КОЛДУН НА ЗАВТРАКу 6 страница

— Точно, тюремная лирика у нас, в России, завсегда самая популярная. Надо будет Прохору предложить посидеть разок хоть на гауптвахте, может, поэмой какой разродится, — мельком отметил я и, козырнув, шагнул сквозь арку к городу.

Моня и Шлёма последовали моему примеру.

Перевоплощались они всегда одинаково, поэтому минуту спустя рядом со мной шагали два рослых крестьянских молодца с золотыми кудрями до плеч, в расшитых косоворотках, плисовых штанах в полоску и новеньких лаптях, музыкально скрипящих на ходу. Нет, волшебным зрением я видел их настоящих, но обычное, человеческое восприятие на данный момент было как-то приятней сердцу. Внешность — штука обманчивая, а здесь так вообще на каждом шагу иллюзии и личины…

Я, конечно, привык к ним, к этим двум злодеям, и принимал такими, какие есть, да и они себе насчёт нашей дружбы не обольщались. Пока у нас одни интересы — держимся вместе, а как сойдёмся на кривой дорожке, так ни я, ни они не уступят. Верить никому нельзя. Ни мне им, ни им мне. Я ведь, если по совести, как человек православный давно должен бы обоих в лапшу изрубить, а вот поди ж ты, не сложилось до сих пор как-то… Хотя поводов и возможностей было за глаза и за уши!

— Слышь, Иловайский, — деликатно потеребил меня за рукав вежливый Моня. — А ежели не секрет, ты зачем Хозяйке-то понадобился?

— Мм… ну, в двух словах не перескажешь, — не сразу нашёлся я. — Вроде как с проверкой к ней какой-то высший чин прибыл…

— Ещё выше самой Хозяйки?!

— Выше, могучее да злее! — решился я, поскольку выдавать Катеньку не посмел бы и на исповеди. — Хочет вашу заступницу из дворца изгнать, сам на её место сесть и весь город поработить!

— Батюшки, страх-то какой… — чисто по-бабьи всплеснули руками упыри. — Да за что ж на нас такая напасть?!!

— А вот про то только Хозяйка и ведает, — многозначительно завернул я. — А мне от неё непростая задача поставлена — лицо белым мелом измазать да по городу помелькать, словно мёртвец обычный. Там-сям засветиться, глядишь, и угадаю, чем этот высший чин недоволен, кого первым съесть решит, ну а там, поди, придумаю, как опять спасти всё градонаселение…

— Благородственная у тебя душа, хорунжий, — сентиментально всхлипнули кровососы, скушав всю эту бредовейшую, нелепейшую, трещащую по швам и шитую белыми нитками хрень, и не поморщились.

Нечисть она порою наивна, как дети. Ей даже врать стыдно, но надо…

— Тады стой, — первым пришёл в себя Шлёма. — Щас мелу со стены наскребу, мы тя красить будем. Подь сюды, поближе к стенке…

Я, как дурак, шагнул. Так этот гад забрался куда повыше, чего-то расковырял, надломал, нажал куда не следовало, и на меня сверху рухнул целый водопад мелкопомолотого мела! В один миг бравый хорунжий Всевеликого войска донского стал похож на молоденького Деда Мороза или на рождественского зайца, с ног до головы вымазанного в муке…

— Вот теперь хорош, — оценив работу друга, подтвердил Моня. — Вылитое ходячее привидение в папахе и с усами, как на открытках! Вешайтесь девки! В город войдём — все ведьмы твои!..

Я сдержанно поблагодарил, мысленно проклял всё на свете и уныло поплёлся за двумя жизнерадостными добрыми (злыми!) молодцами, лихорадочно обдумывая, как и чем я им страшно отомщу. Другие мысли в голову не лезли…

— Пёс с вами! — неизвестно зачем выругался я, хотя по большому счёту виноват во всём был сам.

Катерина просила побродить по городу, примелькаться по разным местам, чтоб меня заметили её «камеры слежения». Тот самый тиран и деспот Соболев всё увидит, запишет, в бумагах печати поставит, подтвердит где надо, что Оборотный город оборонял не живой казак, а мертвец обыкновенный, да и отправится себе восвояси. К Хозяйке претензий нет, к историческим фактам тоже, все опять в белом… особенно я… и особенно сейчас, тьфу!., мел в рот попал…

— Куда идём-то, хорунжий?

