Андрей Белянин 11 страница

Она могла только смотреть, как ее любовник, с каменным лицом, забрался в свою карету и уехал.

Всю ночь Кристиан метался, переходя от гнева к отчаянию и обратно. Утром, однако, он вызвал свою карету и вернулся в отель.

Наверное, он вел себя глупо. Пожалуй, даже исключительно глупо. Но он поступал честно и заслужил лучшего отношения с ее стороны.

Расспросы в отеле быстро принесли результаты. Выяснилось, что каменная глыба прибыла три дня назад. А накануне утром по почте пришла записка, напечатанная на машинке, с просьбой вручить указанный предмет этим же вечером, без четверти восемь. Главный администратор отеля рассыпался в извинениях. В течение дня персонал сменился, и штат следующей смены вспомнил о каменной глыбе только без четверти девять.

Кристиан попросил показать конверт, в котором пришла записка, но тот, увы, не сохранился. Правда, служащий, который вскрыл конверт, запомнил, что почтовый штемпель был лондонский, помеченный тем же днем.

Неужели она приехала в Лондон только для того, чтобы дать ему от ворот поворот? Вряд ли. Тем не менее Кристиан поручил частному сыщику выяснить, не поселилась ли в одном из лучших лондонских отелей гостья из Германии, в возрасте между двадцатью семью и тридцати пятью годами, путешествующая одна.

А сам отправился на поезде в Саутгемптон, чтобы поговорить с владельцами «Дональдсон и сыновья», фирмой, занимавшейся доставкой. Они рассказали ему немного: груз, который они доставили в лондонский «Савой», поступил к ним из порта. Агенты в порту оказались чуть более полезными, сообщив, что каменная плита была выгружена с «Кампании», судна пароходной компании «Гунард-Лайн», заходившего в Саутгемптон через день после «Родезии».

Кристиан отправился в саутгемптонскую контору «Гунард-Лайн» и попросил показать ему список пассажиров «Кампании», зарегистрированных на этот рейс. Он не увидел ни одной знакомой фамилии, но узнал, что «Кампания» отплыла из Нью-Йорка на два дня раньше «Родезии», однако ей потребовалось девять дней, чтобы пересечь Атлантику, из-за технических неполадок, возникших в море.

Поскольку он уже находился в Саутгемптоне, то заодно посетил контору «Грейт-Нортен-Лайн» и попросил показать список пассажиров «Родезии». Баронесса должна была путешествовать с горничной. Возможно, ему удастся выяснить личность этой особы.

В Куинстауне сошло несколько мужчин и женщин. Большинство из женщин носили те же фамилии, что и мужчины, являясь их женами, сестрами или дочерьми. А среди четырех, не имевших родственников-мужчин, кроме самой баронессы, были две монахини и девочка, которую они сопровождали к семье, на родину.

Озадаченный, Кристиан поинтересовался, нет ли здесь ошибки. Ему посоветовали подождать до завтра, когда в порт должна была зайти «Родезия», возвращавшаяся из Гамбурга. Он провел беспокойную ночь, но его усилия были вознаграждены. На следующее утро он поговорил с экономом «Родезии» и узнал, что баронесса Шедлиц-Гарденберг не покупала билетов для слуг. Вместо этого, находясь на борту «Родезии», она пользовалась услугами одной из стюардесс, девушки-француженки, по имени Иветт Арно, которая, разумеется, не возражает против нескольких вопросов от его светлости, герцога Лексингтона.

Спустя полчаса в комнате, куда препроводили Кристиана, появилась опрятная и сообразительная на вид девушка. Он предложил ей сесть и, положив на стол гинею, подвинул ее к ней. Иветт осторожно взяла монету и сунула ее в карман, поблагодарив.

— Как получилось, что вас наняла баронесса, и в каком качестве вы ей служили? — по-французски спросил Кристиан.

