Твою же дивизию. 2 страница

— Ни та, ни другая, — дипломатично выкрутился я.

— Чё, правда, чё ли? — ахнули все, и дальше самые интимные вопросы посыпались как горох.

— А я в зеркале дуру нечёсаную видела, это к чему?

— А меня мамка вожжами била, а мне это нравится, а чё, плохо, да, а мне хорошо…

— А у меня веснушки, чё делать, может, керосином их?

— А у меня рука чешется, и спина, и нога, и шея, и… Не, в баню я не хочу, там небось мыться надо?!

— А меня Мишка целовал, и теперь тошнит по утрам, а его нет, так чё сделать, чё бы и его тошнило?

Мой араб бешено вытаращил глаза и вжался крупом в церковную ограду. Я с трудом удерживал себя от искушения заткнуть ему уши. Слава богу, что, собственно, никакого ответа с моей стороны девушкам и не требовалось, им просто надо было высказаться. Когда Прохор вернулся и мы вырвались из тесного круга милых болтушек, вслед ещё долго доносилось:

— А казачок-то ничё… Я б с ним, если чё… А чё, нельзя, чё ли? Ой-ой-ой, а вам-то чё…

— Девчата… — на ходу, не оборачиваясь, буркнул мой денщик, вкладывая в одно это слово буквально все оттенки восхищения, понимания, умиления и прощения за всё сразу.

— Блондинки, — подтвердил я. — Ну, в массе своей…

Прохор, видимо, не понял. На селе почти все женщины русоволосые, при чём тут цвет волос? Вообще-то все шутки насчёт блондинок я от Катеньки слышал, она очень гордится тем, что брюнетка. Ладно, согласен, что непонятная шутка получилась, но не разжёвывать же ему…

До старого кладбища доехали быстро. Так же быстро и помирились, поскольку…

— Могила не открывается.

— Как так? Ты ничего не напутал, хлопчик? Может, не там ищешь?

— Там. Вот могила, ты и сам её не раз видел. Вот здесь, слева у изголовья, под песком рычаг должен быть, а его нет!

— Пусти-ка, твоё благородие…

Прохор оттолкнул меня, бросился на колени, раскидывая рыхлую землю руками, но увы… Привычный железный рычаг был попросту спилен у самого основания.

— А без него никак? Может, топором али ломом крышку поддеть, дай…

— Нe-а, разве что порохом взорвать, — отрицательно качая головой, нахмурился я. — Только тогда и сам проход завалить можно. Не пойдёт.

— И что делать будем?

— Поедем в другое место. Как я помню, в Оборотный город ведёт много дорог…

До могилы почтальона мы почти доскакали, когда я запоздало вспомнил о том, что люк над трубой давно заварен решёткой изнутри. Пришлось разворачивать лошадей и наперегонки скакать к дубу, у которого на нас с Моней и Шлёмой напали чумчары. Помню, что надо было биться лбом об сучок, не самый приятный способ, но переход мгновенный.

— Да что ж за хрень-набекрень?!

На месте нужного сучка золотился свежий спил. На всякий случай я, конечно, пару раз приложился к нему головой, но без толку. И этот вход в Оборотный город был кем-то надёжно закрыт.

— Погоди, Прохор, не будем впадать в панику. Вроде бы… ага, есть ещё один проход, через болото! Мы там как-то с отцом Григорием топли: бросаешься в лужицу и — ап! — ты уже у чёрного храма, заходи молиться, плюнь на икону Вельзевула, у них так принято. Попробуем?

— Ну. Коли других путей нет, так что ж…

Какое-то время мы добирались до болота. Дальше начались те же проблемы… Ну, в том плане, что нужную лужу я так и не нашёл. Изгваздался в грязи по пояс, перемерил штук шесть-семь болотных луж, в одной едва не утонул, благо Прохор рядом, вытянул за руку. Вот, собственно, и всё приключение. Оборотный город категорически отказывался распахивать нам гостеприимные объятия…

— Сидим мы оравой, заброшены славой. Ты да я, да кручина моя, да два коня посредь бела дня, под солнышком ясным, пред болотом опасным. Нашли бед на пятую точку с губернаторской дочкой, чтоб ей не чихалось, а нам что осталось?!

