Единство права и морали состоит в том, что 2 страница

«Это потому, что ты смотришь на них, как на картины. А это – элементы интерьера. Ты видишь, мы глядим на них, а они – на нас. В этом весь смысл», – во мне проснулся искусствовед, и хотя мои объяснения притянуты за уши, публика тоже задирает головы и внимательно рассматривает изображения. Бьюсь об заклад, нечасто здесь разглядывают потолки.

«Ну, конечно, все более серебристое, чем на слайдах. Надо прислать сюда цветокорректоров, а то сплошная зелень получится», – я вся деловая, меня интересуют только фрески. Реши я подложить бомбу или напасть на Мадонну, лучшего отвлекающего маневра не придумать – глаза у всей гостиничной обслуги устремлены вверх. Выходим с умным видом, но, еще не доходя до угла, начинаем хохотать, развивая тему: «Как ты думаешь, с кем бы пошла Мадонна, если бы сейчас появилась? Конечно, с нами – на что ей эта толпа поклонников, а фрески она когда еще посмотрит!»

Выходим на Дворцовую, пялимся на последние штрихи декораторов, ВИП-трибуны под навесом – вдруг дождь. Садимся за столик рядом с Зимним Дворцом, достаем плоскую фляжку с коньяком, разливаем в пластиковые стаканчики. Мимо нас по набережной едут фуры в разноцветных огнях – это явно реквизит завтрашнего концерта, – везде фантомы присутствия Мадонны, – мы попали в эпицентр событий.

Пешком доходим до моего дома. ЕМУ бы надо покормить зверей: собаку, кошку и попугая, но мы, борясь с угрызениями совести, решаем отложить это на утро. После дня впечатлений, приколов и кружения по городу страшно хочется очутиться в постели. У меня предчувствие, что такой необычный день должен иметь соответствующее завершение.

Может, именно ожидание чуда, пред-чу-вствие дало толчок всему, но в какой-то момент я поняла, что вхожу в неизведанную область, что рамки ощущений раздвинулись, меняя сознание и позволяя одновременно смотреть на всё со стороны. Это была уже не я, по крайней мере, такой я себя не помнила, такого ещё не было. Тела невесомые, то скользят, то летают, то замирают, мелко дрожа. Пространственные ориентиры сбиты и только попадающие под руку предметы дают некоторое представление о положении тел, но тоже неполное, ведь и смысл, и назначение предметов тоже потеряли однозначность. Звуки наших голосов, ритмы дыхания – музыкальное сопровождение, саунд-трек кассового фильма. Мы, два главных актера, настолько вжились в канву сюжета, что еле различаем: «Дубль два… дубль пять». Плотные шторы не дают представления о времени суток – что сейчас: ночь или уже утро? Можно посмотреть на часы, но мы забыли о их назначении. И только после промежуточного финала ОН резко отдергивает занавеску и быстро, глухо проговаривает: «Дедку стало плохо, ну, тому, что во дворе машину чинит. Прислонился к стене, смотрит на наше окно».

Чёрт, шторы запахнула, а окна все открыты. Впоследствии, проходя по двору, мы поглядывали на этого деда: интересно, ассоциирует он нас с теми оконными спектаклями или нет? Он не повернул головы, и это осталось тайной.

Водная тема продолжается, – мы едем в Петергоф на ракете. На небе тучи, я боюсь дождя, но ОН абсолютно спокоен: «Сейчас, увидишь, все разгонит». Я верю, так неоднократно уже было: там, куда мы направлялись, небо голубело, непогода отступала, мы прямо захватывали ее последствия: свежие лужи, мокрый асфальт, капли, срывающиеся с листвы деревьев. Но, как Чудовище из сказки «Аленький цветочек», непогода лишь обозначала свое присутствие, не появляясь явно. На пристани покупаем билеты в парк. «Мне бесплатно, как члену Союза Художников», – говорю я, доставая союзовскую книжечку. ОН в восторге, опять что-то особенное: «Я хочу быть с тобой рядом, когда ты пройдешь мимо контролера».

