Лариса захарова, владимир сиренко 5 страница

Расстались они рано, Гитлер намекнул, что состояние его здоровья требует соблюдения строжайшего режима.

…От вчерашней актерской раскованности Гитлера не осталось и следа. Перед Шушнигом стоял затянутый в полувоенный френч прагматик. Гитлер не предложил даже сесть, хотя — Шушниг заметил — стулья у овального стола посреди кабинета отодвинуты, перед каждым стулом — стопа документов. Что это? Предложения германской стороны? Проект соглашения?

Гитлер отчеканил:

— Вы, вероятно, думаете, что сегодня между нами должна состояться последняя беседа об условиях аншлюса? Но я изменил свои планы. — Шушниг подавил вздох облегчения, и опять пришла мысль о спасительном военном союзе. — Мы будем говорить лишь о необходимости создания для австрийских национал-социалистов нормальных жизненных условий. О том, что члены одной со мной партии должны ощущать себя на австрийской земле такими же равноправными немцами, как и на земле германской. Я хочу также напомнить о политических правах членов национал-социалистской партии.

— Не могу сказать, господин рейхсканцлер, чтобы кто-то стеснял их…

— Однако в вашем кабинете нет ни одного! — Голос Гитлера неожиданно взлетел и сорвался на высокой истерической ноте. — Ни одного министра, который бы последовательно проводил в жизнь политику родственной мне партии! А жизнь партии — это прежде всего ее политика!

— Но…

— Какие «но», какие «но», вы слушайте, что я вам говорю! Почему до сих пор Зейсс-Инкварт не получил портфель министра безопасности? Я вас спрашиваю?

Шушниг поискал глазами хоть какую-то поддержку. Но Шмидта, министра иностранных дел Австрии, национал-социалиста, в кабинете не было. Или Гитлер хочет провести предварительную беседу с глазу на глаз? Шушниг взял себя в руки и заговорил как можно спокойнее:

— Я понимаю причины вашего настойчивого желания, господин Гитлер, чтобы именно портфель министра безопасности принадлежал одному из лидеров национал-социалистской партии. Сейчас, когда Германии важны гарантии военного времени… Со стороны Австрии безусловно… Мы окажем всестороннюю поддержку…

Гитлер сосредоточенно смотрел на Шушнига, и тот видел — Гитлер его не понимает. Потому сказал напрямик:

— Нам стало известно, что вы начинаете восточную кампанию против СССР…

— Ха! — Гитлер презрительно усмехнулся. Он уже собрался унизить Шушнига, пояснив ему без проволочек кое-что об австрийской разведке — униженный противник уже наполовину уничтожен, — но спохватился, уцепившись за другую мысль, она была явно выгоднее для конечных целей встречи, и Гитлер спросил с ехидным притворством:

— Вы заинтересованы в моем восточном походе? Я не сомневался! Вы и Бенеш — заинтересованы, спрашиваю?

Шушниг решил держаться уклончиво — этому человеку ничего не стоит потом на весь мир объявить, что канцлер Шушниг толкает его на войну с русскими. Но и перед Гитлером нельзя сейчас демонстрировать неприятие его политики. Шушниг дал самый нейтральный ответ, который смог придумать в считанные секунды:

— Я всегда сдержанно возражал против восточного пакта русских и чехов…

— Вы не ответили. Я спросил — да или нет, вы заинтересованы в моем выступлении на Россию? Да или нет? — Гитлер распалялся, начинал покрикивать. — Мне ответить за вас? — Шушниг молчал еще и потому, что в тирады Гитлера невозможно было вставить слова, и отчасти потому, что всегда терялся от любого, и политического тоже, хамства. А главное, он не знал, что сказать. — Так я отвечу… Отвечу! — Гитлер довольно засмеялся. — Да! Потому что вы и Бенеш боитесь коммунизма! И знаете — только я могу защитить вас от большевистских орд! Знаете, я — единственный ваш защитник. — Гитлер вдруг захохотал, Шушниг ужаснулся бесовской этой степени самовосторга. — Но даром я не стану защищать никого… — Гитлер подошел совсем близко, погрозил Шушнигу пальцем и повторил зловеще: — Никого!