— А, есть одно местечко, — по ходу припомнил я. — Надо к парикмахеру Станиславу заглянуть. Хозяйка сказала, что он мне с трупной внешностью поможет.

— То исть просто мелу маловато будет? Ну смотри, смотри, тебе жить…

Я вопросительно уставился на упырей. Те смущённо переглянулись и пожали плечами:

— Нам-то чё? Пошли, мы тя до Стаськи-маньяка мигом доставим, его домишко недалеко отсель, любит он хаты с краю. Говорят, так утекать удобнее…

Действительно, до кукольного двухэтажного домика с колоннами и балкончиками добрались за какие-то десять минут. Но что удивительно — дом с висящими над входом ножницами при любом взгляде (хоть магическом, хоть простом) оставался всё таким же красивеньким, ухоженным и аккуратным. То есть выделялся в общей разваленной архитектуре города, как расписное пасхальное яичко среди только что выпавших из-под курицы…

Я легко шагнул на порог, поднял руку, чтоб постучаться, и замер в раздумьях. Может, с меня и впрямь одного мела довольно? Может, из-за деликатно отставших упырей, молча кивающих на вывеску и показывающих друг другу за спиной разные неприличные жесты? А может, и само слово «маньяк» мне чем-то не понравилось, не знаю, но за дверью уж раздались шаги…

— Тебя слышно охренеть откуда. — Мне открыл молодой людоед в чёрном балахоне, стройный, плечистый, с красными глазами и выбегающими из уголков рта белейшими клыками, похожими на сапожные иглы. — Вваливай, Хозяйка меня предупреждала. А что твои мальчики застыли?

— Мои мальчики?! — Я обалдело оглянулся назад, никаких детей там не было, только те же упыри. — А-а, Моня и Шлёма, пойдёте?

— Не, не, не, — дружно замахали руками оба. — Нам туда нельзя, мы невинность блюдём…

В каком это они смысле?

Спросить не успел, парень затащил меня внутрь и, проведя чистеньким коридорчиком, усадил на широкое кресло перед большим зеркалом, до горла прикрыв белой простынёй. Так он цирюльник!

А я-то думал, что за гусь такой «парикмахер-визажист», аж от сердца отлегло…

— Подстричь, побрить, намарафетить?

— Мне бы что-то такое… — неуверенно начал я. — …на ходячего мертвеца похожее.

— Не парься, братан, сбацаем. — В его руке мигом блеснула опасная бритва. — Реализм — великая сила!

Понятно, опять двадцать пять… Я молча сорвал простыню, накинул ему на голову и, крепко держа за плечи, хорошо приложил лбом в его же зеркало! Осколки стекла брызнули во все стороны.

Станислав бросил бритву и взвыл дурным голосом:

— Ты чё дерёшься, даун?! Я те только виски хотел подровнять и шею сзади!

Мне чуток стало стыдно, но ненадолго. Все они поначалу так говорят, а я нечистью учёный, никому не доверяю. Значит, и извиняться не буду! Пусть помнит, с кем имеет дело…

— Слушай сюда, визажист, ни стричь, ни брить себя не позволю. Вашему брату колющие да режущие предметы в руки давать нельзя, вы их не по назначению применяете. А вот марафет наведи!

Людоед стянул простыню, уныло пощупал набегающий кровоподтёк на лбу, глянул в разбитое зеркало и пробормотал:

— Теперь семь лет удачи не будет. Хоть опять в другой город сваливай, а я ещё тут не очень наследил…

В последующие полчасика я был оштукатурен так, что боялся бровь изогнуть, чтоб картинку не испортить. Стасик изобразил мне при общей меловой бледности ещё и глубокие тени под глазами, добился эффекта провалившегося носа, впалости щёк, тонких губ, выщипанных бровей и синюшных ногтей. Лично мне было страшно: явись я таким пред грозные дядины очи и назовись Кондратий — его бы этим же словом и хватило!

— Благодарствуем, мастер. — Мне не хотелось выглядеть в глазах Станислава уж полной свиньёй. — Буду рекомендовать твой салон всем знакомым.

