Вл. И. Немировичу-Данченко

В. П. Буренин

Л. Бенару

Москва, 20 июля.

20 июля 1897

Милостивый государь г-н Бенар!

Позвольте обратиться к Вам по-русски, это даст мне возможность более пространно и свободно поговорить с Вами. Прежде всего позвольте вместе с Вами порадоваться Вашему прибавлению семьи и пожелать Вашей дочке здоровья и счастья, а Вам и Вашей уважаемой супруге -- растить ее себе на радость и утешение под старость.

Лучше поздно, чем никогда... Позвольте же мне теперь исправить свою ошибку и исполнить свой давнишний долг перед Вами, а именно: ответить Вам на Ваше давнишнее письмо, отправленное Вами перед отъездом из Москвы. Тогда, в самый разгар театрального сезона, я не мог Вам ответить немедленно, по окончании же сезона, увы, я не мог найти Вашего адреса, который Вы приписали на письме. Я сердечно Вам был благодарен за то, что Вы прямо и откровенно высказали свое впечатление об "Отелло"¹. Нельзя не согласиться с Вами, что исполнение было очень и очень плохое, потому-то пьеса провалилась и едва выдержала четыре представления. Теперь "Отелло" совершенно снят у нас с репертуара. Но что же делать? За неделю до спектакля четыре главные роли были замещены второстепенными исполнителями, а именно: Яго, Брабанцио, Кассио и Эмилия. Отменять пьесу нельзя было уже потому, что мы боялись ропота среди участвующих.

Согласен с Вами, что и я провалил роль Отелло, но буду спорить против одного Вашего замечания, а именно: что мы играли и ставили пьесу не в традициях Шекспира. Я обожаю его и потому считаю своей обязанностью заступиться за него. Мое мнение таково: традиции Шекспира выражены им самим в монологе Гамлета с актерами. Эти традиции должны быть святы каждому актеру. Я преклоняюсь перед французами за их традицию, которая, к слову сказать, перешла теперь в простую, неинтересную рутину в области легкой комедии и драмы. Но традиция их в трагедии... что может быть ужаснее ее, что общего между нею и словами Гамлета? Французы называют свою манеру игры традицией, и именно так, т. е. в этих отживших условностях, играет Гамлета Муне-Сюлли ². Откуда пришли к нам эти традиции? Говорят: так играл Тальма... ³. Но разве кто-нибудь из нас его помнит? Я не сомневаюсь, что, быть может, он и кричал, но крик его был следствием громадного артистического темперамента. Он кричал потому, что сила его выразительности была настолько велика, что и голос его сам собою, так сказать, пропорционально его темпераменту рос и расширялся. Я не слышу крика у Сальвини потому, что голос его есть правдивое и естественное следствие его темперамента. Но когда крошечный Муне-Сюлли надувается и кричит изо всей мочи, чтоб тем поднять свои нервы и нервы зрителей, я невольно вспоминаю басню о лягушке и быке и говорю: "как жаль, что этот громадный талант изуродован фальшивыми традициями, созданными не гениями, а бездарными людьми", -- и это действительно так: гений вдохновляется правдой, красотой, самой жизнью, а бездарности нужна ширма для прикрытия своего убогого таланта и фантазии, для этого он и придумал традиции. Теперь напридумали так много традиций и разных правил, что Шекспир непонятен для простой публики, а Мольер совершенно перестал быть смешным. Кому он обязан этим? Я утверждаю, что традициям.

Судите сами: может ли быть доволен Шекспир исполнением Муне-Сюлли роли Гамлета, раз что автор вложил последнему следующие слова:

1) "Если ты будешь кричать, как многие из наших актеров, так это мне будет так же приятно, как если бы стихи мои распевал разносчик" (акт III, сцена II).

2) "О! мне всегда ужасно досадно, если какой-нибудь дюжий, длинноволосый молодец разрывает страсть в клочки, чтобы греметь в ушах райка, который не смыслит ничего, кроме неизъяснимой немой пантомимы и крика" (акт III, сцена II).