В парке сразу поворачиваем направо. Вот именно направо я давно не хожу, основные фонтаны слева, а справа долгое время шла реставрация. «Я не был здесь десять лет, должны были открыть фонтан «Петух» – ОН тянет меня вперед, как маленькую девочку. Так приятно: меня ведут, мне что-то хотят показать, рассказать.

Насмотревшись на фонтаны и пруды, идем к группе старых деревьев на берегу залива. Что-то они мне напоминают… Ну, конечно, мы приезжали сюда в начале девяностых с немцами, голландцами, устраивали пикники.

«Вот под этими деревьями мы по молодости устраивали пикники», – слышу ЕГО голос, уже не удивляясь таким совпадениям. Возможно, мы даже встречались, только этого не помним. Усаживаемся под деревья, каждый видит что-то свое, из прошлой жизни. На обратном пути Чудовище все же, наконец, появляется – на нас обрушивается страшный ливень. Мы устраиваемся под плотными сводами старых лип, стоим, прижавшись друг к другу, ничуть не стесняясь молодых парочек.

В другой раз едем в Выборг. Навестить моих – маму и сестренку. Но вместо этого пять часов бродим по старому городу, ОН жил там год, когда учился в четвёртом классе. Воспоминания его так отчетливы, прямо осязаемы, они ведут нас от дома к дому, мы разглядываем старые строения – там жил Вадик, а в этом, прекрасно сохранившейся двухэтажной средневековой постройке жили Никифоровы. ОН ходил к ним в гости, вход был со второго этажа. Как и сейчас, впрочем. А здесь, на месте интуристовского кафе были проходные подвалы, по ним перебирались с одной улицы на другую. «Пойдем, посмотрим, может, что осталось», – предлагаю я. Мы заходим в почти пустое кафе, официанты преграждают нам путь. «Нам только посмотреть», – похоже, ОН совсем не умеет врать, в этом я постоянно убеждаюсь. Доброжелательности как не бывало. «Посмотреть, посмотреть, всем вам только посмотреть», – бурчит одна, неся тяжелый поднос. Мы все же немного пробегаем по кафе. К сожалению, только ступеньки лестницы, ведущей вниз, зато явно те самые.

Ходим по равелинам, держась за руки. Здесь они катались на великах, а зимой на лыжах, разглядывали старые тяжелые ворота в стенах рва. «Нам казалось, что тут раньше проходили гладиаторские бои, а через эти двери проводили быков на сцену амфитеатра», – ЕГО мальчишечьи глаза горят. ОН наверняка был влюблен в старшеклассницу, ждал ее выхода из дверей школы. Я так и представляю себя этой старшеклассницей, которой немного льстит ЕГО внимание, но такие молокососы её не интересуют…

К маме приезжаем только к вечеру. «Я только на часик, прости, мама, так получилось», – оправдываюсь я. Сестренка понимающе смотрит, кормит нас в беседке.

На сей раз в Питере мы расстаемся на ночь, каждый на время попадает в своё окружение. Ничего, скоро наступит завтра …

И вот наша последняя ночь, через пару дней приедут жена с дочкой, возможно, все между нами кончится. Забавно, но я не ревную к физической близости. Такой у меня феномен по жизни. Это примерно так же, как с мыслями о смерти: я их просто не подпускаю к своему сознанию, причем совершенно непроизвольно. Главное – никаких образов, а значит, этого не существует. Но я боюсь, что теперь не буду ЕМУ нужна, боюсь, что наши с НИМ отношения разожгли то, что уже потухло в их семейной жизни – любовь.

5. Он.

Август, и я снова в Деревне. Впервые со дня его ухода я приезжаю без тревоги в сердце. Как будто прошли годы, все далеко-далеко, прощено и забыто.

Его в Деревне нет, они живут в Пушгориках, собираются пожениться, уже и кольца куплены. Это мне Славик говорит, которому теперь разрешено, как раньше, у меня в саду работать, вместо брата лужайки косить.

На меня накатило чувство свободы и жажда непрерывного общения. Какие-то праздники друг за другом – День Города, День Деревни, всюду приглашают, скучать некогда. Две подружки, две Людки приходят на озеро купаться, заходят ко мне, вечером я – к ним, в соседнюю деревню. Там клуб, по пятницам «наши» танцы часов до трёх ночи. Туда приезжают даже из соседних городков. Ночью по большаку бегу вприпрыжку домой, на ходу пою старые детские песни: «Коричневая пуговка валялась на дороге, никто не замечал её в коричневой пыли…». Утром проснусь – птицы поют, роса на зеленых лужайках и … тишина в доме.