— Казакам? Нет уж, на фиг надо. — Он ещё раз потрогал свой синяк.

— Сколько с меня?

— Два раза.

— Чего два раза?

— Раздевайся, ща узнаешь, — маслено ухмыльнулся он, видя, что я без оружия. — Дело сделано, я своё возьму. А вот Хозяйке потом скажи, пусть за новое зеркало проплатит.

— Да я и сам уплачу. — Недолго думая я сунул руку в карман и высыпал людоеду на ладонь всё, что было: две медные монетки, одну серебряную… упс!

Парикмахер взвыл, бросился на пол, забился в судорогах, с трудом встал и кинулся к столу, ножницами отковыривая прилипшее к вспузырившейся коже серебро.

— Надеюсь, хоть не очень больно? — пятясь задом к дверям, искренне посочувствовал я. — Если что не так, прощения просим!

Но поскольку «спасибо, до свидания, приходите ещё» в ответ не дождался, то пожал плечами и вышел на улицу.

Оба упыря изумлённо уставились на меня, как католики на святого Йоргена.

— Слов нет, слюни одне… Хоро-о-ош! — присвистнул Моня.

— Ага, — поддержал Шлёмка. — И видать, за рожу макияжную сполна рассчитался, вона визажист наш до сих пор в доме воет… Чем ты его, хорунжий?

— Да неважно, — перевёл тему я, стараясь ступать помягче, так, чтоб не осыпаться. — Давайте, что ли, к отцу Григорию заглянем. Давно его в профиль не видал…

— Истинно верующий ты человек, Иловайский, — уважительно признали красавцы-парни. — Как покойничком стал, так всё честь по чести — первым делом в храм помолиться, а потом уж и в кабак заглянуть али с наскоку по бабам…

— Куда?! — не поверил я.

— Ну по девкам, — искренне умиляясь моей непроходимой наивности, заботливо пустился объяснять Моня, улыбаясь мне, как столичный житель родственнику из глухой деревни. — У нас недавно банька новая открылась, так вот там ведьмы неприступные в неглиже по шесть штук в ряд камаринскую танцуют. Такие коленца выделывают порой — скелеты кладбищенские и те краснеют от возбуждения. Последние золотые зубы у себя же вытаскивают, лишь бы подвязку для чулок подсмотреть…

— А тебя туда задаром впустят, — невзирая на мои жестикулируемые протесты, поддержал Шлёма. — Ты ить знаменитость у нас. После того что с самой Хозяйкой уделал, теперь все бабы в округе тебя хотят! И отметь, не на стол, а на столе!

Я горько сплюнул себе под ноги, доигрался… Что ж теперь, гордись казак, такая честь, да?! Особенно с учётом того, что я всех представительниц «прекрасного пола» в Оборотном городе вижу без личин. А со своими собственными личиками они, честно говоря, не такие уж и прекрасные.

Вон слева пробежала стайка юных девиц в облегающих сарафанах — на деле это четыре хромые старухи с нечесаными патлами и зверскими оскалами обрюзгших рож. Или вон статная купчиха на углу, в богатом платье, с шалью на плечах, а под личиной — толстая грымза, лысая как луна и кривая на один глаз. И ещё две красавицы-барыньки, в пышных шёлковых юбках, с веерами и высокими причёсками, так приглядись — а там, по сути, вообще два мускулистых мужика-вампира, абсолютно голые и не прикрытые даже фиговыми листочками. Жуть, да и только! Хотя ведьм в панталонах, задирающих ноги в кабацких танцульках, посмотреть было бы интересно. Буду потом дядюшке рассказывать, а он — материться и завидовать…

— Да это никак сам Иловайский? — поправляя очки, уточнил с балкончика пожилой колдун с пропитым до синевы лицом.

— Нет, не он, просто мертвец похожий, — не сговариваясь, сбрехнули Моня и Шлёма.

— А-а, ну тогда хорошо, — успокоился старичок, прикладываясь к бутылке. — А то ить я уже подумал, что придётся опять со своей старухой драться. Традиция.

— Факт! — опомнились упыри, когда мы отошли в сторонку. — Ить договорились же, как хорунжий в городе, так всем драться положено. Чё делать будем?