— Перед тем, как «Родезия» отплыла из Нью-Йорка, стюард, ведающий каютами первого класса, сказал, что там есть дама, которая путешествует одна и нуждается в услугах горничной. Несколько девушек вызвались, рассчитывая на хорошие чаевые. Стюард записал наши данные и представил их баронессе.

— Поскольку я раньше училась на портниху, сказала, что умею обращаться с дорогими тканями. Но не ожидала, что меня выберут. Я никогда не служила горничной, а среди нас были девушки, которые могли представить рекомендательные письма от бывших хозяев в Лондоне и Манчестере.

Иветт выбрали, потому что ее навыки идеально соответствовали обстоятельствам, догадался Кристиан. Дама, которая не собирается показывать свое лицо, не нуждается в горничной, умеющей делать прически.

Но он все равно спросил — никогда не вредно услышать, как другой мозг анализирует те же данные.

— И почему в конечном итоге выбрали вас?

Иветт помедлила, колеблясь.

— Думаю, потому что я не англичанка.

Кристиан не ожидал такого ответа. Его сердце замерло.

— В каком смысле?

— У нее немецкое имя, она разговаривала со мной по-французски, но у нее английские вещи.

— Какие вещи?

— Ее чемоданы сделаны в Лондоне. Я видела надпись на внутренней стороне крышки. Обувь от лондонского сапожника. А ее шляпы — те, что без вуали — из салона мадам Луи на Риджент-стрит. Я слышала о Риджент-стрит, потому что моя бывшая хозяйка мечтала когда-нибудь открыть там магазин.

Английские товары высоко ценились за их вид и качество и вполне могли оказаться среди вещей иностранки. Но чтобы целый гардероб состоял исключительно из вещей английского производства? Дама, разъезжающая по континенту, не могла не делать покупок в Париже, Вене, Берлине.

— А что еще заставило вас подумать, что она англичанка?

— Она говорит по-французски, как вы, сэр, с английским акцентом.

Это было более убедительное свидетельство. Акцент очень трудно подделать. Если Иветт, для которой французский — родной язык, утверждает, что у баронессы английский акцент, не остается ничего другого, кроме как поверить ей.

Но, если баронесса англичанка, ее исчезновение еще загадочнее. Ради Бога, он предложил ей замужество! Иностранка могла не понять, что это значит, но англичанка должна знать, какое положение и богатство стоит за его предложением. Даже если раньше он, Кристиан, был для нее всего лишь приятным способом скоротать дорогу, соблазн стать герцогиней Лексингтон должен был подвигнуть ее на то, чтобы остаться.

— Что еще вы можете рассказать о ней?

— Она щедро платила за услуги, а перед тем, как сойти на берег, подарила мне булавку для волос, с опалом и мелким жемчугом. И у нее потрясающий гардероб. Я никогда не видела такой красивой одежды… конечно, не такой красивой, как она сама, но…

— Вы считаете ее красивой?

— Ну да. Она — самая красивая леди из всех, что мне приходилось видеть. Я говорила другим девушкам: неудивительно, что она скрывает лицо. Если бы она подняла вуаль, на «Родезии» поднялся бы бунт.

Много ли найдется на свете дам, достаточно красивых, чтобы вызвать бунт? Не слишком. Кристиан знал только одну.

— И они вам поверили?

— Нет, они решили, что я ужасно преувеличиваю. Ведь никто не видел ее лицо. Но вы, сэр, должны знать, как она великолепна. Вы знаете, что я не преувеличиваю.

Он? Мозг Кристиана, с отвращением старой девы, спешащей миновать дом, пользующийся дурной репутацией, отказывался размышлять над откровениями Иветт Арно. Отказывался объединить отрывочные фрагменты информации, как полагалось ученому, в одно разумное объяснение.

Он положил на стол еще одну гинею и вышел, не сказав больше ни слова.