Погода неустойчивая, сродни моему настроению. То солнце светит, прямо палит, то тучи кругом ходят, молнии сверкают вдали. То как влупит проливной дождь, да еще с градом, после – радуга, иногда двойная, во всю ширь потемневшего неба. Тио индиго, чуть-чуть киновари и самую малость лимонно-желтой, – это моя давнишняя привычка, еще с академических времен: если вижу что-то очень красивое, а рисовать нет возможности, начинаю в уме краски смешивать.

Заполняю день развлечениями, все дела пропихиваю между ними, на скорую руку. В воскресенье приглашаю обеих Людок на шашлыки. Заодно и Веру (его бывшенькую) с Юриком (её нынешним). Юрик теперь мой инструктор, сидит рядом со мной, когда я рассекаю на Мазде по окрестностям. Иногда едем на площадку, там все гораздо сложнее, но Юрик уже не рядом, а ругает меня снаружи и ставит на место опрокинутые мной палки-маячки. Обратно едем через Город, тут уже Юрик сам за рулем, снисходительно отвечает на приветствия знакомых.

2003 год.

У меня юбилей. В этот день он познакомился со многими интересными людьми. Я пригласила своего друга, Александра Дольского, он поет весь вечер, потом мы с сестрами поем Саше его песни, которые он забыл. Плавучий ресторан, море цветов, подарков, речей.

Весной едем в Египет. Чудесный отель, уютный номер, море и бассейны, тренажерный зал, концерты по вечерам. Летим в Каир, возле пирамид стоим и чуть не плачем, как будто вечности коснулись. Под парусом плывем по Нилу. Чуть прикрыть глаза и кажется, что это не Нил, а Нева, вот и фигура сфинкса…

Чисто мужское развлечение - ралли на квадрациклах. Нарочно отправляю его одного, пусть поймет, что английский пора изучать. Он, как и ожидалось, обошел всех итальянцев, к финишу пришёл первым. Корреспондент пытался его расспросить, но безрезультатно, только по плечу хлопал и большой палец показывал.

Да, всего полгода назад Мазду водил он, а я не думала ни о правах, ни о бензине, сидела рядом, музыку слушала… Зато теперь невозмутимо проезжаю по деревне, сворачиваю на большак и спокойно еду, поглядывая в зеркала и болтая с Юриком. «Не увлекайся скоростью, не увлекайся», – ворчит он, больше для виду.

Погода, природа, шашлыки, напитки, музыка, настроение – все замечательно складывается. Ближе к полуночи Вера вдруг замечает: «В двухэтажке огонь в окнах горит, это у них». Мгновенный перебой сердца – и все опять в ажуре: «Это горит на первом этаже». Нет, на первом гореть не может, там магазин, значит все же у них. Приехали, значит… А и чёрт с ними, нам-то что, мы отдыхаем, веселимся, вот ещё партию шашлычков поставим, вот ещё рюмочки наполним, повеселее музычку включим. Не испортят они мне больше настроения, пусть живут, как хотят. И я буду жить, как хочу! А чего я хочу? Сейчас, по крайней мере, веселиться, общаться, пить и танцевать. Мы танцуем, а свет в окне то загорится, то погаснет, то загорится, то погаснет. Что там такое? Больше всех волнуется почему-то Вера. Хотя она с ним уже пятнадцать лет в разводе, и другой рядом, но покоя ей эти окна не дают. За меня переживает, а заодно и за их сына, который так со мной и живет в Питере. Такое уж у меня хобби – дружить с бывшими жёнами своих мужей, вот мы с ней и дружим.