3) "Особенно обращай внимание на то, чтобы не переступать за границу естественного. Все, что манерно, изысканно, противоречит намерению театра, цель которого -- отражать в себе природу: добро, зло, правду; время и люди должны себя видеть в нем, как в зеркале".

4) "В словах и походке они не походили ни на христиан, ни на жидов, ни вообще на людей; выступали и орали так, что я подумал: должно быть, какой-нибудь поденщик природы наделал людей, да неудачно, -- так ужасно подражали они человечеству" (тот же акт и сцена) ⁴.

Сравните все сказанное с тем, что делает Муне-Сюлли, и Вы должны сознаться, что он заблуждается в своих ложных традициях точно так же, как заблуждаются все современные толкователи Шекспира. По отношению к последнему произошла громадная ошибка, непонятное недоразумение. Вспомните: современник Шекспира Бен Джонсон (дядя Джон), тоже театральный писатель, проповедовал слово в слово то, что теперь хотят присвоить Шекспиру. Но ведь последний с ним никогда не соглашался. Это Бен Джонсон, а не Шекспир любил пафос, вычурность, картинность и ложнотеатральный эффект или, вернее, героизм. Он смеялся над Шекспиром за то, что последний имел пристрастие к бытовым характерам. Шекспир же во всякой своей пьесе увлекался характерностью роли, но благодаря своему сверхъестественному таланту он настолько ярко обрисовывал своих героев, что они получали значение общечеловеческое. Если Островского в наше время называют бытописателем, то Шекспир был таковым в свое время. Понятно, что я не сравниваю эти два таланта, а говорю только, что по своим взглядам на искусство они несколько сходны, недаром Гамлет говорит во втором акте, в сцене с актерами:

"Они зеркало и летопись своего времени".

Наконец, сама переделка пьесы "Гамлет", как ее играет Муне-Сюлли, не есть ли это красноречивое доказательство непонимания духа Шекспира?

Самые большие враги Шекспира -- это Гервинусы⁵ и другие ученые критики. Они подходят к живому, художественному, вдохновенному произведению с сухой, научной точки зрения и тем самым засушивают его и делают его неинтересным. Не создайся целой громадной научной библиотеки о шекспировских героях и пьесах, все бы смотрели на них проще и отлично бы понимали их, так как Шекспир -- это сама жизнь, он прост и потому всякому понятен. Если же придираться к каждому его слову и подыскивать различные мудрые значения, то Шекспир утратит свой блеск, страсть, красоту... и останется скучный философ и резонер, интересный только специалистам-ученым.

Словом, чем проще относиться к гению, тем он доступнее и понятнее. Гений должен быть прост, это одно из главных его достоинств. Итак, с одной стороны, у нас есть какие-то, неизвестно кем придуманные, традиции, а с другой -- гениальные слова самого Шекспира о драматическом искусстве. Кому верить: ученым Гервинусам и компании или самому Вильяму? Как хотите, но я верю последнему и убежденно говорю: все традиции, несходные со словами самого гения, -- глупости, и надо поскорее о них забыть.