— Ну я вроде тут призрака изображаю.

— Да с тебя уж осыпалась половина макияжу! Подвёл Стаська-маньяк. Что, коли узнают тя?

— Тогда-а… нет, если все опять в драку кинутся, я Катеньку под монастырь подведу. Давайте-ка бегом к отцу Григорию, он у вас батюшка ушлый, что-нибудь да придумает.

Братцы-кровопийцы почесали сквозь мнимые кудри реально лысые загривки и, указуя мне путь, припустили первыми. Мы довольно бегло прошли пару кварталов, никто особо не приставал и на общение не нарывался. Хотя побелка и сыпалась с меня на каждом шагу, но несанкционированные драки по пути не возникали. Глупые верили, что я призрак, и не обращали внимания, а умные если и подозревали что-то, то всё одно предпочитали закосить под тупых и с обличениями не встревать.

Нечисть, она ведь тоже разная бывает, и эта новомодная традиция «Увидел хорунжего — лучше сам дай себе в рог!» тоже далеко не всех устраивала. А уж я тем более всё острее ощущал себя ненужным камнем, брошенным в их тихое болото, я же казак, меня как ни кинь, всё равно «плюх!» будет и круги во все стороны…

Это я к тому, что по-тихому исполнить Катенькину просьбу не получилось. И она сама в этом виновата. Нет, я, конечно, тоже, но она больше! Мне так кажется…

— Погодь, казачок, дай дух перевести, — запыхавшись, остановили меня упыри, когда мы пересекали главную площадь с тем самым грозным памятником, меж чьих рогов я отсиживал задницу в прошлый раз. — Вона до храма-то рукой подать. Куда спешим как на пожар…

Это верно, высокий белокаменный собор с высокими куполами переливался золотыми и голубыми красками, но на деле был натуральной грудой каменных блоков самой примитивной обработки, без малейшего изящества и хоть какого-то намёка на архитектурность. Внутри тоже царил дух первобытного примитивизма: алтарь с жабой, каменные плиты с наскоро высеченными барельефами наиболее популярных демонов и бодрый грузинский батюшка, окормляющий паству крепкой чачей да пистолетными выстрелами по пьяному делу…

— Иловайский! Иловайски-ий… тсс! — Я не сразу сообразил что милый моему сердцу Катенькин голосок раздаётся прямо из пасти памятника. — Спасибо, что пришёл! Ты так меня выручаешь, просто… просто ва-а-аще… Потусуйся ещё, запись идёт, всё пучком!

— За тебя и душу рад отдать, звёздочка моя светлая, — ответствовал я, грозно зыркнув на упырей, мигом развесивших уши. — Что ж начальник твой? Как прибыл, всем ли доволен?

— Да кто его разберёт, — неуверенно буркнула Хозяйка. — Скользкий тип, всё себе на уме, так и норовит подчинённым тупую предъяву кинуть. Думаешь, вот вроде ровно всё, суёшь зачётку, а он тебе — на, фигу в масле под нос! И сиди как дура, переписывай все конспекты…

— И впрямь зверь, — ничего не поняв, покивал я. Моня и Шлёма поддержали.

— С утра все нервы вымотал, сейчас из душа выйдет, опять приставать начнёт, — вздохнула моя любовь.

— Из душа — это… из баньки, что ли? — нехорошо щёлкнуло у меня в голове.

— Ну да, вроде того.

— Так он, подлец, наелся, напился, в баньке выпарился, да ещё к тебе приставать смеет?!!

— Иловайский, ты чё, офонарел? Я ж не в этом смысле…

— А в каком?! — Перед моим пылающим взором стояла гордая фигура немолодого мужчины без усов и бороды с неприятной ухмылкой на кривящихся губах, выходящего из «душа» в том же полотенце вокруг чресел, в коем некогда выходила и моя Катенька…

— Ты чё орёшь? Ты чего меня позоришь на всю площадь?! Ты вообще… это… не лезь, куда не просят! Он мне всего лишь научный руководитель, а не… Нет, ну ты точно псих!

— Ты сама сказала, что он к тебе пристаёт!