Расходимся часа в три. К этому времени окна в двухэтажке давно погасли. Обе Людки и Янка в коляске машут мне руками с дороги, оживлённо что-то обсуждая. Скорее всего, луну, она в эту ночь так нагло вылупилась на нас с безоблачного неба, так откровенно заглядывает в каждый уголок сада, что, безусловно, должна притягивать внимание. От её света совсем не хочется домой и тем более спать. А хочется пойти и посмотреть, что за мопед теперь у него. Потому как права уже отобраны, УАЗик раскурочен, а ездить на чём-то надо. Купила она ему транспортное средство, заботится, любит… Посмотрим…

В свете луны все привычные ориентиры поменяли свои места, я бегу мимо старого каретного двора, мимо тёткиных сараев, нагибаюсь под ветви яблони, ныряю в полусгнившую калитку и наверх, наверх… Вот уже и силуэт нашего УАЗика, покрытого какой-то попоной, вот прицеп, весь заросший бурьяном. А вот и он, тонкий, блестящий, как кузнечик. Подхожу ближе, на всякий случай на окна поглядываю, нет, всё спокойно. Трогаю сиденье, берусь за ручки. Ну, что, вполне симпатичный, только будто игрушечный. А какие смешные зеркала на тонких спицах! И надо же, поворачиваются: влево, вправо, влево… Хоп, одно зеркало остается у меня в руках. Чёрт, китайщина дешёвая! Что с зеркалом-то делать? А ничего. Кидаю в крапиву, сама быстро назад, домой. Нет, похоже, без приключений я не могу. И так у бедного ничего не осталось, ещё эта миллионерша последние зеркала отрывает, не сама покупала, нечего лапать, что ей в Питере не сидится, или садиком своим бы занималась, чем к людям приставать и последнее ихнее имущество портить… Такие примерно разговоры будут завтра в магазине. Иди-ка ты, пожалуй, спать, от греха подальше.

Наутро выхожу в сад. Недавно прошел дождь, в тарелках вода, остатки шашлыка, арбуза – все в воде. Потихоньку прибираюсь – сама жду, что придет кто-нибудь, насчет зеркала. А вдруг милиция нагрянет: так, мол, и так, гражданочка, это мелкое хулиганство, порча чужого имущества, проедем-ка с нами. Но никто не идет, вообще как будто все вымерли. Возвращаюсь домой, тихонько включаю музыку, ложусь на диван и, видимо, засыпаю. Потому как следующее, что вижу, – это Славкина Любаша, сидит в кресле напротив меня и что-то вещает в своей обычной манере. Если она ко мне пришла, значит крепко выпивши. Надо же, заснула, не успела отвернуть ее с порога. Теперь придется мягко выпроваживать, а если не получится, так и не мягко.

«Ты прости, я тебя разбудила, но мне показалось, я должна тебе это сказать, ведь если я тебе не скажу, ты потом можешь про меня что-нибудь еще такое подумать, а я, ты знаешь, всегда говорю правду и терпеть не могу «вашим и нашим», по мне так лучше сразу всё сказать, вот я ему и говорю, а он все своё, ты же знаешь, какой он стал, - и приблизив ко мне помятое лицо, выдыхает вместе с перегаром, – он про-па-дает!».

«Ты чего сказать хотела-то?» – вяло интересуюсь я. Зная любашину «любовь» к правде, а особенно всегдашнее «вашим и нашим», ничего путного я от её прихода и её речей не жду.

«Нет, ну ты можешь себе представить, мы уже спать легли, вернее, я легла, но не сплю, а Славик что-то в телевизоре смотрит, а может и спит, не знаю, его ведь не поймёшь, когда он спит, а когда так лежит, все молчит и молчит, муж называется…»

«Что случилось-то?» - перебиваю я, ведь если ей дать волю, она будет трещать до вечера.

«Так то и случилось, что он без Галюни приехал, ты представляешь? Заходит к нам среди ночи, я его спрашиваю, а где Галюня-то, а он – пошла она! Мобильник потерял где-то, мопед еле заводится.» – Любаша выпучивает на меня глаза с размазанной тушью, как у актрис немого кино, и пытается все начать по новой, но я прерываю ее одним вопросом: «Чего ты от меня-то хочешь?»

«Ну, я не знаю, я просто решила, что тебя это может интересовать, – несколько обиженным тоном говорит Любка, – ведь он тебе не чужой. Поверь, он тебя любит, он без тебя пропадёт».