Шушниг вдруг увидел, что глаза фюрера налиты кровью, будто разом лопнули все капилляры белков. Шушниг поспешно заговорил, лишь ради того, чтобы продолжить разговор, а не пугаться кровавых глаз собеседника.

— Нет-нет, отчего же даром… — Шушниг почти лепетал, — мы готовы предоставить Германии… Мы согласны. Я надеюсь, президент Миклас… Поставки, ресурсы, включая людские, любая готовность. Займы, отсрочки, скидки, тем более…

Гитлер понял, к чему клонит Шушниг. Он, оказывается, согласен на кабальные условия в военном союзе. Ну да, все лучше для него, чем аншлюс. Но это уже шло вразрез его, Гитлера, конечным планам. Нужны не поставки, не союз и даже не людские ресурсы, а нужна вся Австрия разом. И совершенно не нужен послушный, на все готовый Шушниг. Шушниг нужен сопротивляющийся — иначе как его смещать? И Гитлер сказал спокойно:

— От кого только вы, канцлер, могли получить информацию о моих планах на Востоке? — Он так актерски недоуменно повел бровями, что Шушниг вообще перестал что-либо понимать. Казалось бы, только что было дано косвенное подтверждение, и вот… — Я совершенно не собираюсь воевать ни с Советами, ни с другой державой в Европе. Совершенно не понимаю, кто мог вас попутать… Ваша разведка? А разве вы не знаете, что ваша разведка давно на пайке у моего Канариса? — Вот, унизил, плюнул в лицо канцлеру на откидном стуле, теперь можно подавлять. — Вы через вашу, то есть через нашу, разведку получили дезинформацию. И она имеет успех, однако! — Гитлер довольно потер руки. — Вы, Шушниг, клюнули на эту удочку, — он захихикал, — клюнули и перекрестились перед алтарем святого Стефана. Почему, Шушниг, вы не стали попом? Вам бы шло… И не надо было бы сейчас передо мной придумывать ответный ход. Вон вы как напряглись! Полно! Моя дезинформация призвана расслаблять. И вы расслабились, вы ослабили бдительность, вы не готовы…

— К чему? — упавшим голосом спросил Шушниг. Да, конечно, сейчас будет произнесено это проклятое слово — «аншлюс».

Но Гитлер не спешил:

— Вы не готовы к моему ультиматуму. Вы надеялись, я начну воевать и ослаблю внимание к менее насущным вопросам… Нет. Сначала мы добьемся единства и свободы передвижения.

За спиной Гитлера открылась незаметная среди деревянных панелей дверь. Вошли генералы. Кейтель, Рейхенау, Шперле.

— Прошу ознакомиться с текстом ультиматума правительства рейха правительству Австрии, — сказал Гитлер, указав на верхнюю страницу той стопки, что лежала перед каждым из шести стульев.

Шушниг взял в руки документ:

«1. Австрийское правительство немедленно обязуется назначить Артура Зейсс-Инкварта на пост министра безопасности с правом полного и неограниченного контроля над всеми полицейскими силами;

2. Назначить военным министром бывшего офицера рейсвера австрийца по происхождению Глейзе-Хорстенау;

3. Ввести в состав правительства для урегулирования австро-германских экономических отношений на пост министра без портфеля Фишбека;

4. Предоставить в течение трех дней всем заключенным в тюрьмах и обвиненным в создании общественных беспорядков членам национал-социалистской партии свободу и амнистию;

5. Открыть свободное проникновение германского капитала в банки Австрии и свободную беспошлинную торговлю германской продукцией, минуя таможенные запреты».

«Боже мой, — Шушниг невольно схватился за сердце, — да это же программа условий политической парализации Австрии!»