Теперь несколько слов о Мольере. Я только что был весною в Париже и смотрел в Comêdie "Скупого" и "Мизантропа" (не был у Вас, так как опять не имел адреса. Комиссионер искал Вас и принес мне адрес, но он оказался неверным, и я Вас не нашел). Знаете, к какому заключению я пришел? Самые большие враги Мольера -- это артисты Comêdie. Это не традиции, а просто глупое упрямство -- сушить так великого автора, как они это делают. Помнится, Вы пишете в Вашем письме ко мне: "Традиции уже тем велики, что они помогают маленькому актеру порядочно исполнять Мольера". Этими словами Вы жестоко осуждаете традиции Мольера. Я, например, видел Коклена-младшего ⁶ в Москве в "Скупом" ("L'Avare") в исполнении очень и очень плохой труппы, и ту же пьесу я только что видел в Comêdie с Leloire⁷ (кажется, так его фамилия) в заглавной роли. И что же -- никакой разницы. Кто бы ни играл по традициям Мольера -- все одинаково скучны. Играет ли Тартюфа Коклен-старший ⁸ или Febure -- никакой разницы. Да, вы правы, бездарный актер не портит роли, играя по традициям Мольера. Однако не забудьте, что благодаря тем же традициям гениальный актер ничего не возвышает в роли. Почему? Потому что при существовании традиций ему нечего творить, так как все уже без него предусмотрено традицией, -- ему остается только копировать своих бездарных предшественников. Гений не может играть по заказу, по раз навсегда установленной мерке, он должен творить, а для этого нужен простор для его фантазии и творчества. Артисты Comêdie в ролях Мольера не живые люди, а манекены. Вот почему самый лучший Тартюф, которого я видел, это был наш русский актер Ленский, он не играл по традициям, а создавал роль и был интересен ⁹. Мейнингенская труппа, игравшая в Москве Мольера, имела в этих пьесах большой успех, тогда как все французские труппы проваливались в этих пьесах, начиная с Коклена-старшего и кончая Кокленом-младшим. Последний красноречиво доказал это в нынешнем году. Публика нашла, что он противен своим кривляньем, а он ли не играет по традициям Мольера? Он не возбуждал абсолютно никакого смеха, и публика не ходила в театр на Мольера... у мейнингенцев же публика умирала со смеху и переполняла театр в дни пьес Мольера¹⁰. А ведь немцы не мастера смешить. Чем это объяснить? Французы играли по традициям, устарелым, отжившим традициям, и Мольер становился у них скучный и монотонным. Немцы как умели, но творили -- и получалась жизнь и смех. Я сам от души смеялся у немцев и ни разу не улыбнулся у Коклена.

Я следую Вашему примеру и говорю откровенно все, что думаю. Не осудите. Побуждения у меня хорошие. Искусство не имеет национальности, и я одинаково люблю и русскую, и французскую, и немецкую сцену. Я глубоко грущу, что за какие-нибудь три года театры так упали в Париже. Вам не видно этого, но мне, приезжему человеку, заметно, что у вас воцарилась рутина и театр перестал двигаться вперед. Французский театр перестал говорить новое слово в искусстве, и за три недели моего пребывания у вас я не видал ничего нового, ничего оригинального, чем бы я мог интересоваться. Те же эффекты, те же приемы. Даже в легком жанре французы разучиваются смешить. Они стали снимать и надевать панталоны, ложиться в чужие кровати с женщинами и пр. и пр. Но это не смешно и не остроумно. С этим миришься только потому, что сами французы от природы милы, изящны, симпатичны, язык их приятен. Отнимите у себя это достоинство, и даже берлинцы заткнут вас тогда за пояс. Там несимпатичны сами люди, язык, но они работают, куда-то стремятся, что-то создают. За четыре дня моего житья в Берлине я видел: 1) "Потонувший колокол", 2)"Ганнеле", 3) "Кориолана", 4) "Много шума из ничего". Каждая из этих пьес меня заставила подумать. Я привез с собой груду записок, исписал целую тетрадь, зарисовал целый альбом, а в Париже я не мог написать ни одной строчки, зарисовать ни одной постановки; все показалось мне так старо и известно. Я искренно сокрушаюсь этим, так как мы, русские, привыкли прислушиваться, что делается и говорится у вас. Отрешитесь же поскорее от традиций и рутины, и мы последуем вашему примеру. Это будет мне на руку, потому что я веду отчаянную борьбу с рутиной у нас, в нашей скромной Москве. Поверьте мне, задача нашего поколения -- изгнать из искусства устарелые традиции и рутину, дать побольше простора фантазии и творчеству. Только этим мы спасем искусство. Вот почему мне было больно услышать от Вас защиту того, что я признаю пагубой живого искусства, вот почему теперь я так много написал.

Желаю Вам успеха в Вашем деле.

Уважающий Вас

К. Алексеев

9/VIII 97

9 августа 1897

Москва

Многоуважаемый Виктор Петрович!