— Он по работе пристаёт, а тебе до этого какое дело?! — уже в полный голос сорвалась Хозяйка. — Не доводи меня! И так из-за тебя вся научная карьера коту под хвост, в лоток с наполнителем…

— Значит, как барин Соболев приехал, так я и неугоден стал? Хорошо же…

— Так её, Иловайский, — хором заорали Моня и Шлёма, однозначно вставая на мою сторону. — Скока можно этим бабам из нас кровь вёдрами пить?!

— А ну цыц оба, испепелю! — Из ноздрей статуи тонкой струйкой потянулся сизый дымок.

— Так мы и не вмешиваемся, — столь же бодро отскочили от меня добры молодцы, бросаясь наутёк. — Нам-то чё, мы мимо проходили, пивка попить. Не серчай, матушка, продолжай с хорунжим собачиться…

— Да я… я же… нет, ну что за детсад в самом деле?! — уже едва не плача, взмолилась Катерина. — Иловайский, ты куда?

Я махнул рукой и, не оборачиваясь, пошёл к храму.

— Эй, эй… а ну стой! Стой, кому говорю?!

Да хоть кому, мне-то что, не меня же в доме поселили, не меня в баньку направили, не со мной она сегодня весь день проведёт рядком бок о бок у волшебной книги «ноутбук».

— Иловайски-ий, ты… ты дурак, понял?! Глаза б мои тебя не видели-и!

И не увидят, уж не извольте беспокоиться. А что дурак, так за правду спасибо, шапку сниму и в ноги поклонюсь — благодарствуем, урок поняли! Кто, как не дурак, поверит, что я нужен этой красе волоокой с сердцем каменным? Ей работа важна звания научные, труды весомые, отчёты перед руководством, а я…

Я же простой казак, скромного чина, ни наградами, ни подвигами не отмеченный, образования самого случайного, перспектив не имеющий, ничем интересным не отличающийся, — куда уж мне против самого «козла Соболева» переть?! Моя задача попроще — идти в пекло бобиком, Хозяйкиным капризам потакая. Да знал бы дядя Василий Дмитриевич, что его единственный племянник, хорунжий Всевеликого войска донского, в нечистом городе с неведомой радости парикмахеру сдался, мелом обмазался и трупяком на маскараде бегает, мёртвого хорунжего изображает…

Тьфу! Самому противно до тошноты. Вот сейчас припрусь к отцу Григорию и напьюсь у него, как бог свят, напьюсь! Грузины, они без алкоголю не бывают, уж, поди, для кунака не зажмёт бутылочку-другую…

Я быстро взбежал по церковным ступеням и постучал в старую дверь чёрного храма.

— Ай, уходи, да… Никого дома нэт, бичо! — раздражённо раздалось изнутри.

— Это я, отец Григорий!

— Какой «я»? Нэ может быть… — В тот же миг дверь широко распахнулась, и тощий кривоклювый грузинский священник гостеприимно распахнул мне объятия.

— Ай, генацвале! Кто ко мне пришёл! Иловайский, друг, сколька лет, сколька зим… Долго я бродил среди ска-ал, я могилку милой иска-ал…

— Выпить есть? — с порога поинтересовался я.

— Ни для кого нэт! — Он сделал страшное лицо, а потом улыбнулся во весь рот: — Для тебя всэгда есть! Захады, «Сулико» споём, киндзмараули папробуем, у меня сыр есть, хачапури есть, реган, кинза. Мяса немнога… но ты такое нэ будешь.

Ещё бы я у него там на мясо прельстился. Слишком хорошо знаю, из чего (то есть кого!) он шашлыки жарит. Простите, увольте, на каннибализм не ведусь.

Отец Григорий в ритме лезгинки носился из угла в угол, накрывая стол прямо на алтаре. Если нечисть бывает хорошей (а она хорошей не бывает), то вот как раз этот горбоносый священник и был одним из лучших представителей данного богопротивного племени. Меня он пытался убить раза четыре, мою жизнь спасал раз шесть, причём и в тех и в других случаях от всей широты души, искренне считая меня кунаком и братом!