«Ничего не пропадёт, и не любит он меня, а любит водку, и мне он теперь чужой. У меня есть другой, так что извини…», – я делаю вид, что хочу опять уснуть и даже закрываю глаза, но тут же открываю, потому как Любаша резко перемещается с кресла прямо на коврик у дивана и вцепляется в мою руку.

«У них там всё, понимаешь, всё кончено! Он сбежал, ведь она же сумасшедшая, она кого угодно достанет, уж на что я терпелива, так она и меня достала, всё говорит и говорит, да всё одно и то же: кто, мол, меня обидит, тому гроб, бог её бережет, а она вся святая, и давай про своих бывших мужиков, как они её обижали, и что с ними теперь стало…».

Они с Галюней два сапога пара – по части сесть кому-нибудь на уши. Как бы её выпроводить? Она, видимо, с миссией, иначе зачем пришла?

«Конечно, с ней жить невозможно, – подыгрываю я, – кто хочешь с ума сойдет».

«Так я тебе о чём! Он приехал к тебе, но боится, что прогонишь, меня прислал узнать, как ты настроена. Хочешь, я тебе его прямо щас приведу? Давай, накрывай столик, через пятнадцать минут он будет у тебя», – не дожидаясь ответа, Любаша выскакивает за дверь. И то хлеб. Теперь остается закрыть все двери и никого не пускать. А впрочем… Не запираться же в такой чудесный день! Пойду-ка я на озеро. Надеваю самый шикарный свой купальник с тюльпанами и в тон ему прозрачную шелковую тунику. Так, макияж, духи, браслет, полотенце – я готова. Иду чудесной дорожкой под старыми ивами, по которой проходила тысячи раз. Иду на любимое озеро, небольшое и очень уютное, с бьющими ключами и мостками. Иду и улыбаюсь сама себе: вот и молодец, даже головы не повела в сторону его дома, не обернулась ни разу, иду себе по своим делам, по своей воле. Вода в озере прохладная после дождя, но мне как раз такая и нужна. Постепенно подходит народ, вот и Людки пришли, да еще с гостями. На вечер планы строят. Договариваемся, что приду к ним на баньку и копчёную рыбу. Надо уйти из дома, нет меня – и всё. А до вечера займусь-ка я розами, надо обрезать и подвязать, а то совсем красоты не видно. Ого, хороший признак – снова к саду потянуло, а то думала, совсем уж к нему охладела.

2007 год

В саду столько цветов! Они разрастаются, приходится выкапывать и раздавать.

«Слушай, а чего мы всё дарим, ведь это наш труд! Может, на базар свозим, я видел, там такую ерунду продают, а у нас всё сортовое, должны брать», - по-хозяйски говорит он.

«Если будешь этим заниматься, я помогу, а мне самой это не очень надо», - у меня в издательстве полно дел, а сад – это отдых, это другая, красивая жизнь. Он соглашается, и мы за гаражом делаем небольшой питомник садовых растений. На страусиной ферме у наших друзей вешаем маленький плакат, на нём – наш сад, весь в цветах, и он идет по этому саду, серьезный, деловой, внизу – адрес и номер телефона. Хозяин, скажут потом соседи.

Осенью звонит мне в Питер: «Тут из Пскова приехали за растениями, просят белую парковую розу, которая всё ещё цветёт у забора. Мы её черенковали, есть что на продажу?».

Теперь к саду относится по-новому: это не просто красота, это не только лучшая усадьба в округе, это ещё и законный заработок.

«Видишь, у тебя – своё дело, можешь безбедно жить», - я довольна уже тем, что он может тратить собственные деньги, чувствовать себя независимым. Это новое в наших отношениях.

Поздно вечером возвращаюсь домой. Везде тихо, только цикадки трещат вокруг, да воробьи под крышей шебуршат, спать собираются. Отпираю дверь, захожу домой. Как у меня все-таки хорошо и уютно! И новые обойки в розочку, которые мы с Верой весной поклеили, так милы, так кстати. И посуду, слава богу, помыла перед уходом, теперь всё чистое, по полкам разложено. Ай да я! А что это у меня такое хорошее настроение? Так ведь потому, что он здесь, а мне всё равно, я свободна. Захочу – пущу его, не захочу – не пущу. Кого «пущу-не пущу», ведь никого и нет? Нет, так будет!