Для исполнения пьесы "Потонувший колокол" нашему Обществу необходимо заблаговременно позаботиться о снятии театра¹. Ввиду полученного от Вас ответа о том, что Вы ведете переговоры с императорским театром о постановке названной пьесы, мы принуждены были задержать ответом владельца театра Парадиз. В последнее время, судя по слухам, некоторые опереточные антрепренеры интересуются указанным театром, единственным в Москве свободным на предстоящий сезон. Вопрос о найме театра находится в прямой зависимости от постановки "Потонувшего колокола", так как, если та сцена, на которой мы играли до настоящего времени, мала для постановки пьесы Гауптмана, она является достаточной по размерам для других пьес намеченного репертуара. Осторожность требует, ввиду сказанного, предварительно снятию театра: или получить от Вас разрешение на постановку пьесы в Вашем переводе, или заручиться согласием другого лица, могущего справиться с переводом трудного стиха Гауптмана. Вот причины, заставляющие меня беспокоить Вас настоящим письмом и просить извинения за причиняемое беспокойство. Боюсь, как бы Пчельников ² не задержал Вас ответом на Ваше письмо. Боюсь, что благодаря этой медленности мы лишимся возможности ставить интересующую нас пьесу: с одной стороны -- ввиду возможности отдачи театра Парадиз другим съемщикам, с другой же -- ввиду недостаточно[го] времени для нового перевода сложной пьесы. Из жизни императорских театров мне известен такой случай, который меня еще более волнует: на неоднократные письма одного из провинциальных авторов ответ последовал через полтора года.

Ввиду всего сказанного я прошу Вашего разрешения повидаться с Пчельниковым и выяснить с ним вопрос о постановке "Потонувшего колокола". Если ответ окажется утвердительным, то я вместе с Вами порадуюсь тому, что Малый театр побалует нас в будущем сезоне хоть одной интересной пьесой. К сожалению же, судя по слышанным мною отзывам о пьесе из уст артистов Малого театра, ответ может быть отрицательный, или же пьеса будет принята в принципе для сезона 98 и 99 гг. В последнем случае будет очень досадно, если Москва благодаря медлительности Пчельникова не увидит хорошей пьесы, хотя бы в исполнении наших артистов.

В приятной надежде получить от Вас в возможно скором времени ответ я прошу у Вас прощения за причиняемое беспокойство и пользуюсь случаем, чтобы уверить Вас в моем совершенном к Вам почтении.

Готовый к услугам и уважающий Вас

К. Алексеев

P. S. Алексей Сергеевич Суворин, с которым я имел случай познакомиться при возникновении театра Литературно-артистического кружка, мне говорил о своих планах и задачах в новой для него театральной деятельности. Горячо сочувствую его стремлениям и очень жалею, что не мог ближе познакомиться с симпатичным для меня делом. Говорят, что в предстоящем сезоне в Вашем театре пойдет пьеса "Потонувший колокол", для декорации которой я только что окончил макетки. Быть может, при постановке пьесы у Вас мои декорации могли бы сослужить Вам некоторую службу. Не откажитесь сообщить, и [я] сделаю копии и вышлю их Вам ³.

С почтением

К. Алексеев

Москва, по Садовой у Красных ворот, д. Е. В. Алексеевой. Константину Сергеевичу Алексееву.

19/VIII--97

19 августа 1897

Москва

Многоуважаемый Владимир Иванович!

Наконец мне удалось видеть Марию Владимировну Петровскую-Роксанову¹. В один из праздников получаю от секретаря нашего Общества г. Шенберга телеграмму о том, что вечером того же дня Петровская играет, чуть ли не в последний раз в этом сезоне, роль Маши в пьесе "Старые годы". Жара, духота, а дорога длинная от нас до Кускова, к тому же приходилось ночевать в Москве, в неубранном доме. Перспектива неприятная. Зачем мне ее смотреть? -- рассуждал я сам с собой. -- Она законтрактована на будущий сезон, и Владимир Иванович сомневается в своих письмах: полезно ли ей будет остаться в Москве?.. Если же, прослужив год в провинции, она с истрепанными нервами и провинциальной манерой игры вернется к нам -- едва ли она сохранит свежесть своего таланта и будет интересна новому делу. Так рассуждал я сам с собой, раздумывая, ехать мне или нет. Решил ехать только для того, чтобы не упрекать себя после... Благодаря расписанию поездов я мог попасть в Кусково к 9 часам (спектакль же начинался в 8 1/2 часов). Нижегородский поезд, по каким-то необъяснимым причинам, опоздал отходом на целый час, и я, утомленный и рассерженный, добрался до театра к 10 часам вечера, т. е. к концу 2-го акта. В довершение всех несчастий Роксанова была в этот вечер больна и не в ударе. Все эти условия вместе взятые, быть может, мешают мне составить правильное понятие об игре артистки.