Вопрос, завуалированный в стихосплетённую болтовню, риторическим не был, то есть требовал ответа. Я же чувствовал себя полным идиотом, к тому же явно обманутым. Кто-то неизвестный по непонятным причинам закрыл для меня все ходы вниз, под землю. Ну пусть не все, а которые я знаю, нам-то от этого не легче. Я кое-как отчистил вонючую болотную грязь с сапог, свистнув араба. Он издалека принюхался ко мне, скорчил такую морду, словно задыхается, и подходить отказался. Пришлось мне до него топать, рявкнуть в ухо как следует, взгромоздиться в седло и, привстав на стременах, из-под руки вглядеться в линию горизонта. Увы, сгорбленной фигурки бабы Фроси или сутулых силуэтов моих упырей нигде видно не было. Покалывание в пятке почувствовал слишком поздно. Собственно, в тот момент, когда толстая петля волосяного аркана захлестнула мои плечи, словно морковку выдернув из седла и всем телом окунув меня в то же зловонное болото. Сквозь мутно плеснувшие перед глазами воды я лишь едва успел разглядеть довольное лицо своего денщика. Похоже, теперь он был уверен, что я правильно нашёл вход…

— Иловайский, генацвале, кунак мой дарагой, очнись, пожалуйста, а то зарэжу, — жалобно умолял меня знакомый голос, долетающий откуда-то издалека.

Глаз открывать не хотелось, но, зная отца Григория, сомнений в том, что он возьмётся за кинжал, тоже не было. Лучше быть ему нужным как друг, чем как ужин. Я прокашлялся, приподнялся на одной руке и кое-как сел.

— Гамарджоба, дарагой! Вах, как я рад тебя видеть, кто бы знал, ни за что нэ паверил бы. Ты мине очень нужен, да. Тут такое дело, обижают твоего кунака! Страшно обижают! Мстить надо. А я одын нэ могу, давай вместе всэх зарэжем!

— Отец Григорий, — оборвал я его, тыча пальцем вверх, — у меня вообще-то там денщик брошенный. Волноваться будет.

— Прохор, да?! Нэ, нэ будет, я ему глаза отвёл, он тебя за гаризонтом ищет. А мы в город пайдём, очень тебя прошу, э…

— Да что случилось-то? — продолжал допытываться я, хотя он уже вовсю тащил меня за рукав по узким ступенькам винтовой лестницы вниз.

— Из-за Ефросиньи всё, да… Я им кровавую месть объявляю! Павлушечка — бозишвили! Сукин сын! Вдовец — маймуно виришвили! Обезьяний сын! Слушай, как жить с такими нэчестными людьми, а?!

В общем, он ещё много чего говорил, нёс всякую эмоциональную пургу, всех обвинял, всё проклинал, но в конце концов мне удалось выдавить из него главное: коварная бабка Фрося объявила, что готова сожительствовать незаконным браком со всеми тремя претендентами — отцом Григорием, Павлушечкой и Вдовцом. Традиции Оборотного города это только одобряли. Но вот порядок сожительства определялся вольным жребием, а вся троица женихов в этом плане ни одному жеребьёвщику справедливо не доверяла. Павлушечка мог подкупить кого угодно свежим мясом, Вдовец — упоить вусмерть (в буквальном смысле), отец Григорий мог безвозвратно отлучить от церкви, проклясть во время проповеди, а то и того хуже — перекрестить. Доверить бросить жребий самой бабке Фросе тем более никто не согласился бы: она женщина и лицо заинтересованное. Ситуация складывалась патовая…

— Слушай, так срочно нужен жеребьёвщик, панимаешь, да? Чэстный такой, да! Панимаешь меня? Ты же чэстный, э? И мой кунак. Почти брат. Старший. Я тебе шашку дал поносить. Это я так, напоминаю на всякий случай, вдруг забыл…

— Да понял я всё. Ты мне лучше скажи: почему все пути в Оборотный перекрыли?

— Ва-а-ах! Так ведь праздник большой! Чито, чито-маргарито, э!