Улыбаясь, как последняя дурёха, раздеваюсь в спальне, смотрю на себя в зеркало. Ну, и похудела ты, мать моя, совсем как двадцать лет назад. И загарчик появился, и глаза блестят, и прическа ничего, с модной косичкой на шее. Хоть сейчас замуж выдавай! Ну, нет, только не замуж. Спасибо, сыта по горло. Накинув фривольную рубашечку (племянница подарила, чтобы настроение поднять), юркаю под одеяло и почти мгновенно засыпаю.

Дятел стучит, но почему-то не на дубе, а прямо на крыше дома. Что ему там понадобилось, это же шифер, там нет короедов… И даже не на крыше, а прямо в окно стучит. И даже не дятел. Открываю глаза. Де жа вю какое-то: стрелки часов показывают, как и тогда, полвторого, тот же стук в то же окно, тот же голос с тем же вопросом: «К тебе можно?». Молча иду и открываю дверь. На этом сходство событий кончается. Он стоит в дверях, не смея переступить порог. Обросший, грязный, глаза красные, смотрят и не видят. Некогда дорогая фирменная куртка заношена и вся в пятнах. Стоит, прислонившись к косяку двери, видать, сам не понимает, зачем и куда пришел. Так, похоже, мы снова на нулевой отметке. Не хватает только тапочек со стоптанными задниками. Хотя стоп – правда, не тапочки, а туфли, но задники прочно замяты.

«Ты пустишь?», – спрашивает робко и почти безразлично. Молча пропускаю его в дом. Идет к дивану и прямо в ботинках ложится лицом к стене. Пока закрываю дверь, пока пью воду, он уже заснул, храпит, как будто только за этим и пришел. Ну, что ж, пойду и я спать. Да, всю жизнь мечтала…

Утром просыпаюсь, на диване никого. Ушёл, значит. Что ж, недолго погостил, даже не успел надоесть. Часа два занимаюсь обычными утренними делами: делаю зарядку, завтракаю, мою посуду. Потом иду в питомник и пропалываю череночники с хвойными, я к ним за все лето ни разу не прикоснулась. К чему они теперь, не знаю, старалась для него, чтобы своё дело у мужика было, раз с работой туго. Приходит тетка, вся расстроенная: Славик с Любой там у него, гомон стоит страшный, пьют, значит. Славку тетка любит и опекает больше, хотя они оба её племянники. Тетку жалко, но что мы можем сделать? Хотя я кое-что могу. Набираю Галин номер. Только не размазывать сопли, сразу по делу, а то с ней вечно все деньги проговоришь.

«Привет, это я. Он тут в запое, в квартире своей валяется, весь никакой», – стараюсь говорить как можно суше.

«А меня теперь это не интересует. Я ему сколько раз говорила, если ты меня любишь, брось пить. Я этого не понимаю, как можно не бросить, если любишь. Вот при тебе он не пил, целых семь лет не пил, и слушался тебя, а меня он просто использует. Я ему уход создаю, все деньги на него трачу, а что взамен? Раму в окне починить не может, сколько раз ему говорила, всё только обещает, а у тебя в доме вон какой ремонт сделал, вот я ему и говорю…». Я перебиваю: «Ты возьмёшь его или нет? Ведь он тут один пропадёт совсем».

«Если ты его можешь простить, возьми к себе, я с ним больше не могу, он из меня все соки выпил, я ему говорю: сколько можно пить, ведь как мы с тобой вместе, ты дней десять был трезвым, бутылки надоело выносить…».

Я начинаю злиться: «Послушай, это лирика, я тебя обо всём предупреждала, и любовь здесь не при чём. Он болен, его лечить надо. Ты будешь его лечить, ты приедешь за ним?»

Она опять за своё, какой он неблагодарный, да что она ему купила. Прерываю грубо: «Что, наигралась, выбросила? А хоронить придёшь или тебя это больше не интересует?», – я отключаюсь, не о чем с ней говорить.