Ну вот такой он человек: накормит, напоит, в беде спасёт, в бою защитит, от врагов своей грудью прикроет, последней рубахой поделится, а при первом же удобном случае… полоснёт, как барана, даргинским кинжалом по горлу и неделю жрать будет, горючими слезами обливаясь. Причём не меня жалея, нет! Будет рыдать от жалости к самому себе: как же, такой шашлык, а кунак «не пришёл», одному есть не то, не празднично, вах…

— Иловайский, генацвале! Зачэм такой пэчальний сидишь, пачему ничего не кушаешь, кито тебя обидел? Мне скажи — я их сначала от церкви атлучу, а потом зарэжу! Своей рукой зарэжу, тока улыбнись, да?

Что я мог ему сказать? Молча опрокинул глиняный стакан красного вина, зажевал кустиком кинзы, потянулся за сыром, но передумал…

— Э-э, я тебя понял, брат. — Щербато улыбнувшись самыми неровными и самыми белыми зубами на свете, отец Григорий своей рукой долил мне до краёв. — Па дэвушке страдаешь, Хозяйку любишь, да? Ай, не красней, не красней так, я тебя нэ выдам… Ничего нэ бойся! Сейчас вино допьём, кинжалы вазьмём в зубы — и во дварец, дэвушку тебе добудем, в ковёр завернём, украдём, как джигиты, да? А будет шуметь сильно — ты её мэшком по голове, у меня есть одын пыльный. Им ещё мой дед мою бабушку…

— Мадло, — по-грузински поблагодарил я. — Но не стоит. Не одна она, у неё там… барин начальствующий… в одном полотенце по дому ходит… Она от его зачётки зависит…

— Ай, зачэм такое гаваришь?! У тебя тоже своя зачётка есть! Чем твоя зачётка хуже?!! Шашку мою бэри — мы ему его зачётку в одын миг отрэжем, да!

Я, конечно, сильно подозревал, что Катенька под этим словом имела в виду что-то иное, совсем не то, что отец Григорий, но такая истовая дружба грузинского священника тоже вызывала уважение. К тому же вино у него было хорошим. Я налил третий стакан и сбивчиво, мешая факты с домыслами, рассказал ему всё. Ну то есть как сильно я её люблю и как страшно ревную…

Хотя, господи боже, ну что я мог ему рассказать? В Оборотном городе, наверное, бешеной собаки не было, которая бы не знала, что у нас с Хозяйкой роман. На деле-то, конечно, дальше пары поцелуев да невинных объятий на кладбище ничего такого толком и не развернулось. Выражаясь нашим языком, Катенька свою девичью честь блюла крепко!

Но ведь именно поэтому меня так изводил факт присутствия постороннего мужчины в её хате. Что ж он, не мог где-то в другом месте остановиться? На постоялом дворе или на съёмных квартирах, нешто обязательно у невинной девицы на выданье, так, что ли?!

Отец Григорий только успевал подливать, а винцо оказалось не таким уж безобидным. В смысле язык не заплетался, а вот ноги слушались… не очень. Батюшка, похлопав меня по плечу, убежал куда-то за новым кувшином, а пока я ждал его, привалившись спиной к алтарю, одной из каменных «икон» вдруг взбрело в голову со мной поболтать. Чему я, по лёгкой нетрезвости, не особо и удивился…

— Иловайский, ты чё творишь? — жалобным женским голоском спросил барельеф святого Люцифера Берберийского.

Я покосился на него, но не ответил. Ну не настолько же я пьян, чтоб с каменными плитами разговаривать…

— Чё, набрался уже с горя? Набра-а-ался-а… И ведь один-единственный раз попросила его как человека: помоги, очень надо, так нет… Чего отворачиваешься, в глаза мне смотри, изменник!

— Катенька? — подозрительно сощурясь, шепнул я.

— Нет, блин, Шарон Стоун из «Основного инстинкта»!

— Здорово дневали, Шарон, — послушно согласился я. — А мне что-то в голосе вашем знакомое привиделось, думал, Катенька это. Но вы её не знаете, а она…

— Иловайский, не тупи, тормоз в лампасах! Я это, я, Катенька, понял? И больше не пей!

— Почему?