Отец Григорий вёл меня по массивным каменным ступеням вниз. Дорога была долгой, я потребовал деталей и подробностей, но поскольку грузинский батюшка был болтлив, как курица на сносях, то его рассказ будет проще передать в сильно сокращённом варианте.

Раз в году под землёй, в Оборотном, торжественно празднуется «день города». Устраивается грандиозное народное гулянье, пиво-водка-самогон льются рекой вдоль улиц, на один день одобряются и разрешаются все походы «налево-направо». И вообще, поощряются все возможные грехи и единственным законом праздника объявляется полное беззаконие! Скучать никому не приходится, любое уклонение от празднования считается преступлением и карается без жалости на главной площади под вопли воодушевлённого праведным гневом народонаселения. И это тоже является частью общих развлечений, потому что казнят повешением на подтяжках, а сие смешно…

Но самое главное, что на это время гостей в Оборотный город не пускают. Все, кто хотел попасть на праздник, резервировали себе места заранее, подбирали отели и гостиницы, брали комнаты внаём и честно гудели с коренными жителями. Бывало, что одного дня оказывалось недостаточно, тогда, по отдельному распоряжению Хозяйки, гуляли ещё пару суток. Это нормально. У нас, казаков, такое тоже иногда бывает: загуляет станица — и на неделю дым коромыслом! Враги в такие дни и близко к нашим рубежам сунуться боятся — там же одни бабы трезвые, а значит, злые-е-е…

Мы наконец-то вышли в широкий коридор, откуда было уже рукой подать до старой доброй арки. Сейчас высунется типовой бес-охранник, росточком не выше колена и самомнением с корабельную сосну, достанет какую-нибудь допотопную пукалку и будет в нас стрелять.

— С-с-стой! Стр…лять буду!

Ну вот, что я вам говорил.

— А м-может, и не буду… хи! — Из-за арки танцующей походкой вышел никакущий бес, даже не потрудившийся нарядиться в личину. В грязных лапках у него была большущая хлопушка, из которых в городах на Рождество конфетти сыплют.

Охранник подмигнул отцу Григорию и счастливо распахнул мне объятия:

— Ба-а! Кого я вижу? Иловайски-и-ий!

— Да он пьян, — поразился я, не веря своим глазам. — Кто ему позволил пить на посту?!

— Все такие, э… — заступился нечистый батюшка. — Я тебе гаварил, да, праздник идёт! Гостей нэт, всё закрыто, зачем охранять? Гулять нада! Эй, маленький бичо, иди сюда, я тебя пацелую!

Бес радостно прыгнул на руки к отцу Григорию, прижался к его груди, как младенец, а тот погладил его меж рогов и смачно чмокнул прямо в губы. Меня аж передёрнуло…

— Иловайский, иди к нам… хи! Мы тя тоже… ик!.. поцелуем!

— Только рискни…

— Вай, дарагой, зачем так напрягся? Зачем шашку за рукоять трогаешь? Расслабься, э…

— Нет уж, это вы тут можете расслабляться сколько душе угодно, а у меня на сегодня и другие дела есть. — Я сурово насупил брови, слева обходя обнимающуюся парочку.

— Ты чего? Ты не злись… Чё ты? — примиряющее забормотал бес. — Хочешь, хлопушку подарю? Бери, не-не-не жалко! Праздник же!

Продолжая хмуриться, я всё же взял у него из лапок цветной бумажный цилиндр с верёвочкой. Мало ли, вдруг где пригодится? К примеру, дядю из бани встретить или над кофием ему же пальнуть…

— Генацвале, ты без меня нэ хади, ты со мной хади! — опомнился горбоносый претендент на руку бабы Фроси. — Мине жеребьёвщик нужен, и честный, нэ забыл, да?