— Это не что иное, как политическое давление на Австрию, — сказал он. — Я не понимаю…

— Мы же хотим помочь вам, — тон Гитлера стал почти мирным. — Вы же сами говорили о восточной кампании… Я ответил, что не имею возможности ее вести, успешно вести, иначе не стоит. Но почему вы не говорите об ударе в спину, который готовит восточный пакт? Не сегодня завтра Бенеш пропустит Красную Армию… через свою территорию. Это может означать конец немецкого мира… Почему вы не думаете об этом? Вы боитесь потерять независимость. А жизнь? Свобода с немцами или таежная каторга на…

— На Алтае, — подсказал Кейтель.

— Вот-вот… Почему вы закрываете глаза на реальность? Только диктатура партии национал-социалистов спасет мир. Простые дружелюбные австрийцы встретят нас цветами и песнями. Но в случае вашего сопротивления через несколько часов германская авиация будет над Веной. А вы держитесь за свой престиж премьера… с непонятным ослиным упрямством. Почему вы упрямитесь? Подписывайте…

— В самом деле, почему? — отозвался Рейхенау.

— Потому что… — Шушниг поднял на них глаза, полные слез, — потому что я не имею права отдать страну на порабощение.

— О чем он?! — заломив руки, воскликнул Гитлер.

— Я обращусь в Лигу наций, — глухим голосом продолжал Шушниг. — К главам великих держав… Разбой, агрессия, насилие… Это неслыханно! Покажите мне одну-единственную конвенцию, в которой было бы сказано о праве одного государства навязывать свою волю, диктовать состав кабинета другому… Ни один международный документ этого не предусматривает!

Гитлер неожиданно весело заулыбался:

— Что ж, после вашей подписи и ратификации Микласа этот документ будет первым в этом роде…

Шушниг был потрясен.

— Никогда! — выдохнул он.

— Посмотрим, — ответил Гитлер, поднимаясь с места. — Я всегда верил в трезвость и разум канцлера Шушнига. Что же касается великих держав… К примеру, Великобритании… Она не пошевельнет ни одним пальцем для Австрии. А к Сталину вы сами не захотите обратиться. Разве нет?

Гитлер развернулся как по команде кругом и строевым шагом покинул кабинет.

За ним засеменил Рейхенау. Кейтель на минуту задержался над сидящим Шушнигом:

— Я быстро подписываю свои приказы по армии. Имейте в виду, если за оставшиеся до тринадцатого февраля двенадцать часов вы не согласитесь на наш ультиматум, не договоритесь с Микласом о его ратификации, я крикну войскам — вперед. Один танковый переход — и Линц будет нашим. Вы можете войти в состояние войны с Германией, но вся ваша сталь, весь ваш уголь, едва мы займем Линц, будут в наших руках. Флаг рейха через двадцать часов после взятия Линца взовьется над венской ратушей. Зачем вам все это?

Шушниг долго сидел над текстом ультиматума наедине с сердечной и душевной болью. «Десять часов я боролся с сумасшедшим, — думал он. — Если я не приму ультиматум, один танковый переход, и они в Линце. Если же я принимаю ультиматум? Что потом? Большего он уже требовать не может, уже нечего требовать. Я пойду в политический полон, но сохраню собственные границы, герб, знамя и гимн…»

В двадцать три часа 12 февраля 1938 года канцлер Шушниг подписал ультиматум, надеясь, что за его ратификацией уже ничего не последует.

Гитлер был доволен. Ключевые посты в австрийском правительстве займут нацисты — и создадут внутри Австрии обстановку, благоприятную для захвата этой страны.

О ратификации германского ультиматума австрийской стороной профессор Дворник узнал из утренней сводки радио. Голос диктора был бесстрастен. В курзале новая соседка по пансиону, тоже пациентка доктора Гофмана, пила кофе. Она стала симпатична профессору, эта шведка. Мила, внимательна, контактна и воспитана. Но главное — она умный, добрый человек. Дворник порадовался такому открытию. За длинную жизнь он пришел к выводу, что по-настоящему умные люди, особенно женщины, никогда не бывают добры и открыты. И если встречается умная, добрая женщина, ее нужно беречь рядом с собой. В его жизни так было, но он не уберег… Остался одинок, ибо второй доброй и умной не встретил.