Что же делать, нельзя ведь просто так его бросить? Надеюсь, она все же опомнится и приедет. А если нет? Мне через неделю в Питер, надо что-то предпринять. Для начала проверим его состояние. Иду в двухэтажку. На лестнице тихо, значит, брательник с Любкой убрались. Дверь открыта, захожу. С весны здесь не была, но с тех пор мало что изменилось, ремонт так и не продвинулся, им теперь не до ремонта. Ах, послушались бы меня, жили бы в своих Пушгориках, не мотались бы перед моими окнами, не катались бы пьяными… Может, и было бы все путём, а теперь всё разбито, всё пропало.

Он лежит в спальне, единственной жилой комнате. Одетый, лицом в подушку.

«Вставай-ка, пойдём, надо поесть», – говорю неожиданно для самой себя и тут же жалею об этом. Авось, не услышал, так я пойду. Нет, встаёт, шатаясь, идёт за мной. Дома молча садится за стол. Велю мыть руки, вздохнув, идет к умывальнику. К еде наливаю стопочку. Молча выпивает и молча ест. Ну и молчун стал, на себя не похож. Встает из-за стола и вдруг взволнованно говорит: «Спасибо тебе, милая, спасибо за всё». Это не его текст, он никогда так не говорил раньше. Опять ложится на диван и впадает в полусонное состояние. Так проходит день: спит, ест, пьет рюмку, курит, снова спит. К концу второго дня становится более разговорчивым, рассказывает, что живет, как в раю: уход хороший, завтраки, обеды, ужины, всё вкусно, если просит, то в постель подаст, порядок в квартире идеальный, всё настирано, наглажено. На работе он ей помогает, а то весь товар привозят на бензозаправку ночью, когда грузчиков нет, специально так делают, а он разгружает, ей бы одной тяжело пришлось, столько лет так мучилась, а теперь он всё таскает, не даром хлеб ест… Слушаю, киваю, сама думаю, чего он тут у меня делает при такой райской жизни? Видимо, от неё и спасается.

«Хочешь ей позвонить с моего телефона? – предлагаю я, – она бы за тобой приехала».

Он недоуменно смотрит на меня, как будто я какую глупость сказала.

«Я к ней больше не пойду, она ж дура непробиваемая, с ней жить невозможно! Я к тебе пришел, будем вместе, как раньше. С тобой поеду на укол, а потом за садиком буду ухаживать, с Лачиком на охоту ходить. Ты ведь меня не прогонишь?», – голос жалобный, взгляд потухший. Пробую объяснить ему, что всё кончено, мы с ним уже в разводе, что у меня другой есть, прошлого не вернуть. Он, похоже, не совсем меня понимает, улыбается и повторяет: «Все будет как раньше, я тебя во всём теперь буду слушаться». Только этого мне не хватало! Как же быть? Взять с собой в Питер, подлечить и обратно отправить? Так он к ней пойдёт. А если и не пойдёт, то я буду об этом думать, что одно и то же. Оставить здесь, в доме? Опасно, он как слабоумный сделался. На третий день решила затопить баню, надо всё-таки мужика помыть. Стал помогать, дрова носил, растоплял, угли мешал. Я белье собрала, ему своё положила, у него-то здесь ничего нет. Только приготовились в баню идти, Славик в дверь заглянул и сразу назад, он – за ним следом. Ага, думаю, есть вести с фронтов. Выхожу к ним, оба как воды в рот набрали. Значит, самой нужно начинать: «Славик, я прошу, если Галя приедет и возле вас остановится, беги быстро сюда, чтобы он домой успел». Славик облегчённо докладывает: «Всё, уже едет, Любке звонила, скоро будет».

«Так давайте отсюда быстренько уходите, а то застукает, рассердится», – вижу, что он не собирается двигаться, и добавляю: «Ну, что, на ход ноги?»