Я кивнул — забудешь с ними, как же. Но, с другого-то боку, жребий бросить штука нехитрая, что ж мне, жалко, что ли? Если б я только знал на тот момент, как именно принято кидать жребий в Оборотном городе…

За арку мы вышли уже втроём, поскольку бес-охранник ни в какую не хотел с нами расставаться. Над зыбкими кварталами стоял угарный дым глобального кутежа! Густейший аромат дешёвого самогона резал глаза и бил в нос не хуже конского копыта. Над улицами раскованно летали пьянющие ведьмы в неглиже, по подворотням обжимались перебравшие колдуны, упыри и вурдалаки валялись в винных лужах, черти и бесы в обнимку шлялись по улицам, распевая блатные песни и задирая счастливых прохожих, так же жаждущих пьяной драки! Быть может, впервые местные жители метелили друг дружку по обоюдному согласию и удовольствия ради, а не из-за «иловайской традиции». Это было… непривычно и… даже чуточку разочаровывало. Раньше все хотели меня съесть, а теперь…

— Хорунжий пришёл?! Налейте ему штрафное ведро! А чё, казак должен пить, как его лошадь!

— Илюха, дай поцелую на брудершафт? Ну не хочешь в губы, давай я тебя в другое место поцелую, у меня фантазия богатая… Чмоки?

— Казачок! А можно я те в рыло дам? Не со зла, а знакомства ради. Нельзя? Тады извини, я ж не навязываюсь, у меня тоже гордость есть… Но передумаешь, скажи!

Пару раз выпить всё-таки пришлось, иначе бы нашу троицу просто не пропустили. Бес-охранник отпал от нас (чуть не написал «смертью храбрых») после третьего стакана, видимо, сказывалась молодость и отсутствие закалки. Недаром на Древней Руси ушкуйники выбирали себе новичков в поход за добычей не только по боевым качествам, а и в первую очередь по умению держать алкогольный удар. Кто от полуведерной чаши зелена вина (читай, мутного самогону) с ног не рухнет да ещё и кулаком в челюсть выдержит, того и брали с почётом в сотоварищи. У нас, казаков, традиционным было питьё лёгкого вина, особенно там, где вода плохая. Водка — это для войны. Да и то больше как обезболивающее, слишком уж по мозгам лупит…

— Генацвале, ты пока в церкви падажди, — едва ли не силком впихивая меня в двери нечистого храма, убеждал отец Григорий. — Тебе в городе что делать, пить, да? На, тут пей, вон кувшин с кахетинским за алтарём стаит. Отдыхай, э… Я сам тебе сюда всэх приведу!

— Мне ещё с Хозяйкой поговорить надо, — без особого желания напомнил я.

— К иконе Люцифера Мавродийского падайди, в глаз ткни и разговаривай, — шёпотом доложил батюшка. — Никто нэ знает, тока я. Ну и ты уже. Громко гавари, Хозяйка услышит.

Понятненько, у Катеньки по всему городу тайные камеры слежения да подслушивания расставлены. Так она за нечистью повседневные наблюдения ведёт, всё в волшебную книгу пишет, диссертацию сдавать будет. А может, мне и впрямь проще будет с ней на расстоянии разговаривать? Чтоб не видеть очей её карих, не терять голову от красы её дивной, не тонуть в… ну там, где я обычно тону, если на ней кофточка с глубоким вырезом. Я мысленно сжал сердце в кулак, поклявшись себе в сто сорок седьмой раз, что измену её не прощу никогда и ни за что! Сама меня от этой братии учёной всеми силами защищала, а теперь вдруг назад пятками пошла, своими ручками меня в клетку для опытов запирает?!

— Слушай, нэ надо так на меня глазами сверкать! — попятился отец Григорий. — Всё харашо будет, мамой клянусь, э…

Он быстренько сбежал, бормоча на ходу что-то об открытых выборах, честной жеребьёвке и праве каждого на свободную любовь. Не понимаю я его… Как можно добровольно согласиться быть первым, вторым или третьим любовником ненаглядной бабы Фроси? У них в Грузии вроде бы многожёнство не принято, а многомужество тем более. Как на это Павлушечка повёлся, более понятно, у мясников отношение к институту брака очень практичное. Они, поди, и дорогую жену рассматривают в контексте «хорошая грудинка, отличный филей, знатная рулька». С Вдовцом ещё проще, тот хоть сразу признал, что ищет новую хозяйку для своего питейного заведения и играть с будущей супружницей в «чёт-нечет» более не будет, ибо выигрыш порой оказывается и проигрышем. Ну а причины, толкнувшие на полигамию саму знатную деву Ефросинью, как раз таки были максимально прозрачны — старухе элементарно не хватало мужской ласки. Тем паче что с многообещающим лысым учёным у неё приключился полный облом.