Как-то доктор Гофман, невзначай разговорившись об Ингрид, обронил туманный намек на некую тайну, отягощающую прошлое фрокен ван Ловитц. Какие могут быть тайны у жизнерадостного, доверчивого человека? Человек с тайной обязательно замкнут, подавлен. Видно, события последнего времени зародили в докторе Гофмане излишнюю подозрительность.

— Ну, утро доброе, чем мы сегодня должны заниматься? — спросил Дворник, усаживаясь к столу.

Ингрид приветливо улыбнулась:

— Пока не знаю, чем будем заниматься мы, но у меня сегодня ванна, гидромассаж, лечебная гимнастика. А вы чем-то озабочены.

Дворник подумал, что мог бы поделиться с этой милой женщиной своими тревогами. Но к чему забивать ей голову политикой?

— Я хочу купить игрушки для детей настоятеля местной церкви, — сказал он. — Я приглашен к нему сегодня. Там три малыша. Но я совершенно не представляю, чем можно увлечь их.

— Я с радостью помогу вам, — ответила Ингрид. — Я немного знаю детей. — Она вспомнила мальчишек пастора Принта, с которыми возилась в Пиллау, и ей стало немного грустно: к тем мальчикам она искренне привязалась, и вот — они потеряны для нее навсегда. Такова ее, Зины Велеховой, жизнь… Вспомнила свой баул, в котором поверх рации всегда лежали шерстяной платок, а на нем детские теплые вещи и игрушки… Мальчишки особенно любили железную дорогу и строительный конструктор. Бывало, Ингрид приходила с маленькими Принтами на пляж, устраивалась в соломенной кабинке, защищающей от ветра, а дети раскладывали на песке игрушки… Тогда она спокойно доставала вязание и начинала работу… Спицы брала в руки, лишь если на пустынном пляже кто-то появлялся. Два раза в неделю она вела передачу на Клайпеду, передавала сообщения Дорна, принимала распоряжения Центра…

На столе, рядом с кофейной чашкой, лежали газеты. Дворник изумленно поднял брови:

— Не знал, что вы, фрокен, интересуетесь политикой.

Ингрид слабо улыбнулась:

— Когда имеешь дело с бизнесом, приходится знать, что происходит в мире. У меня трудная работа, — она напустила на себя многозначительный вид, и Дворник понял: она кокетничает. — Хозяин доверяет мне, порой приходится самостоятельно заниматься контрактами… Но вдруг окажусь недальновидной… Могу оказаться без места. Допустим, свяжусь с австрийской фирмой, а там — бах! — и война… Хозяин серьезно пострадает.

— Стало быть, сейчас вас интересуют события в Австрии?

— Хозяин постоянно расширяет дело, и кто знает, с какой фирмой какой страны он заключит договор. Честно говоря, мне нравятся чешские газеты. Они стараются быть объективными. Не то что немецкие, сплошной бодряческий тон, который старается настроить читателя на правильное восприятие прекрасного будущего…

— Вам не нравится Германия? — спросил Дворник как можно более равнодушно. — А мне как-то кто-то сказал, будто вы там жили?

— Увы.

«Уж не связана ли тайна, что так интригует Гофмана, именно с германским периодом жизни фрокен? — невольно подумал Дворник. — Ей там пришлось, видно, несладко. Она что, оказалась не ко двору режиму тридцать третьего года? Еврейка! Нет. Если бы я не знал, что она скандинавка, принял бы ее за славянку — польку, словачку, русскую. Неужели она замешана в политику? Не может быть… Она слишком домашняя… Родственники, пострадавшие от гитлеризма? Но она сказала, что после смерти отца и матери в годы войны у нее никого нет. Муж? Жених? Такая драма оставила бы след. А может быть, ранняя седина и есть тот след? Впрочем, ее драма в прошлом или я плохой физиономист. Она ни о ком не тоскует, ей не о ком сейчас терзаться. Почему же она уехала из Германии? К тому же по своему складу она явно далека от делового мира. Выбора не было? Прямо не спросишь… Зачем все это знать Гофману? Если она ему, положим, нравится, пусть принимает ее таковой, как она есть. Почему мужчины после сорока любят все усложнять? Или это только женщинам свойствен прямой взгляд на жизнь?»