Переживания, связанные с леди Эйвери, и восторг от близости Кристиана — какой бы несчастной она ни чувствовала себя при этом — притупили остроту физического недомогания, преследовавшего Венецию. Приступы тошноты пошли на убыль, дурные предчувствия и волнения вытеснили усталость.

Но теперь, когда кризис миновал, тело решило напомнить Венеции, что она еще не оправилась от болезни.

Скорее наоборот.

Этим утром ей пришлось дважды бегать в туалет. Вначале, когда ей принесли завтрак, и потом, когда Хелена, не подумав, принесла чашку чая с уже добавленными сливками и сахаром.

В первый раз ей удалось скрыть это от всех, кроме горничной, которая служила у Венеции десять лет и пользовалась полным доверием. Во второй раз, однако, повезло меньше. Хелена уже отдавала распоряжение лакею, чтобы послали за доктором, когда Венеция остановила ее.

Хелена неохотно согласилась подождать до завтра, чтобы убедиться, что в визите доктора нет нужды. Но им не пришлось ждать до завтра.

В середине дня, закончив просматривать пачку приглашений, Венеция поднялась из-за своего письменного стола, и ее сознание померкло. Когда она пришла в себя, то обнаружила, что лежит на турецком ковре, а горничная лихорадочно машет перед ее носом флакончиком с нюхательными солями.

И доктор, увы, уже находится на пути к ней.

Добравшись до Лондона, Кристиан отпустил экипаж, ожидавший его на вокзале Ватерлоо. Ему не хотелось возвращаться в свою городскую резиденцию. Ему вообще не следовало сходить с поезда. Надо было договориться, чтобы его личный вагон прицепили к составу, следующему в Эдинбург, чтобы вся Англия отделяла его от правды, вгрызавшейся в его внутренности.

Он пересек Темзу и двинулся дальше, не зная, куда и зачем едет.

Англичанка. Красавица.

Как можно не связать эти два слова? Будь проклят научный подход, требующий, чтобы не осталось ни одного неперевернутого камня. Будь проклято его возмущенное сознание, которое не обретет покоя, пока он не получит ответы на свои вопросы.

Кристиан криво улыбнулся, иронизируя над собой. Он делает выводы, противоречащие логике. Мало ли красивых англичанок? К тому же у миссис Истербрук единственная цель в жизни — быть красивой. Она не стала бы скрывать свое лицо, как королева не отказалась бы от своего трона.

Он вдруг осознал, что проголодался, и зашел в кондитерскую — только для того, чтобы застыть на месте. Одна из стен заведения, которое посещали в основном дамы, была увешана портретами светских красавиц.

Среди них была миссис Истербрук.

На снимке живость и необычность ее красоты в значительной степени терялась. Еще одно красивое лицо в море красивых лиц, и Кристиан не обратил бы на него внимания, если бы она не держала над собой зонтик.

С темными концентрическими восьмиугольниками на белом кружеве.

Мисс Редмейн, получившая образование в Париже, присела на краешек постели Венеции. Милли и Хелена расположились с другой стороны.

— Мисс Фицхью сказала мне, что примерно час назад вы потеряли сознание. И что вы уже несколько дней страдаете от несварения желудка.

— Верно.

Мисс Редмейн потрогала лоб Венеции и взялась за ее запястье.

— Температуры нет, пульс нормальный, хотя немного неровный. Что, по-вашему, могло вызвать обморок?

— Не представляю. Наверное, я до сих пор не оправилась от несвежей рыбы.

— Вы тоже ели рыбу, мисс Фицхью?

— Да.

— Вы почувствовали недомогание?

— Нет, нисколько.

Мисс Редмейн обратилась к Милли и Хелене.

— Леди Фицхью, мисс Фицхью, не могли бы вы оставить нас наедине? Я хотела бы произвести более тщательный осмотр.

— Конечно, — несколько озадаченно отозвалась Милли.