Мои впечатления таковы.

Прежде всего я обратил внимание на акцент артистки (вероятно, польский). К концу спектакля я привык к нему. Голос в первых актах мне показался слабым, лицо и внешность несколько вульгарными. Отсутствие репетиций и руководителя сказывалось на каждом шагу в неловких поворотах, переходах, уходах, в неумении слушать суфлера и маскировании незнания роли, вернее, нетвердости в роли (думаю, что это не недостаток, а большое качество), в нервных подергиваниях рук при подъеме тона и пр. и пр. После первых актов я, не скрою этого, был разочарован, тем более что присущего ей темперамента она в этот вечер не выказала. Мне показалось в начале спектакля, что г-жа Роксанова артистка еще не сформировавшаяся и без выдающихся данных. Странное дело, -- однако к концу спектакля она завладела моей симпатией. Думаю, что у нее есть je ne sais quoi {нечто неопределимое (франц.). }, которое притягивает к ней симпатию и внимание зрителя. У нее есть обаяние. Это большое достоинство.

После спектакля я был представлен Марии Владимировне и разговорился с нею относительно ее дальнейшей деятельности в провинции. Мне от души стало ее жаль, и к концу вечера я убедился в том, что единственным спасением ее здоровья и поддержанием ее артистических данных может явиться наше Общество. Нигде она не найдет таких благоприятных для себя условий. Я не сомневаюсь в том, что Вы не припишете такого заключения тому, что Роксанова нужна нашему делу в предстоящий сезон. Вы не подумаете, что я в данном вопросе преследую эгоистические цели. Нет, это было бы слишком непорядочно с моей стороны. Судите сами: можно ли с хрупким здоровьем Марии Владимировны, при отсутствии техники, играть во время летнего сезона 30 новых, первых, драматических ролей и без отдыха начинать новый, еще более трудный, зимний сезон. Это убийство. Добавьте ко всему этому, что Мария Владимировна лишь за отсутствием настоящей сильнодраматической актрисы несет амплуа последней, тогда как настоящее ее дело (кажется, я не ошибаюсь) ingênue dramatique. Лично я убежден, что карьера ее при таких условиях кончится чахоткой. Пусть она сыграет 20, 30 хорошо подготовленных спектаклей, пусть в числе этих спектаклей она повторит по нескольку раз одни и те же роли -- это ей принесет больше пользы в художественном отношении, чем безалаберный сезон в какой-то Вильне. Но что же я пишу о том, что Вы лучше меня знаете. Клянусь Вам, что я даже не пытался склонить Марию Владимировну к поступлению в наше Общество. Я ей только высказал условия такового поступления, а именно: четыре хорошие роли в сезон (так сказать, обязательные), может быть, и больше. Во всех других спектаклях она будет занята в мелких ролях и в толпе. Жалованье -- 100 рублей. Большего пока мы дать не можем. Если сезон пройдет хорошо, видно будет, может быть, и удастся устроить спектакль в ее пользу, вроде бенефиса (этого я ей не говорил, конечно). Думаю, что жалованье в 100 рублей у нас окажется на деле выгоднее, чем 150 рублей в провинции, вот почему: там она добрую половину протратит на туалеты, у нас же костюмы делаются за счет Общества. Платьев же ей не придется много шить, так как светских, дорогих по костюму ролей не предвидится. Прощаясь с ней в тот вечер, я вынес следующее впечатление: она смеется над моими предложениями, думал я; ей, кажется, нужны и деньги и дешевый успех в больших, боевых ролях. Ничего в этом роде она не говорила; не знаю, почему весь разговор оставил на меня такое впечатление. Последние дни я даже перестал думать о ней, как вдруг сегодня прилетает ко мне наш секретарь Шенберг с заявлением от Марии Владимировны, что она только и мечтает теперь о поступлении в наше Общество и просит меня поскорее, не позднее сегодняшнего дня, написать Вам письмо о результате наших переговоров. Однако я должен пояснить Вам, какую роль во всем этом деле играет Шенберг: Мария Владимировна очень близка с этой семьей. Некоторое время она жила в их семье и до сих пор сохранила с ней хорошие, дружественные отношения. По словам Марии Васильевны, Вы одни можете устроить ее дело с Незлобиным². Забранные ею деньги вперед она возвратит ему. Контракта, как оказалось, нет. Однако словесное обещание существует. Я бы не решился хлопотать о том, чтобы способствовать артистке, тем более начинающей, нарушать свое словесное обещание. Но, во-первых, в данном случае просят Незлобина возвратить данное Роксановой обещание ввиду веских, по моему мнению, уважительных причин. Первая из них -- это здоровье. Я нахожу, что вид у Марии Владимировны далеко не блестящий; во-вторых, ее нервность, скажу даже истеричность, не допускает такой сверхъестественной работы, которая ее ждет. Она давала слово Незлобину тогда, когда еще не испробовала практически своих сил, теперь же она поняла, что она не вынесет того, что ее ожидает, и действует так из чувства самосохранения. При таких условиях, мне бы казалось, я с спокойной совестью могу обратиться к Вам с просьбой: похлопотать, если Вы найдете правильными мои доводы, перед Незлобиным о возвращении Марии Владимировне данного ею обещания. Если Незлобии не исполнит Вашей просьбы -- что делать -- печальная судьба Марии Владимировны решена. Я пишу это с некоторым пафосом, но в то же время и искренно, так как от души жалею молодую артистку. Кроме того, мне кажется, что из нее может выработаться нечто оригинальное и интересное. Мария Владимировна высказывала мне, между прочим, свои опасения о том положении, которое она займет в Обществе в качестве платной артистки. Я понял, что она более всего боится Желябужской, о характере которой, вероятно, она что-нибудь слышала. Я не сомневаюсь, что все члены Общества отнесутся к ней самым лучшим образом, если сама Мария Владимировна не даст повода к другим, худшим отношениям. Конечно, я не могу поручиться, что Мария Федоровна не скажет ей какой-нибудь шпильки, чего я от нее не жду, так как в последний год она вела себя отлично по отношению к товарищам. Если это случится в моем присутствии, то в качестве режиссера я, конечно, должен буду вступиться за более правую. Дальнейшие же отношения артисток будут зависеть от их такта.