— Я сделал любопытное, почти анекдотическое наблюдение, — сказал Дворник с легким смешком. — Политика стала накладывать свою печать даже на самые тонкие человеческие взаимоотношения. Как вы полагаете, фрокен Ингрид, не смешно ли это? Наверное, нужно разделять кесарево и божье, если мы хотим оставаться нормальными людьми.

«Что он имеет в виду?» — удивилась Ингрид.

— Когда все кругом кричат о войне, — ответила, недоумевая, — какие уж там тонкие взаимоотношения… Конечно, люди стремятся к счастью. И зачем только бог посылает нам страшные испытания, такие как война?

— Библия уверяет, во имя укрепления духа и веры, — мрачно отозвался Дворник.

— Вот мы и пришли к мысли, что влияние политики на частную жизнь в наше время вовсе не анекдотично. Зачем плодить сирот?

Дворнику вдруг захотелось успокоить ее:

— Войны не будет, милая фрокен Ингрид. У меня на этот счет интуиция. Уверяю вас, есть силы, которые справятся с угрозой войны.

— Вы надеетесь на русских? — «Ну вот, кажется, я подвела его к главному», — подумала Ингрид, незаметно следя за реакцией профессора, но голос ее оставался бесцветен, голос для светской беседы. — Левые газеты тоже надеются на них.

— Не русские сейчас диктуют Европе политику, что на них надеяться, — так же спокойно и ровно ответил Дворник.

Отдохнув после гидромассажа, Ингрид написала письмо Дорну. Пользовалась она все тем же условным текстом, что и в письмах из Пиллау, когда основной темой переписки было здоровье и финансовые проблемы фрау Штутт. Теперь Ингрид писала о своем здоровье, о знакомых по пансиону и лечащем враче… Прочитав письмо, Дорн понял, что Дворник не ориентирован в своей работе на Советский Союз, но идея антигерманского пакта славянских государств не чужда ему.

Она отправила это письмо по берлинскому адресу Дорна. Так они уговорились в Вене.

Письмо от Ингрид Дорн получил двадцатого февраля. Он жил в Берлине, работал на Принцальбертштрассе. Гизевиус вызвал его в рейх для подготовки чиновника министерства экономики тайного советника Вольтата к переговорам с Федерацией британской промышленности о сотрудничестве промышленных систем Англии и Германии.

— Кто же все-таки ваш Вене? — спросил Вольтат. — Управляющий Роттермира или функционер Британского союза фашистов?

— И то, и другое, — невозмутимо ответил Дорн. — Придет время, и его заслуги перед партией станут широко известны. — Дорн знал, что Вольтат недавно получил чин группенфюрера СС, хотя это не афишировалось, и давал ему понять, что Вене будет равной ему фигурой в переговорах. Вольтат удовлетворенно кивнул.

— Наше дело на данном этапе — внушить Сити через посредничество Британского союза фашистов, что если нам дадут возможность пользоваться золотым запасом Австрии и Чехословакии, мы оставим вопрос о Танганьике в том состоянии, в котором он пребывает на сегодняшний день, а впоследствии мы можем вообще отказаться от этого вопроса, как от совершенно неинтересного и с политической, и с экономической точек зрения.

Дорн удивился:

— Но перед самым моим отъездом из Лондона мы с Венсом говорили именно о Танганьике. И кое-какие успехи…

— При чем тут Танганьика! — раздраженно перебил его Вольтат. — Вернувшись из Вены, вы были у своего патрона, генерала Гизевиуса? Нет?! Ах, вот почему вы никак не можете понять меня… Вы не владеете новой ситуацией.

Вольтат подошел к сейфу, извлек тонюсенькую зеленую папочку.

— Вообще-то, генерал Гизевиус должен был показать вам этот документ… Но не можем же мы топтаться на месте. Ознакомьтесь.