Когда они с Хеленой вышли из комнаты, мисс Редмейн указала на одеяло.

— Можно?

Не дожидаясь ответа, она откинула его в сторону и осторожно нажала на живот Венеции.

— Хм-м, — сказала она. — Миссис Истербрук, когда у вас в последний раз были месячные?

Это был вопрос, которого Венеция страшилась. Она прикусила нижнюю губу и назвала дату почти пятинедельной давности.

Мисс Редмейн устремила на нее задумчивый взгляд.

— Но этого не может быть, — взмолилась Венеция. — Я не могу зачать.

— Вина вполне может лежать на вашем покойном супруге, а не на вас, миссис Истербрук. А теперь, если вы извините мою прямоту, имели ли вы интимные отношения с мужчиной после последних месячных?

Венеция судорожно сглотнула.

— Да.

— Тогда, при всей нежелательности этого диагноза, боюсь, вы ждете ребенка.

Венеция догадывалась об этом с первого случая утреннего недомогания. В ее окружении имелось достаточно замужних дам, чтобы слышать об этом симптоме. Но, пока удавалось уклоняться от официального подтверждения ее состояния, она могла игнорировать то, что пыталось сказать тело.

— Вы уверены, мисс Редмейн, что это не отравление рыбой или что-то в этом роде?

— Вполне, — отозвалась та. Ее голос звучал сочувственно, но тон не оставлял сомнений.

Венеция вцепилась пальцами в простыню.

— Сколько у меня времени, прежде чем мое состояние станет заметным?

— Некоторым дамам с помощью специальных корсетов удается скрывать свою беременность достаточно долго. Но я бы не рекомендовала прибегать к подобным средствам. Это может причинить вред как матери, так и ребенку.

Обычно, когда скрывать беременность становилось невозможным, дамы исчезали из общества. Венеция слышала, что некоторым удавалось прятать растущие животы почти до самых родов.

— Но, как я понимаю, это не то, что вас интересует, — продолжила мисс Редмейн. — Отталкиваясь от ваших последних месячных, можно считать, что вы на втором месяце. В большинстве случаев, беременность становится очевидной не раньше пятого или шестого месяца.

По крайней мере еще есть время.

— Спасибо, мисс Редмейн. Могу я рассчитывать на вашу скромность в этом вопросе?

Та склонила голову.

— Можете быть уверены, миссис Истербрук.

Кристиан помнил времена, когда Британский музей естественной истории закрывался в четыре часа дня. Хорошо бы так и оставалось. Ибо, когда он обнаружил, что стоит перед его терракотовым фасадом, на карманных часах было уже пять минут шестого. Будь музей закрыт, Кристиан пришел бы в себя и ретировался со скоростью антилопы, почуявшей льва. Но музей был открыт для посетителей, и ноги герцога двигались, словно по собственной воле, направляясь в восточное крыло.

Несколько раз он чуть не повернул назад. А однажды даже остановился, как вкопанный, к неудовольствию тщедушного субъекта профессорского типа, которому он преградил путь. Но Кристиан не мог противиться чудовищной силе, которая толкала его вперед, мимо скелета голубого кашалота, мимо экспозиции вымерших млекопитающих, в отдел ископаемых ящеров.

Не в состоянии объяснить почему, он направился прямиком к сетиозавру, перед которым они с миссис Истербрук обменялись несколькими словами — легкомысленными с ее стороны и неприязненными с его.

Когда он не смотрел на ее лицо, он смотрел на ее пальцы, игравшие с завязками сумочки, которую она поставила на край стеклянной витрины. Сумочка была из бледно-серой парчи, вышитая голубями с оливковыми ветвями в клювах.

И там, где она стояла, была табличка.

«Окаменевшие останки сетиозавра, дар мисс Фицхью из Хэмптон-Хауса, Оксфордшир, раскопавшей скелет в Лайм-Реджисе, Девон, в 1883 году».