Не откажитесь, многоуважаемый Владимир Иванович, написать мне словечко: согласны ли Вы похлопотать за Марию Владимировну перед Незлобиным, так как в случае Вашего отказа нам придется искать другую артистку для предстоящего сезона. Мария Владимировна уверила меня, что сегодня последний день для отсылки Вам письма. Если это так, то в близком будущем я буду иметь удовольствие устно передать Вам то, что так медленно излагается на бумаге. Я уеду из Москвы не ранее 3--4 сентября.

Еще несколько слов о Шульце. Я обратился к Вам, получив это предложение, прежде всего чтобы слышать Ваше мнение: не здесь ли начало нашего дела. Я узнал теперь Ваше мнение, до некоторой степени. Польза от этих спектаклей та, что мы, будущие деятели нового дела, покажем публике несколько интересных спектаклей, и большая публика, а не горсть посетителей Охотничьего клуба, скажет (если это не увлечение с моей стороны, конечно) то же, что говорит теперь публика Охотничьего клуба, а именно: "Вам бы начать настоящее театральное дело". Если я и наше Общество заслуживаем внимания со стороны публики, если это не простое увлечение с нашей стороны, следует показать себя публике для того, чтобы она знала, кто те лица, которые в скором времени обратятся к ней за материальной помощью. Вас знает большая публика, меня знает только немногочисленная горсть посещающих наши спектакли. Познакомить Общество с большой публикой -- это удовольствие дорогое и сопряженное с большим риском. В данном случае нам представляется показаться публике без всякого для себя риска... Мне кажется это соблазнительным и полезным для будущего дела. Прибавьте к этому включение в труппу драматической актрисы и любовника, ведь это большое обогащение труппы.