Я протянул руку к кувшину, оставленному мне отцом Григорием, но передумал. Сначала дело, потом… как придётся, напьюсь либо с радости, либо с горя. Но сейчас рисковать судьбой похищенной Маргариты Афанасьевны никак нельзя, а спросить о ней можно было лишь одного человека…

— Бог не выдаст, свинья не съест, — пробормотал я, осторожно надавливая пальцем на рельефное изображение падшего ангела Люцифера. Раздалось что-то вроде длинного переливчатого звонка. Я отпустил. Сосчитал до трёх и нажал на глаз снова. На этот раз палец не убирал, и звонок получился очень-очень долгим. Зато хоть ответа дождался.

— Ты чего трезвонишь, отец Григорий?! Мало ли где я могу сидеть в задумчивости с книжкой. Вот только скажи сейчас, что пошутить хотел…

— Не до шуток мне, любимая, — вопреки всем данным клятвам, сорвалось у меня с языка.

В иконе Люцифера раздался недоверчивый всхлип…

— Илюшенька? Ты… ты… Не может быть…

— Это я, солнце моё…

— Зачем пришёл? Ты же знаешь, что я…

— Знаю. Просто не думать о тебе не могу.

— Прекрати…

— Проросла ты в моём сердце, как горькая полынь на ветру, но куда я без этой боли…

— Слушай, не надо, а?! Я… дура. Дура, дрянь и мерзавка! Я им… всё разрешила, и… всё!

— Ты мечта моя лазоревая, цветок-лепесток небесный, дивный сон, сказка кареокая…

Катин голосок прерывался уже не невнятными всхлипами, а полноценным рыданием. Долгий девичий вой со звуком стучащих по полу капель слёз заполнил всё пространство нечистого храма. Я как-то пытался её утешать, что-то говорить, объяснять, успокаивать, но безрезультатно. Не помню, кто из классиков сказал: «Как трудно привести в чувство плачущую женщину, если она этого не хочет». Мне это тоже не удалось. Слезоразлив длился, наверное, с полчаса, если и меньше, то ненамного. Вроде бы и сам я вытер пару предательски сбежавших слезинок. Когда она хоть чуточку пришла в себя, я наконец-то смог изложить ей суть дела. А зря… ох зря…

— Так ты сюда припёрся не ради меня, а из-за какой-то расфуфыренной губернаторской дочки?! Иловайский, знаешь, ты кто? Ты гад! И труп! Я тебя собственными руками убью, а эту козу задушу её же колготками! Нет колготок? Я ей свои надену, потом сниму и задушу!

Мне она не давала и слова вставить. Но, быть может, оно к лучшему? Что я, собственно, мог сказать в своё оправдание? Да ничего, а ей надо было хоть на кого-то отораться…

— Я там с ума схожу, рыдаю в подушку, ночей не сплю, уже целых две! А он?! А он, денатурат, свинопас, скотобаза, муравьед бесхвостый, педикулёз ходячий, гамадрил плешивый, бультерьер суматранский клетчатый! Я… я… я не знаю, что я с тобой сделаю, но марсианская Камасутра на двадцать шесть щупалец под триста вольт просто отдыхает! Понял? Ты понял или тебе на пальцах показать?!

Если честно, то я почти ничего не понял. Нет, некоторые слова были знакомы, уж «свинопас» точно, но каким боком всё это имело отношение ко мне? У нас на станице свиньи были, как без них, но я мальчишкой только коней пас. То есть, назови она меня табунщиком, это было бы понятно, а свинопас…

— И если ты ещё хоть раз при мне, без меня (всё равно узнаю) хоть в письменном виде, шёпотом, в мыслях произнесёшь имя этой… этой… овцы, кошки драной, болонки блохастой, сопли в шоколаде, гонорейки в клетке, я тебя… и её… а уж её особенно — и поверь, фантазия у меня богатая, я тут много чего нахваталась… Ненавижу-у-у!

Я поплевал на ладони и приподнял плиту, с натугой разворачивая её к стене.