Глава 15

— Отлично, — сказал Фиц, пробежав глазами письмо. — Венеция возвращается в город.

Милли намазала масло на тост.

— Значит, тебе не придется ехать.

Большую часть недели Венеция оставалась в деревне, поправляясь после затяжной болезни, которую она подхватила во время плавания. Фиц, сопровождавший ее в Оксфордшир, начал беспокоиться из-за ее затянувшегося отсутствия и желания затвориться от остального мира. Садясь за стол, он сообщил Милли, что собирается на вокзал, как только позавтракает.

Она украдкой взглянула на стопку писем у его локтя. Фиц просмотрел пачку, остановившись на письме Венеции, и прочитал его первым. Теперь он вскрыл другое письмо.

— От кого это? — поинтересовалась Милли, намазав еще масла на тост.

— От Лео Марсденса.

Марсденс был сокурсником Фица в Итоне. После развода с женой он покинул Англию.

— Он все еще в Берлине?

— Нет, с прошлой осени он в Америке, но пишет, что, возможно, отправится в Индию.

Само упоминание об Индии заставило грудь Милли сжаться.

— Это масло на тосте или тост на масле? — улыбнулся Фиц. — Может, тебе просто есть масло?

Значит, он заметил. Она откусила кусочек тоста и не почувствовала вкуса.

Фиц дочитал письмо Марсденса, отложил его в сторону, чтобы ответить, и просмотрел оставшуюся стопку. Как Милли и ожидала, он замер.

Затем медленно перевернул конверт, чтобы прочитать имя отправителя, написанное решительной рукой: «Миссис Джон Энглвуд, отель “Нотбрук”, Дели». Милли старалась не смотреть на мужа, слепо потянувшись к собственной стопке писем.

Уголком глаза она видела, что в руках у него только один листок. Другая сторона, повернутая к ней, была заполнена лишь на половину. Не слишком длинное послание. Но то, что миссис Энглвуд вообще написала, учитывая, что она не пыталась связаться с Фицем со дня его свадьбы, было само по себе исключительным событием.

— Физерстоуны пригласили нас на обед, — сказала Милли, испытывая потребность что-то сказать, чтобы поддержать видимость нормальности. — Миссис Брайтли назначила дату своей свадьбы с лордом Джеффри Нилсом и хотела бы, чтобы мы присутствовали. О, леди Ламберт отменяет свой прием в саду. Ее отец скончался, и она уезжает на похороны.

Как скучно все это звучит. Как ужасающе скучно и бессмысленно. Но что она может сделать? Таковы вещи, которые они с Фицем говорят друг другу.

Он даже не слышал ее, перевернув листок и углубившись в чтение. А когда добрался до конца, снова перевернул листок и начал читать сначала.

Милли больше не притворялась, что ей неинтересно. Фиц читал с яростной сосредоточенностью, словно в первый раз проделал это слишком быстро и теперь должен вникнуть в каждое слово.

И когда он закончил читать письмо во второй раз, то не отложил его в стопку писем, нуждающихся в ответе, а убрал — вместе с конвертом — во внутренний карман своего пиджака.

Милли снова отвела глаза, перебирая приглашения и объявления, которые ничего не значили.

— Миссис Энглвуд возвращается в Англию, — на удивление спокойно сказал Фиц.

Милли посмотрела на него. Не обратить внимания на новость было бы неестественно.

— Значит, капитан Энглвуд вышел в отставку?

Фиц потянулся за чашкой кофе.

— Капитана Энглвуда больше нет.

— О, — сказала Милли. Значит, миссис Энглвуд овдовела. Эта мысль прозвучала в ее голове набатом. — Как он умер? Он ведь твой ровесник, кажется?

— Тропическая лихорадка. Он на пять лет старше меня.

— Понятно. Когда он скончался?

— В марте прошлого года.