Наше главное недоразумение заключается, по-моему, в следующем: Вы начинаете новое дело сейчас только и начинаете его с того же, с чего начал и я 10 лет тому назад. Вы хотите собрать и заставить сыграться собранную труппу; может быть, я увлекался до сих пор, но мне казалось, что у меня уже есть хоть и очень маленькая, но сыгравшаяся труппа. В этом убеждении я продолжаю начатое дело и стремлюсь развить его здесь же, в стенах Москвы. Если я заблуждался, повторяю, то и все мои расчеты неверны, тогда, конечно, остается Ваш план, т. е. сформирование новой труппы в провинции. Нельзя не согласиться, что Ваш план, быть может, и верен, но в нем, как я уже говорил Вам, я могу принять только косвенное участие. Теперь, не имея прочно поставленного дела, мне нельзя бросить контору и уехать на всю зиму в провинцию. Для акционерного общества я могу это сделать, но для провинциальной антрепризы -- нет, потому что я вооружу против себя именно тех лиц, на которых я рассчитываю для составления фонда большого дела.

Далее: скажите по совести, решитесь ли Вы отдать акционерному обществу такое частное предприятие, которое и в художественном отношении уже заслужило доверие публики, а в материальном отношении обошлось на первых порах без помощи акционеров? Хватит ли у Вас самоотвержения отдать такое дело акционерам в тот самый момент, когда Вы, посеяв зерна, готовы пожинать созревшие плоды? В этот момент Вы будете рассуждать так же, как и теперь? отдать наше детище в чужие руки, отдать в такое дело, где акционеры будут эксплуатировать наше художественное творение ради материальной наживы? отдать в такое дело, из которого, благодаря интриге, нас, создателей дела, могут выгнать? отдать те барыши, которых мы добились после крупного риска нашим личным состоянием? Признаюсь Вам откровенно, у меня не хватит гражданского мужества на этот геройский подвиг. Акционерное дело необходимо нам в самом начале, в момент риска, как поддержка материальная; то же акционерное общество необходимо и после нашей смерти, для продолжения дела по установленным нами традициям. Вот почему, мне кажется, неблагоразумно начинать дело частной антрепризой.

К тому же, как мне кажется, Москва и не поверит частному делу, она даже и не обратит на него внимания, а если и обратит, то слишком поздно, когда наши карманы опустеют и двери театра будут заколочены. Мое участие в частной антрепризе припишет Москва, подобно Мамонтовской, самодурству купца, а создание акционерного да еще общедоступного театра поставится мне в заслугу, скажут, что я просвещаю, служу художественно-образовательному делу и пр. и пр. Я хорошо знаю московского купца -- все они так рассуждают. В первом случае они по принципу не будут ходить в театр, а во втором случае только из принципа отвалят кучу денег и пойдут в театр для поддержания "своего дела".

На днях узнал, что Мамонтов написал устав общедоступного оперно-драматического театра и хочет подавать его в министерство. Конечно, я не замедлил свидеться с ним, якобы случайно. На днях он обещался прислать мне этот устав. Как видно, акционерное общество -- это злоба дня.

Еще один вопрос: в каком отношении Вы окажетесь к парадизовскому делу? Подробно мы можем обсудить это дело при свидании. Конечно, парадизовские спектакли являются продолжением Общества искусства и литературы, но так как само это продолжение (повторяю: по моим планам, которые мне до сих пор казались правильными) есть не что иное, как начало нового дела. Мне казалось, что оба эти дела неразрывны. В момент возникновения нового дела Общество искусства и литературы прекращает свое существование, а потому все члены Общества, не вошедшие в новое дело, не будут иметь к нему никакого отношения. Если бы даже Вы не нашли возможности принять активное участие в парадизовском деле, то мы на этом деле могли бы ближе познакомиться друг с другом и проверить наших артистов и рассортировать их.

Пока кончаю. Надо ехать на поезд, осталось 5 минут. Не успею перечитать письмо, иначе оно уйдет только завтра и не застанет Вас в имении.

Уважающий Вас

К. Алексеев

Дата добавления: 2017-01-13