— Потому что хороший уже! — рявкнула «икона». — Ты за дверь нос высуни, там же опять народ по твою душу целую демонстрацию устроил! Нет, ну что, так трудно было покойника изобразить? Почему тебе никто не поверил, а?! Щас ещё и этот с проверкой припрётся…

— Кто? — опять ничего не понял я, кроме того что снова кругом виноват.

— Кто, кто… Прыщ в соболевом пальто! Решил выйти, пообщаться с горожанами, прежде чем докладную настрочить. Тебя поближе рассмотреть хочет…

Я пожал плечами и грустно посмотрел на пустой бокал. Отец Григорий задерживался. Интересно, а кто же может гулять по городу в собольей шубе в такое время года? Жарко ведь вроде… Хотя не так уж и интересно… Мне-то что до него? Пусть себе гуляет, а я тут у алтаря в прохладе посижу…

— Меня уволят, точно уволят, — сообщила Люциферова плита убитым Катиным голоском. — И всё из-за тебя! Нет, Илья, ты никогда меня не любил…

Я покосился на барельеф. Может, всё-таки ответить? Нет, нет, нет… Прохор всегда предупреждал: не так страшно, если предметы с тобой разговаривают, страшно, если ты им отвечаешь. А раз я в бесовском храме, то кто со мной тут говорить может? Ясно же, что не ангел небесный! Так что ну его, лучше помолчу…

— Ай, генацвале, что так сидишь, зачэм опять грустный, а? — В нечистый храм, хлопнув дверью, вошёл отец Григорий. — Вот, на, ищё вино есть, выпьем и пайдём!

— Куда?

— На улицу пайдём, — радостно продолжал грузинский батюшка, и глаза его горели подозрительно нездоровым блеском. — Народ тебя ждёт, да! Ты такой, всэм нужный, всэ хотят, вах! Нехарашо отказывать, когда так просят, э…

— А чего хотят-то? — Принимая и ставя на алтарь прохладный кувшин багряного вина, пахнущего земляникой и осенними листьями, я поймал себя на мысли о том, что уже и с отцом Григорием общаюсь примерно так же, как с разговорчивой плитой Люцифера.

Но это мурло грузинское быстро сунуло мне вино обратно, помогло встать и, заботливо приобнимая за плечи, повело к выходу. Ноги сгибались в смешные кренделя, однако ж я послушно шёл, потому как мне ведь тоже интересно — кто там собрался и чего хочет? Прохор бы своей рукой прибил меня за такую беспечность, но где он сейчас? Нет его. Ау-у! Хи-хи, я готов, кто бы подумал…

Мы вышли на порог, и душный воздух, по-любому хоть как-то освежающий, ударив мне в лицо, сбросил последние остатки пьяного хихиканья на дно желудка. То есть протрезвел я в считаные доли секунды…

— Живой! Теплокровный! Жрать его!!!

Отец Григорий успокаивающе похлопал меня по плечу и встал перед скандирующей толпой ведьм, чертей, бесов, вурдалаков, колдунов, упырей и прочих законопослушных граждан Оборотного города. Надо же, сколько их тут набежало-о, ой?! И ведь всё больше незнакомые рожи, и опереться-то не на кого…

— Люди! Мэня слушаем, да! Иловайский сюда с миром пришёл, сам пришёл, как гость пришёл. Гостя рэзать нельзя, грех, э? Всё равно на всэх нэ хватит, один кушает, другой обижается, нехарашо…

— Дык… хоть по чайной ложечке, — выкрикнул кто-то. — Причаститься бы! Веры неправедной ради!

— Вера — это святое, — торжественно подтвердил горбоносый настоятель чёрного храма. — Кунака неволить нэ буду, а папрасить — папрашу. Сам захочет, сам всэх причастит, ибо сказано: «Бэрите, едите, сие эсть тело маё…» Ну это нэ им, канэчно, сказано и нэ про то, но… папробуем, да?

Я только-только собирался выплеснуть в лицо этом гаду, что своим телом никого причащать не намерен, а уж всю эту свору тем более, как неожиданно поймал себя на том, что острие дагестанского кинжала недвусмысленным образом упирается мне в бок.

Щедрая улыбка отца Григория светилась лишь самой неувядаемой и нежнейшей заботой о своей пастве. Ничего личного. Всё в рамках вероисповедания. У нас вином и хлебом причащаются, у них кровью и мясом. Человечьими. А в данном случае конкретно моим!

