О взлетах на репетициях

Почему в основу всего должна быть поставлена свобода?

Дело в том, что Станиславский работал над пьесой и над каждой ролью или даже каждой сценой, отсюда и «задачи», и «круги», и проч. Но никогда он не работал над талантом актера.

Если и работал, то только над тем, чтобы актер провел эту роль или данный кусок сцены хорошо или даже талантливо. Но как? Какими средствами и свойствами вообще надо обладать, чтобы и другая роль проводилась тоже талантливо, — этого нет и никогда не было. «Внимание», «круг», «ослабление мышц» — все это как будто бы и оттуда, но методы развития этого совсем не для театра, не для творчества актера на сцене. А какие-то... неизвестно для чего. Для данной сцены.

Станиславский как режиссер, всю жизнь выпускающий спектакли, не был теоретиком и педагогом, вырабатывающим главные свойства таланта. Он был педагогом для данной роли. Достигал хороших результатов он не тем, что открывал у актера истоки творчества, а тем, что «делал» ему роль, а что касается хорошего и верного самочувствия — он его или просто показывал, так как сам был хороший актер, или расшевеливал актера. А в чем тут все дело? Где главные пружины? Он и сам не знал, думая, что это или «задачи», или «физические действия». Но эти последние годятся только для данного места данной роли, а не являются созидающими талант этого актера.

Конечно, оттого, что актер сыграл двадцать ролей, да еще каждую по сто раз, у него укоренилась привычка быть более или менее правдивым — это если за ним наблюдать на каждом спектакле и поправлять, а то очень быстро все сползет к нулю.

Ведь главные-то свойства таланта не поставлены во главу угла! <...>

В дополнение ко всему: в «системе» Станиславского никакой свободы и непроизвольности и не было никогда.

Иногда на репетициях «гениальные» проявления актера (Москвин) и —

обязательное снижение в дальнейшем. За сим — попытка схватить секрет (так сыгранной) сцены — здесь, в этой попытке, было все, кроме поиска свободы и

кроме поисков состояния творческого процесса, а в нем-то все и дело. Поэтому постоянной вдохновенной игры больше не было и быть не (могло).

Чаще же все эти «гениальные взлеты» творчества были оттого, что актер был доведен Станиславским до него. Но это было на один раз. Это гениальность, но не актера, а Станиславского, как режиссера.

Оглянувшись назад на Станиславского, видишь, что и его путь —

путь от «деспотизма» к свободе: он сам при взгляде на зажатого актера видел, что в ней <в свободе. — Ред> если не главная, то серьезная причина, сам показывал «свободу» (и Сулержицкий).

Станиславский видел связанность, злился на нее, смотрел на связанность как на «неспособность», «бездарность», «испуг» от публики. И боролся с ней «отвлечением» (паллиативом), и говорил, что всегда нужно иметь отвлечение

(гвозди)30. Верх отвлечения — его «физические действия», «добейтесь свободы!»

Все это не воспитание, а режиссерство (для данной сцены), — в другой раз опять все сначала.

Где-то сказать о связанности императивной школы: «надо», «надо», «надо»!

Дата добавления: 2017-01-14