Дорн раскрыл папку:

«Совершенно секретно. Военные вопросы. Берлин, 22 ноября 1937 г. План операции «Грюн».

Это был подробный плач захвата Чехословакии, всего государства в целом.

«Вот оно как обстоит… Это война. И это война с нами, с СССР».

— В общих чертах Гизевиус знакомил меня с этими разработками генерала Кейтеля, — как можно равнодушнее проговорил Дорн. — Но сейчас важнее сроки, дата…

— Вероятно, май. — Вольтат раздумчиво поднял брови. — Возможно, сентябрь. Слишком непростой вопрос. Мы еще не переварили Вену. В Вену фюрер планирует войти до пятнадцатого марта. Так что для «Грюн» май совсем не исключен…

Дорн покидал министерство экономики только с одной мыслью — срочно нужна связь. В данный момент канал у него мог быть только один: подпольная радиостанция Берлина. Вывести на подпольщиков мог Фред Гейден. Фред давно бросил свою автошколу и сейчас обучался в школе гитлерюгенда «Адольф Гитлер». Рекомендацию ему дал Макс Боу, приятель старшего погибшего брата Фреда. Ныне бывший штурмовик Макс Боу служил в гестапо в чине гауптштурмфюрера.

Дорн решил в дом Гейденов не ходить, а встретить Фреда у здания школы. Несмотря на ранние сумерки, над городом уже зажглась иллюминация — почти целый месяц Берлин праздновал возведение фюрера в ранг главнокомандующего вооруженными силами рейха.

В праздничной суматохе по-тихому упразднили военное министерство, Бломберга и Фрича отправили в отставку — за недопонимание стратегии фюрера. Особенно доволен был Геринг — со дня на день он ждал присвоения звания рейхсмаршала. Вместе с Бломбергом отставку получил и фон Нейрат — дабы в правительстве никто более не напоминал веймарские времена. Однако Нейрату намекнули, что его ждет в скором времени достаточно приличный пост — протектора Богемии и Моравии (правда, срок вступления в должность не оговаривался — Богемия и Моравия числились протекторатом рейха только в плане «Грюн», осуществление которого теперь полностью зависело от верховного командования вооруженными силами, в которое вошли Кейтель, Йодль, Браухич, адмирал Редер и, разумеется, Геринг — пока еще рейхсминистр).

Центр Берлина каждый вечер перекрывали для народного гуляния. Знакомые фасады центральных зданий покрыты портретами фюрера в новой военной форме. С крыш тяжело ниспадают знамена. Из репродукторов гремят марши Вагнера и симфонии Бетховена.

Особенно много народу толпилось у натянутых в тихих переулках, в сквериках, на площадях киноэкранов — хроника беспрерывно демонстрировала победные дни и часы фюрера: начальный кадр — рукопожатие Гинденбурга 5 января 1933 года. И дальше… Но лета тридцать четвертого, где в кадрах рядом с Гитлером, Гессом, Герингом, Гейдрихом мелькали Рем, Пфеффер, Карл Эрнст, Шлейхер, в хронике уже нет. Вырезаны. Зато уже примелькалась тонкая физиономия с очками-пенсне — Гиммлер.

На экране два поезда мчатся в одном направлении на расстоянии метра друг от друга. Открыв окно, фюрер улыбается кому-то. Оказывается — он улыбается Муссолини. Тот тоже стоит у раскрытого вагонного окна и тоже улыбается. Демонстрируется хроника визита дуче в Берлин в сентябре 1937 года. Бегут последние километры до столицы рейха, а два диктатора мило беседуют из окон разных поездов — весьма эффектно. Муссолини ступил на перрон, фюрер подходит к нему с лисьей улыбкой и трясущейся рукой, протянутой для рукопожатия. Муссолини сияет парадной формой, золота и серебра на ней не меньше, чем в большой королевской гинее. Этот фильм демонстрировали во дворе школы, и к экрану подтягивалось все больше гитлерюгендовцев, постепенно освобождающихся от занятий. Дорн ждал Фреда Гейдена и тоже смотрел на Муссолини. Фред появился, когда совсем стемнело. Сколько ему сейчас? Восемнадцать? Двадцать? Да, в этом году двадцать. Лоре было бы двадцать шесть.