Милли растерянно моргнула. Миссис Энглвуд — не просто вдова, а вдова с истекшим сроком траура, готовая к выходу в свет.

— Тринадцать месяцев назад. Почему мы не услышали об этом раньше?

— По ее словам, у матери капитана Энглвуда было слабое здоровье. И, поскольку считалось, что она долго не протянет, было решено, когда он внезапно умер, держать новости в секрете. Смерть первенца омрачила бы ее последние дни. Но она продержалась дольше, чем кто-либо мог предположить.

Милли ощутила острый приступ сочувствия к матери капитана Энглвуда, которая, вне всякого сомнения, надеялась еще раз увидеть своего сына.

— Им следовало сказать ей правду. Иначе она ушла бы из жизни, думая, что он не нашел времени, чтобы повидаться с ней.

— Они сказали, — тихо отозвался Фиц. — И спустя десять дней она скончалась.

Глаза Милли обожгло слезами. Она вспомнила свою мать на смертном одре. Фиц тогда сдвинул горы, чтобы жена вернулась в Англию вовремя, и за это она будет вечно ему благодарна.

Она глубоко вздохнула.

— Когда миссис Энглвуд ожидается назад?

— В июне.

За месяц до конца их восьмигодичного соглашения.

— Что ж, вовремя, чтобы немного развлечься в Лондоне. Уверена, ей не терпится вернуться.

Фиц не ответил.

Милли откусила еще кусочек тоста, проглотила его, запив глотком чая, и поднялась.

— О, уже поздно. Нужно разбудить Хелену. У нее этим утром примерка. Венеция заставила меня поклясться, что я не забуду.

— Ты почти ничего не ела, — указал Фиц.

Почему он такой наблюдательный? Зачем эти проявления заботы, которые дают ей надежду?

— Я уже наелась, когда ты пришел, — сказала она. — А теперь извини меня.

Кристиан работал.

Он лично проверил половину своих предприятий, прочитал бессчетное количество отчетов и даже исполнил свой долг, как член палаты лордов, приведя в изумление своих собратьев по палате. Герцоги Лексингтоны всегда заседали в верхней палате, но Кристиан, известный своим безразличием к политике, редко появлялся в парламенте.

Оставшееся время занимали книги и корреспонденция.

Однако ему незачем было так стараться. Его мозг, всегда стремившийся к правде и здравому смыслу, оказался способным на самообман, который Кристиан раньше презирал. Почти целую неделю он, как разбойник, крадущийся в ночи, успешно уклонялся от всех воспоминаний и умозаключений, которые могли бы возбудить малейшую тревогу.

А затем на него обрушилось все: неумолимая логика, неопровержимая правда и свидетельства, выжидавшие, пока его сознание, усыпленное ложной безопасностью, ослабит защиту, чтобы атаковать со всей беспощадностью.

Баронессы фон Шедлиц-Гарденберг никогда не существовало. Всегда была только миссис Истербрук. И он поведал ей все.

Все.

Неудивительно, что ей так не терпелось сойти с «Родезии». Она узнала о его внутреннем смятении и извлекла оттуда все тщательно оберегаемые секреты. Неудивительно, что каждый раз, когда они встречались после этого, она выглядела такой самодовольной. У нее были все основания посмеиваться над ним, зная, что она поработила его давно и прочно.

Ее замысел был низким, его успех ошеломляющим. И Кристиан участвовал в нем с открытой душой, со всем, что было в нем хорошего и достойного.

Он швырнул в огонь тисненое золотом меню, отпечатанное для обеда в «Савое», а затем письма, которые писал ей каждый день, предшествующий обеду, и последнее, написанное, пока он ожидал возвращения «Родезии» из Гамбурга. Невероятно! Он продолжал писать ей после того, как она не сдержала своего обещания и вернула его подарок. И перестал, только увидев в музее табличку с ее девичьим именем.