— Иловайский! Иловай… ты чего?! Ты как смеешь меня не слушать?! Ты… да я с тобой после этого…

Всё. Пусть со стенкой разговаривает, у меня тоже терпение не ангельское. Тем более что в храм ураганом ворвался отец Григорий. Не стесняясь меня, быстро сорвал старую рясу, достал из пыльного сундука дорогую красную черкеску с позолоченными газырями, красивый наборный пояс, кинжал длиннющий кубачинской выделки и такую мохнатую папаху, что она закрывала ему пол-лица.

— Как я тебе нравлюсь, а?

— Мне? — чуть удивился я. — Мне никак, мужчины вообще не в моём вкусе.

— Ай! Просто скажи, идёт мине или нэт?!

— Идёт, вот только…

— Гавари!

— Ну, есть мнение, что на Кавказе размером кинжала компенсировали размер… — невольно замялся я, но он всё понял и даже улыбнулся.

— Нэ волнуйся, дарагой, там всё харашо, ей понравится! И ещё у мине грудь волосатый!

— А ноги?

— И ноги савсэм волосатые! Особенно левая!

— Поздравляю, — прокашлялся я. — Это серьёзный повод для гордости. Надеюсь, баба Фрося оценит.

— Э, кунак мой, — вдруг подозрительно сощурился отец Григорий, — у тебя точно ничего с ней не было, да?

— Ничего.

— Мамой клянись.

— Мамой клянусь.

— Ай, как я люблю тебя, генацвале! — Грузинский батюшка обнял меня за плечи, в порыве чувств даже не попытавшись укусить за шею. — Идём, дарагой, на площадь идём, жребий брасать будем!

Я пожал плечами, и мы пошли. Город по-прежнему шумел и праздновал, пьянство, разгул и грехи во всех их ипостасях заполняли улицы. Пока добрались до рогатого памятника на главной площади, меня раз десять расцеловали, раза четыре облизнули, раз шесть пытались напоить и двадцать восемь раз чуть не изнасиловали. А на самой площади был поставлен дощатый помост, затянутый чёрным шёлком, в центре на специальной лавочке сидели три запорожских (судя по вышитым сорочкам и оселедцу на голове) почтенных вурдалака с жутко самодовольным выражением красных лиц и чего-то ждали. Вот именно к ним меня и начал подталкивать в спину нетерпеливый кавказский жених.

— А чего делать-то надо?

— Иди уже, э?! Там тебе всё скажут. Всё быстро сделаешь, и домой!

— Нет, у меня ещё тут дела. Надо найти…

— Иди давай! Я тебе потом всё найду! Два раза найду, тока иди, а то зарэжу…

Ну, у него на тот момент действительно были совершенно безумные глаза, поэтому я и спорить не стал. Помогу со жребием, он ко мне тоже задом не повернётся, непременно выручит, не в первый раз. Меж тем к помосту протискивался мясник Павлушечка, ради праздника надевший два фартука: один прикрывал его спереди, другой сзади. Я мысленно перекрестился, поскольку голый мясник-патологоанатом являл собой настолько душераздирающее зрелище, что даже среди самой отпетой нечисти Оборотного города увидеть Павлушечку без ничего считалось очень плохой приметой. Немногие потом могли оправиться от комплексов, большинство чахло и умирало, мучаясь длительными ночными кошмарами, не имея ни сил, ни скорости добежать до туалета…

— И ты, Брут! — многозначительно приветствовал он меня, помахивая грязной ладошкой. Хорошо обниматься не полез, а то есть у него такая слабость. Он-то от всей души обнимает, а у человека от такой ласки и дух вон…

— Иловайский-с, — неприветливо раздалось слева.

Я повернулся, вежливо козырнув неулыбчивому Вдовцу. Кабатчик нарядился в строгую чёрную тройку мелкочиновничьего образца с гарусным жилетом и массивной цепочкой золотого брегета. Набриолиненные волосы прикрыты фасонным картузом полукупеческого образца. В оттопыренном кармашке литровая бутыль водки.