— Здравствуй, Фред. Как ты живешь? Как папа? Герда? — Голос Дорна вдруг задрожал.

В глазах Фреда появилась усмешка — совсем как у его покойного брата Карла:

— Тебе прямо тут докладывать, гауптштурмфюрер? Давно получил новый чин? Пойдем к тебе. Я тебя не скомпрометирую. Как-никак член гитлерюгенда. И надеюсь, ты меня напоишь хорошим кофе, согласен на чай. Персональной машины еще не удостоили?

— Как видишь…

В самом конце Ундер-дер-Линден удалось сесть в автобус. До Тиргартена ехали молча, автобус был набит битком. На Дорна косились — черный мундир настораживал пассажиров.

— А заброшено у тебя, — процедил Фред сквозь зубы, располагаясь на кухне. Щурясь смотрел на пламя газовой горелки. — Помнишь, как вы с Карлом пирожные принесли мне и Лоре?

— Помню, Фред. Я ничего не забыл. И прежде всего — доброту твоего отца. Если бы тогда он не вытащил меня из казармы, если бы не сдал комнатку Герды…

— Ладно. Прошлое все это, прошлое…

— Суров ты, однако. Так что отец?

— Есть такая болезнь — старость называется.

— Ну а Герда?

— Особый разговор. Тоже не из легких.

— Тогда рассказывай о себе. Значит, решил стать государственным или партийным функционером — для того и созданы, как я понимаю, эти школы «Адольфа Гитлера»?

— Во-первых, чтобы бороться с врагом, его надо знать, — обстоятельным тоном ответил Фред. — Во-вторых, я всю жизнь беру пример со старших, например, с некоего Дорна. Знаешь такого? В комнатке Герды у моего отца жил… Вот и научился я у него кое-чему. Первое — иметь два лица. Очень полезно и перспективно в настоящей исторической ситуации. Ну, а в-третьих, учиться надо, ибо надо выходить в люди и думать о будущем, и не только о личном будущем. Во мне, правда, теперь культивируют дух штурмовых отрядов, как учит советник по делам просвещения Ахелис. Есть такой теоретик. Словом, как говорит фюрер: «Мы вырастим молодежь, перед которой содрогнется мир: молодежь резкую, требовательную и жестокую. Я хочу, чтобы она походила на молодых диких зверей». Аппетит у нас и правда зверский… Жрать хочется, когда тебя на пайке держат.

— А цитатку ты, конечно, в школе Адольфа Гитлера вызубрил? Но прежние связи у тебя сохранились?

— Еще бы! Я для группы Робби неоценимый кадр. «Красная капелла» оттого и жива, что в ней люди с двойной жизнью работают.

— О «Красной капелле» я немного знаю. Но кто такой Робби и что за группа?

— Помнишь «оппель», под сиденьем которого рация стояла? Это и есть группа Робби. Его зовут Роберт Уриг, металлист, с тридцать четвертого по прошлый год отсидел, как положено. Отпустили под залог шестисот марок. Наши в молоке и хлебе детям отказывали… Он, его друзья по тюрьме Лукау и группа нашего Шульца. Я, Герда, еще есть надежные товарищи. Мог бы тебя свести с ними. Тебе опять нужна связь?

Дорн кивнул.

— Этот вопрос решаю не я. Ясность будет завтра. Можешь прийти в штаб «Силы через радость» нашего района? Завтра, часа в три? Я, кстати, после школы Адольфа Гитлера собираюсь работать именно чам, поскольку я ведь теперь еще и спортом серьезно занимаюсь, борьбой.

— Манят лавры Вернера Зееленбиндера?

— Ты его знаешь?

— Кто же не знает олимпийского чемпиона?