Он поворошил горящие письма кочергой. Она была массивной и тяжелой, и Кристиан чуть не поддался порыву что-нибудь разбить: мраморную каминную полку, зеркало в золоченой раме, севрские вазы, украшавшие камин. Ему хотелось громить комнату, пока не останется ничего, кроме мусора и обломков.

Но он — Кристиан де Монфор, герцог Лексингтон. Он не станет устраивать спектакль из своих страданий. Он не станет впадать в детские истерики. Он сохранит достоинство и спокойствие, даже если его сердце обливается кровью.

Раздался стук в дверь. Кристиан нахмурился. Он ясно дал понять, что его нельзя беспокоить. Слуги хорошо вышколены и весьма понятливы. Очевидно, случилось что-то срочное.

— К вам миссис Истербрук, ваша светлость, — сообщил Оунс, старший лакей.

Сердце Кристиана бешено забилось. Пришла позлорадствовать?

— Разве я не предупредил, что сегодня меня нет дома?

— Предупредили, сэр, — извиняющимся тоном отозвался лакей. — Но миссис Истербрук сказала, что вы пожелаете увидеть ее.

И правда, разве можно поверить, глядя на ее сияющую, завораживающую красоту, что Кристиан откажется принять ее?

Впрочем, что толку укорять Оунса? А с ее стороны, явиться к нему, признав свой обман — это проявление доброты, даже если она этого не понимает. Пусть они закончат свой роман окончательным разрывом, не оставив никаких умолчаний, положив конец всяким иллюзиям и ложным надеждам.

— Проводи ее сюда, — сказал он, — через пять минут.

Ему нужно время, чтобы собраться с силами.

Венеция слегка удивилась, что Кристиан согласился принять ее — слегка, потому что она была не в состоянии чувствовать что-либо, кроме ужаса, который впивался когтями в желудок и сжимал горло.

Дни, которые она провела вдали от Лондона, пошли ей на пользу — более спартанская диета успокоила желудок и положила конец приступам утренней тошноты. Но сознание становилось все более тревожным по мере того, как она перебирала варианты своего ближайшего будущего.

Ей повезло, что у нее есть средства и свобода передвижения. Она могла бы провести осень и весну за границей, тайно родить ребенка, найти ему хорошую приемную семью в Англии — если, конечно, найдет в себе силы расстаться с ним.

Она всерьез думала о том, чтобы умолять о помощи Фица и Милли. Милли могла бы поехать вместе с ней, а потом вернуться в Англию, сделав вид, что это их с Фицем ребенок. Учитывая обстоятельства, это было бы наилучшим решением. Венеция не сомневалась, что брат и невестка будут хорошими родителями, а она сама, как любящая тетушка, могла бы навещать ребенка, наблюдая, как он растет.

Однако, окажись ребенок мальчиком, он считался бы наследником Фица. И первенец Фица и Милли, появись он у них в будущем, был бы лишен законного наследства. Случалось, что семейные пары производили на свет детей после долгого периода бесплодия, и со стороны Венеции было бы эгоистично исключать подобную возможность для Фица и Милли.

Что означало, что она сама должна выйти замуж. Не такая уж это непосильная задача — найти подходящего джентльмена. Например, неспособного, подобно мистеру Истербруку, иметь собственных детей. Или вдовца, уже имеющего сыновей и достаточно влюбленного в нее, чтобы дать свое имя чужому ребенку.

Но мысли Венеции всегда возвращались к герцогу. Это его ребенок, и, возможно, Кристиану не захочется, чтобы его плоть и кровь воспитывалась в доме другого человека. И, возможно, всего лишь возможно, что Кристиан заслуживает того, чтобы знать о своем будущем отцовстве.

Но, чтобы поставить его в известность, ей придется во всем признаться. Одна только мысль об этом приводила Венецию в такой ужас, что ей хотелось бежать прочь, словно Кристиан был Везувием, а она — беспомощной жительницей Помпей. Как она может добровольно предстать перед его яростью?