Всеми любимая и желанная бабка Фрося явилась с закономерным опозданием, в пёстром сарафане, с фальшивой рыжей косой и бровями, подведёнными печной сажей, а ярко-морковные губы, похоже, красила малярным суриком. Мне она разулыбалась шире всех. Ну что тут скажешь, с этой хромоногой красой меня связывали самые длительные отношения. Не заверни она мне дорогу в лоб и не плюнь в глаз, так вообще бы ничего не было…

— Здорово дневал, хорунжий! Чё давненько не заходишь?

— Слава богу, баба Фрося, ещё бы столько не заходить!

— А здесь тады чего делаешь?

— Жребьюю, — на ходу придумав новое слово, поклонился я.

— Энто хорошее дело, — важно согласилась она. — Нам тута жеребьёвщик дюже нужен. А то второй день решением маемся, мрут, собаки, как мухи!

— Какие собаки, какие мрут мухи? — не понял я.

— Дак жеребьёвщики же! На весь Оборотный город почитай ни одного желающего не осталось, — всплеснув руками, запричитала бабка. — А ить замуж-то невтерпёж! Давай хоть ты на первом круге не подведи, казачок…

Я покосился на отца Григория — типа это что за дела? Он так же молча отвёл взгляд в сторону, вроде как он тут, видите ли, ни при чём. Эх, надо было бы хоть пистолеты взять, а то начнётся нехорошая заварушка, так одной шашкой не прорубишься. В том, что заварушка непременно будет, мне уже вовсю сигнализировала левая пятка.

— Бабуля, а как именно у вас тут жеребуют… жеребьюют… Жеребьёвщик, короче, что делать должен?

— А те чё ж, не сказали, что ль? — от всей души изумилась краснощёкая русская красавица. — Сперначала жеребьёвщик с Павлушечкой борется, потом уже с Вдовцом наперегонки водку пьёт, а опосля уже с отцом Григорием вслепую на кинжалах режется. Тока покуда не было энтого «опосля». Четырёх жеребьёвщиков Павлушечка ненароком заломал, двое выжили, дак их Вдовец упоил в полчаса до состояния смертного. Батюшка наш обиженный ходит, до него никак очередь не дойдёт. Да и мне, честно говоря, уже без интересу просто призом быть, недотрогу из себя корчить. Скорей бы уж хоть с кем кроватью поскрипеть… Ты чё покраснел-то, казачок?

— Случайно, — опомнился я. — Вообще-то мне бы побледнеть положено. Но я всё равно не понял, а как судьи определят порядок вашего проживания с кандидатами, если жеребьёвщик выживет?

— Так в том и соль, милый! Не судьи, а сам жеребьёвщик порядок-то определяет. Коли выживет, конечно… А судьи так, для понту, чтоб всё как у людей.

Ясно. Теперь мне полностью открылась вся кристальная подлость отца Григория. Этот горбоносый интриган надеялся, что я легко пройду все три испытания, как его кунак сразу присужу право первой ночи ему! Ни у Павлушечки, ни у Вдовца не было особого повода убивать меня или калечить, а нечистый батюшка надеялся заполучить себе карт-бланш и лишний козырь напоминанием того, что он мне дал шашку поносить?!

Ну-у-у, во-первых, теперь уж точно хрен он её назад получит! А во-вторых, быть тебе, генацвале, вечно третьим, понял, да?! С Павлушечкой я разберусь, было дело, не один раз ему рыло чистил. С Вдовцом пить… не знаю, но с ним хоть договориться можно. А вслепую драться на кинжалах с отцом Григорием — это и совсем уж не страшно, я ему живым нужен. Кто тогда порядок сожительства определять будет? Снова жеребьёвщика искать? Кстати, это тема…

— Иловайский, выходи на жребий! — громогласно раздалось над площадью. Все на миг притихли, а потом разом встретили меня приветственными криками, аплодисментами и подкидыванием вверх чепчиков и париков.

Что ж, веселись, честной народ, приятно чувствовать себя популярным…

— Здрав буди, человече, — добродушно приветствовал меня мясник-патологоанатом, растирая руки и плечи жиром. Боюсь даже представить чьим. — Ты не сопротивляйся так уж, я тебя слегка придушу, да и пойдёшь. Fortissimus vincit…[3]

— Есть другое предложение.