«А у тебя есть?» – спрашивают в один голос. У меня в таких случаях всегда есть, я быстро наливаю им по стопочке, разрезаю свежепросольный огурец. Он отставляет стопку, с укором спрашивает: «Так ты что, меня выгоняешь, ты больше меня не возьмёшь?». Начинаю уговаривать, что ему лучше с ней будет, и уход, и обеды, ведь я уеду, мне в Питере работать надо, а он там жить не может. Придвигаю стопочку, он выпивает, но водка в горло не идёт. Кашляет, задыхаясь, потом вдруг спрашивает: «А как же баня?». Да-а-а, смех и грех. В другой раз стопим, а пока иди к ней, хоть зиму поживи, к весне видно будет. Если совсем не сможешь, тогда… Всё, ушли. Вдруг опять из-за угла выныривает: «Ты на меня не сердишься? Давай поцелуемся, что ли, попрощаемся». Быстро чмокаем друг друга в щеку, и он убегает.

Вот и всё. Я одна. На диване по-прежнему лежит приготовленное бельё. Беру своё и не спеша иду в баню. Моюсь, а сама в окошко поглядываю, вдруг он обратно идёт, вдруг она только вещи привезла. Нет, не пришёл, значит, всё-таки взяла его.

Тихо так в доме. После баньки сажусь одна за стол, наливаю рюмочку коньяка, закусываю ранеткой. Первый год его прививка дала плоды, яблоки сладкие и красивые, только он их так и не попробовал.

Пока была в Деревне, ОН звонил, спрашивал, когда приеду. У меня один вопрос, все ли у НЕГО в порядке. Больно странный был мне звонок, какая-то женщина сказала, что ей пришла SMS-ка с моим номером и ЕГО именем, спросила, точно ли это я, и где я нахожусь, раз собаки лают, а я честно отвечала, что в деревне, на псковщине. Я спросила как её зовут, но имя мне ни о чём не говорило. В уме прикидывала и так и эдак, перезванивать ей пыталась, чтобы детали уточнить, но она больше трубку не брала. ОН сказал, что её номера и имени не знает, в общем, какая-то мистификация.

«А дома как, все нормально?» - повторяю я.

«Да ничего, вообще ничего, ни хорошего, ни плохого, всё как обычно. Приедешь, расскажу», - ответ и радует и огорчает: нет скандала – уже хорошо, но что ОН собирается рассказать, вот вопрос. Я беспокоюсь, что жена напала на след и готовится все выяснить до конца. Тогда нам придется прервать отношения, и всё кончится. А так этого не хочется… Пусть не часто, чтобы не привыкнуть и продлить их как можно дольше, – это ЕГО предложение, зато только по взаимному желанию и для радости, – это моё.

В первый же вечер встретились, и я поняла, как соскучилась по НЕМУ, как много ОН для меня значит. Это беда, ведь у нас нет никакого будущего.

«Ты в меня, случайно, не влюблена?» – спрашивает с улыбкой.

«Конечно, влюблена, еще как влюблена, – улыбаюсь как можно веселее и добавляю: – Но ты не беспокойся, я не собираюсь тебя умыкать, все будет по-прежнему».

«А я, может, не за тебя, а за себя беспокоюсь. Это меняет дело, это плохо», – взгляд становится грустный и озабоченный.

«Никакого дела нет, просто ты – мое лекарство, оно мне очень помогает, вот и всё», – чем больше практичности в моих словах, тем лучше.

«Надеюсь, хоть не горькое?» – хитро улыбается, атмосфера разрядилась. Ещё не хватало выяснять отношения!

«У тебя глаза светятся, – говорит, глядя сверху, а через полчаса: – А теперь перестали, что случилось?»

«Ты скоро уйдешь, мне заранее плохо», – это правда, меня напрягают мысли о его уходе. Так, что к концу свидания теряю всякий интерес. Пока её не было, ОН мог оставаться у меня, и даже когда не оставался, сама возможность провести ночь вместе давала свободу и покой. А теперь ЕМУ давно пора домой, жена звонит, слышу ЕГО лживые оправдания, но меня они не трогают, это не моя жизнь. Зато ЕМУ, похоже, неприятно: «Тебе, наверно, противно слушать, что я говорю, прости».

В другой раз ОН не выпивает и старается уйти пораньше: «Зачем нам скандал, так будет спокойнее всем». Спокойствие, осторожность – это ЕГО любимые слова. А я, как вулкан, а какие у вулкана спокойствие и осторожность. Никаких. А как они нужны!

Дата добавления: 2017-01-13