И тем не менее вот она, здесь, в прихожей его дома, с влажными ладонями, тяжестью в желудке и сердцем, грозившем выпрыгнуть из груди.

Вернулся лакей.

— Прошу вас следовать за мной, миссис Истербрук.

Венеция двинулась за ним, не чувствуя под собой ног. Еще не поздно повернуться и сбежать, убеждал ее инстинкт самосохранения. Вряд ли герцог кинется за ней на улицу, чтобы выяснить, зачем она приходила.

«Беги, — призывал ее внутренний голос. — Тебе кажется, что ты все хорошо продумала. Но это признание — не краткая пытка, которую можно потерпеть в течение получаса. Ты не представляешь, как он поступит. Если он захочет, то может сделать тебя несчастной на всю оставшуюся жизнь».

Лакей распахнул дверь в гостиную.

— Миссис Истербрук, сэр.

Горло Венеции сжалось. Она помедлила на пороге — на пару секунд или тысячу лет? — а затем вдруг оказалась внутри. Лакей вышел, притворив за ее спиной дверь.

Взгляд сразу же притянула фотография на каминной полке. Венеция пребывала в слишком взвинченном состоянии, чтобы замечать что-либо вокруг, но этот портрет она увидела со всей ясностью: юный герцог со своей мачехой, с дротиками в руках, стоящие рядом с деревом.

«Вместо этого мы бросали дротики в дерево», — вспомнила Венеция.

Он был честен и искренен. В отличие от нее. И теперь она должна понести заслуженное наказание за свои действия.

Герцог не поднялся, чтобы поприветствовать ее. Он уже стоял у окна, спиной к ней.

— Миссис Истербрук, — произнес он, глядя на улицу внизу. — Чем обязан удовольствию видеть вас?

Венеция лихорадочно рылась в уме, не зная, как начать, но не придумала ничего, кроме простых слов, вырвавшихся из ее пересохшего горла.

— Ваша светлость, я жду ребенка.

Его голова резко повернулась. В комнате повисло тягостное молчание.

— И чего вы хотите от меня? — произнес он после долгой паузы.

— Ребенок ваш.

— Вы уверены?

Его хладнокровие так поразило Венецию, что она забыла о своих страхах. Он должен быть в ярости, а он ведет себя так, словно ее беременность — единственная неожиданная новость.

— Вы догадались, что это я была на «Родезии»? Как?

— Какая разница? — осведомился он ледяным тоном.

Венеция опустила глаза, уставившись на ковер. Конечно, ее действия были вопиющими. Но тот факт, что Кристиан сам раскрыл ее обман, сделал ситуацию еще непростительнее.

— Отвечая на ваш предыдущий вопрос, да, я уверена, что ребенок ваш.

— Вы — богатая женщина. Вряд ли вы явились за деньгами.

— Нет, конечно.

— Тогда чего вы хотите?

— Я… я надеялась, что вы можете дать мне совет.

— С чего вы взяли, что я могу дать совет? Разве я похож на человека, который имеет обыкновение награждать женщин детьми?

— Нет, конечно, нет.

— И разве вы не сказали мне, что не способны зачать?

Неужели он думает, что она сознательно ввела его в заблуждение, чтобы поставить себя в это невыносимое положение?

— Да, сказала.

— Откуда мне знать, что вы говорите правду?

— Относительно моего былого бесплодия? Я могу назвать вам имена врачей, которые осматривали меня.

— Нет, относительно текущего состояния вашего здоровья.

Он имеет в виду ее беременность. Венеция резко повернула голову.

— По-вашему, я лгу?

Она тотчас пожалела о своей вспышке. Это именно то, чего не следовало говорить.

Кристиан не упустил представившейся возможности.

— Вы должны признать, миссис Истербрук, что вы лгали с поразительным постоянством.

Дата добавления: 2015-07-13