— Компромисс? Интрига? Консенсус?

— Всего понемножку, — признал я, когда по сигналу судей нам было велено стать друг против друга на помосте.

— Без оружия! — выкрикнул кто-то.

— И пусть казачок тоже разденется, а то нечестно! — добавил чей-то женский голос.

К моему удивлению, вопрос оружия никого особо не заинтересовал, а вот требование раздеться дружно поддержали оба пола. По идее мысль разумная, пачкать мундир Павлушечкиным салом желания не было абсолютно. Я скинул портупею с шашкой и начал медленно расстёгивать пуговицы. Публика замерла, кто-то автоматически начал напевать что-то французское про невинную девицу Эммануэль. Я неторопливо снял китель, в толпе раздалось восторженное придыхание, громкое пускание слюней и ободряющий свист! Чего они в этом нашли?

Невольно вспомнился поход атамана Платова на Париж. Скромные донские казаки, войдя в столицу Франции, безрезультатно искали по городу бани, не зная, что парижане традиционно моются в ваннах или тазиках. Поэтому наши попросту, не чинясь и не задумываясь о последствиях, рано утречком вывели лошадей на Сену, разнагишались и ну плескаться! Часу не прошло, как галантные французские барышни облепили весь берег, с восторженным придыханием уставившись на голых казаков. Наши станичники-то и не краснели, чего ж стыдиться-то? Поди, купаемся да моемся, а не голышом по улицам бегаем. Говорят, с рассвета до обеда сие обнажение настолько покорило сердца парижан, словно сама Сена с радостью открыла объятия сынам Дона. А атамана Платова с офицерами с того дня буквально волоком затаскивали во все лучшие дома, принимая казаков по всему Парижу как самых желанных бородатых «варваров» и прекрасных «дикарей». Шампанским поили даром, и сыру зелёного, и супа лукового, и…

Остановился я, только почувствовав всем телом неожиданно нависшую тишину. Песня «Эммануэль» больше не звучала. На меня смотрели сотни глаз, хриплое дыхание через раз едва слышимо нарушало общую интимность атмосферы.

— Похолодало, что ли? — вслух подумал я, но ближние ряды так яростно замотали головами, что удивительно, как они вообще не оторвались. Я опустил взгляд и ахнул…

— Не буду я с тобой бороться, казаче, — глухо пробормотал Павлушечка, и его шёпот звучал громом небесным. — Не хочу конкурировать, да и нечем. Ut prostemite lacrimis![4]

Ей-богу, я не сразу понял, о чём он… Только когда в полной мере осознал, что стою на помосте перед всем Оборотным городом абсолютно голым.

— Я хренею с тебя, Иловайский, — скорбно отозвалась бронзовая голова рогатого памятника, без стеснения поправляя отвисшую челюсть.

Мне в голову не пришло ничего умнее, как ко всему содеянному ещё и сделать реверанс. Народ размяк и умилился окончательно… Я же, пытаясь полностью игнорировать разочарованный Катенькин голос из памятника, продолжил, подмигнув своему первому сопернику:

— Третьим будешь. Ей-богу, ну сам подумай, на фига оно тебе сдалось первым или вторым. Бабка Фрос… пардон, девица Ефросинья особа страстная, в любви — лесной пожар и наводнение. Ты на весь день выключен из рабочего режима, покупатели недовольны, лавка несёт убытки, ты ж после её галопирования сверху два дня отсыпаться будешь! Откроешь глаза, а вот она тут, ненаглядная! Оно тебе так надо?

— Ни-ни, — мгновенно просёк очевидное отступивший назад Павлушечка. — Готов быть третьим! На большее не претендую. Пусть моя возлюбленная до меня на других устане… упс, соскучится!

Судьи важно кивнули, а я, пользуясь случаем, быстренько оделся, прячась за мясниковой тушей, как за ширмою. Следующим соперником на тот же помост шагнул неулыбчивый кабатчик Вдовец с подносом в руках. Одна трёхлитровая бутыль неочищенной водки и две стопки на выбор. У которой из них донышко ядом вымазано, поди, угадай…

Дата добавления: 2015-07-13