— На последних играх его засудили. Потому как чуют, что он наш. А он и правда наш. Кто тогда в Спорт-паласе был, когда Вернера засудили, лишили призового места, видели, этот железный человек рыдал как мальчик. Не медали ему жалко было. Он решил: если выиграет, значит, окажется под защитой Олимпийского комитета… Понадеялся, что «О, спорт, ты — мир» — это истина. И тогда думал прямо с пьедестала почета высказать, что такое фашизм и что на самом деле несет он Германии и всем простым честным немцам, что нацисты — самые обыкновенные бандиты. Вот он и капитан Ремер… Не знаю, может, с нами тебе, да и нам с тобой опасно дружбу водить, а вот с Ремером и Зееленбиндером хорошо бы тебе сойтись. Тебе Ремер точно нужен, — для убедительности Фред даже головой закивал. — У него крепкие связи с Центральной венской пожарной частью. Начнись в Австрии путч, поддержи этот путч вермахт, костяк всего австрийского сопротивления в этой части окажется, помяни мое слово. И имей это в виду. Видишь ли, нам тоже полезно знать то, что известно таким, как ты.

— Не боишься, Фред? Ты ведь у отца последняя опора.

— Конечно, блоклейтер с меня глаз не спускает. У нас ведь как теперь… Сын на отца доносит, отец на сына, все у гестапо выслужиться торопятся, кто слабее духом и мыслью. Но у меня официальное положение что надо. Характеристики Боу выставляют меня в весьма пристойном свете. Вопросов ко мне нет. С Гердой у меня никаких контактов. Капитан Редер запретил напрочь.

— Как она?

— Как… — Парень засопел носом. — А как может быть вдова при живом муже? Не уберегли мы Вальтера. Взяли его. В тридцать пятом, в январе. Сейчас он в лагере. Это конец, не сегодня так завтра… Тут сомневаться нечего. — Фред сжал кулаки. — Дураки мы, спохватились поздно…

— Не надо так резко о товарищах. — Дорн понял, что имел в виду молодой Гейден.

— Говорю и говорить буду. А все потому, что недооценили их террора. Теперь, когда основной костяк изолирован или физически уничтожен, это и дураку ясно. Но мы все равно работали и работать будем, боремся и бороться будем. Комитет Народного фронта в Париже, Манн там и прочий цвет германской интеллигенции, это, конечно, здорово, но это ведь в Париже, а надо в Киле, в Гамбурге, в Эссене, в Берлине… Чтобы каждый честный немец…

— Меня уговаривать не надо, Фредди, — грустно сказал Дорн. Его и радовала, и настораживала напористая боевитость молодого Гейдена. «Конечно, — думал Дорн, — ему сейчас в моих глазах очень хочется выглядеть взрослым и значительным. Берет на себя много? Но ведь в Компартии сейчас на счету каждый боец. Когда жертвой пали самые опытные, самые закаленные… Этому мальчику вполне могут доверять. Да и какой он мальчик! Двадцать лет. Будущее Германии за такими бескомпромиссными, цельными, пусть резкими, молодыми бойцами Компартии. Только бы им уцелеть!»

— Знаешь, Фред, а ведь воевать придется…

Гейден медленно покачал головой:

— Мы тоже так думаем. Но коли и ты говоришь… Когда? С Советами?

— Пока, наверное, с Чехословакией. С Советами подождут.

— СССР не одолеешь, это ты брось. Ну что ж… Да, — Гейден задумался. — Воевать. Если призовут в армию, что ж… Там для меня и моих друзей работы непочатый край. Может быть, наступит светлая минута, когда немецкий солдат бросит оружие… И по всему фронту начнутся братания. Как в восемнадцатом, когда наши братались с твоими, Дорн. Ради этой минуты я…

Дорн пристально смотрел на Фреда. Нет, он не оговорился. Умышленно сказал это «наши братались с твоими»… Дорн подошел совсем близко к нему, обнял за плечи, и они долго и молча смотрели друг другу в глаза.

Утром 9 марта радио Инсбрука передало речь канцлера Шушнига. Шушниг назначил на 13 марта всенародный плебисцит — всеобщее голосование за свободную независимую христианскую и единую Австрию.

Дата добавления: 2017-01-14