— Слушай, бичо, нэудобно, да? Люди ждут, на тебя смотрят, у них праздник будет, зачэм портить?! Смирно стой, кинжал острый, ничего нэ пачувствуешь. Слово тебе даю, как джигит джигиту, больно нэ будет, э?!

— Спа-а-сибо, — хрипло выдавил я и, вспомнив прошлые финты, уточнил: — А меня на всех хватит?

— Уж как-нибудь… — благоговейно облизнулась толпа в едином духовном порыве.

— А… подраться? — чуть менее уверенно предложил я.

— Отчего ж нет, оно уже традиция, — с уважением выдохнули первые ряды. — Вот причастимся и начнём друг дружке хари драить! В память о покойном хорунжем… Мы ж тоже не без совести!

Не буду врать, что меня это сильно ободрило или порадовало. Но свежие мысли в голову не приходили, возможности отбиться не было, и, как ни хотелось жить, да, видно…

Минуточку… Именно видно! Я же вижу его! Слева, не выделяясь из толпы, чуть в сторонке ото всех стоял могучий седой вампир благородной внешности, в иноземном костюме, с клыками до подбородка. Он был одет в мундир прусской пехоты, во рту держал изогнутую английскую трубку, а сам разглядывал меня с неприязненным интересом. Так вот ты какой, барин Соболев! Пришёл под личиной полюбоваться на смерть реального казака (который не мертвяк), чтоб потом ещё и Катю из дворца взашей прогнать! Вот только хрен огородный тебе липовым мёдом не намазан?! Жаль не учёл, умник, что я сквозь любые личины вижу…

— А последнее желание? — уже чувствуя, как кинжал практически взрезает синюю ткань уставного мундира, взмолился я.

Отец Григорий вопросительно глянул на прихожан.

— Только одно, — припомнил кто-то. — И чтоб без всяких там подковырок. А то знаем мы тя…

— Как можно, — согласился я. — Да и желание у меня простое. Могу просить честной народ, чтоб не ножом меня зарезали, а зубами загрызли?

— Иловайский, батоно, ты нэ того, э? — даже опешил грузинский батюшка. — Зачэм тебе такое надо? Эта больно! Я тебе обещал, я тебя харашо заражу. Почему не давэряешь, зачэм абижаешь, э?

— Ничего не знаю! Волею моей последней прошу честной народ, пусть мне вон тот вон вампир немецкий при всех горло перегрызёт!

— А чё? — после секундного размышления дружно закивала нечисть. — Оно и вправду так зрелищнее будет. Хороший он человек, энтот хорунжий, завсегда о простых людях думает…

Лысый мужчина с надёжной личиной, изображавшей вампира, не сразу сообразил, почему на него все так уставились.

— Давай, давай, зубастый! Рви горло казачье! Терпежу более нет, не тяни только-о! — посыпались ободряющие выкрики.

Научный руководитель Катеньки побледнел сквозь личину и, как перепуганный зверёк, попробовал метнуться в сторону, но не сумел. Воодушевлённая толпа в предвкушении моей крови полукругом пошла на него, оттесняя к ступеням храма. Разумеется, его все считали вампиром и ничего плохого в мыслях не держали, но Соболев-то этого не знал. Мышь кабинетная, чтоб его…

— Уберите руки! Не трогайте меня! Вы не посмеете-э!

Нечисть изумлённо замерла. Лжевампир выхватил из-за пазухи заграничного камзола уже знакомый мне баллончик с дурно пахнущим газом и, выставив перед собой, позорно заверещал:

— Прочь! Прочь, кому говорят?! Я полномочный представитель научного центра по изучению альтернативно-фольклорных форм жизни! Меня трогать нельзя, нельзя-а, нельзя-а-а…

— Вах, зачэм кричишь, как баба?! — Возмущённый до глубины души отец Григорий спрыгнул вниз и встал перед учёным, пытаясь встряхнуть его за шиворот. — Тебя мой кунак прасил, как джигита прасил — укуси его, э! Иди кусай, весь народ ждёт, да?!

Дата добавления: 2015-07-13