Голая метафора

СТИЛЬ

1 ноября 2012

Сегодня я должен говорить о таком важном, но расплывчатом и неуловимом понятии, как «стиль». Что такое стиль письменного текста? В античные времена, когда появилось само это слово, ответ был очевиден: стиль — это палочка для письма, и, следовательно, выражение «оттачивай свой стиль» обозначало буквально «пиши как можно более четко и разборчиво». В Новое время, с появлением истории искусства и истории литературы как отдельных областей академического знания, «стиль» стал определяться очень широко и неточно — скорее как метафора, чем как точный термин.

Положение резко изменилось с появлением в Петербурге незадолго перед революцией «формальной школы» — молодых авангардистов от филологии — ниспровергателей авторитетов, объявивших, что их задача — разобрать литературное произведение как сложный механизм и вычленять в нем сумму приемов, создающих художественный эффект. Любопытствующие могут ознакомиться с энергичными программными статьями «Искусство как прием» Виктора Шкловского и «Как сделана „Шинель“ Гоголя» — благо, сейчас они доступны в Сети[1]. Впрочем, это не то чтобы обязательно — потому что все курсы литературного мастерства в мире, включая наши, используют идеи русских формалистов. Правда, не все, в отличие от наших, отдают себе в этом отчет.

В наше время понятие «стиля» столь же часто (если не чаще) применяют к внешнему виду человека, как к манере его письма. Поэтому, пытаясь говорить о стиле, я решился прибегнуть к развернутой метафоре. Мы попробуем сейчас уподобить разные писательские стили... степени одетости писателя.

1. «Голый по пояс». Он же — «исповедальный» или «сниженный» стиль. Используя этот стиль, автор претендует на то, что он очень близкий вам человек — любовник, собутыльник, приятель по бане или по футболу. И рассказывает вам что-то в самой непринужденной обстановке, а вы готовы слушать всё, что он скажет, и как он скажет, не придираясь к словам и не обращая внимание на его раздражение или некоторую корявость, шерховатость (часто — нарочитую, являющуюся предметом бравады). Как это делает Эдуард Лимонов в своем знаковом произведении — «Это я, Эдичка». Начинается оно с того, что герой описывает, как он в голом виде, не обращая никакого внимания на соседей, варит на балконе щи. А потом заявляет:

Я думаю, вам уже ясно, что я за тип, хотя я и забыл представиться. Я начал трепаться, но не объявил вам, кто я такой, я забыл, заговорился, обрадовался возможности, наконец, обрушить на вас свой голос, а кому он принадлежит — не объявил. Простите, виноват, сейчас все исправим.

Я получаю Вэлфер. Я живу на вашем иждивении, вы платите налоги, а я ни хуя не делаю, хожу два раза в месяц в просторный и чистый оффис на Бродвее 1515, и получаю свои чеки. Я считаю, что я подонок, отброс общества, нет во мне стыда и совести, потому она меня и не мучит, и работу я искать не собираюсь, я хочу получать ваши деньги до конца дней своих. И зовут меня Эдичка.

Эдичка здесь даже не голый по пояс, он просто голый.

Может показаться, что подобная манера могла появиться только в XX веке, когда американские битники сделали «маленького человека» не просто объектом сострадания, а субъектом горделивого самолюбования — да, я ничтожество, но я презираю ваши ценности! Но на самом деле у истоков этого стиля в европейской литературе стоит Рабле. Вот как начинается Его «Гаргантюа и Пантагрюэль»:

Достославные пьяницы, и вы, досточтимые венерики (ибо к вам, и ни к кому другому обращены мои писания)![2]

Нам сейчас трудно представить насколько поражало читателей XVI века такое начало. Книга тогда была предметом очень дорогим и серьезным. У людей просто не укладывалось в голове, что печатная книга так может начинаться! Поэтому Франсуа Рабле — не просто заурядный сквернослов и балагур, а настоящий гуманист и авангардист своего времени. Является ли таковым Лимонов — лет через четыреста будет видно. Но пока что позвольте в этом усомниться.

Но не следует думать, что такой стиль связан только и исключительно с описанием попоек и низменных сторон жизни. Вот начало культового романа Сэлинджера, который в переводе Максима Немцова получил название «Ловец на хлебном поле».

Если по-честному охота слушать, для начала вам, наверно, подавай где я родился, и что за погань у меня творилась в детстве, чего предки делали и всяко-разно, пока не заимели меня, да прочую Дэвид-Копперфилдову херню, только не в жилу мне про все это трындеть, сказать вам правду. Во-первых, достало, во-вторых, предков бы по две кондрашки хватило, если б я стал про них чего-нибудь лично излагать. Они насчет такого чувствительны, особенно штрик.

Я специально выбрал этот, неканонический, перевод, потому что в нем подчеркивается как спонтанность речи героя, так и густота молодежного слэнга. Этот стиль часто претендует на то, что автор и читатели — сверстники, они молоды, и поэтому им проще друг перед другом обнажиться, в прямом и проносном смысле. Отсюда — обилие слэнгов, апелляции к субкультурам.

2. «В повседневной одежде». Или «нейтральный стиль». Это, в общем, то обличье, в котором подавляющее большинство обычных людей общаются друг с другом в обычной обстановке. Не удивительно, что подавляющее большинство книг именно в таком ключе и написано: вежливо, но непринужденно. Началом этого стиля в современной европейской литературе можно считать «Декамерон» (1354) — составленный, напомню, из новелл, которые как раз и рассказывают друг другу благовоспитанные молодые горожане в непринужденной обстановке загородного дома — и полностью он сложился к «Дон Кихоту» (1604):

В некоем селе Ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать, не так давно жил-был один из тех идальго, чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке.[3]

Этому стилю как никакому другому присущи прямые обращения к читателю, и переход от шутливого тона к сдержанно-трагическому. И примеры его в современной литературе слишком многочисленны и разнообразны, чтобы стоило на них останавливаться. Заметим только, что как повседневная одежда дамы, имеющей взрослых детей, отличается от одежды молодого мужчины, так и стиль, скажем, Улицкой отличается от стиля Дмитрия Быкова.

Упомянув (не случайно, конечно) о Дмитрии Быкове, я обязательно должен подчеркнуть вот что. Не следует смешивать повседневный стиль в фикшне и стиль журналистский — как не следует смешивать повседневный костюм и его воспроизведение на театральной сцене. Газеты и журналы (даже самые дорогие и красивые — или, лучше сказать, в особенности самые дорогие) предназначены для быстрого чтения по диагонали, и поэтому журналист, как правило, преследует задачу, прямо противоположную по отношению к задаче писателя — не «взъерошить» текст, сделать его уникальным, а наоборот, сделать его как можно боле гладким и легко усвояемым. Как правило, прямое перенесение журналистских приемов, «набитой руки» в литературу оказывается губительно для литературы. Что хорошо заметно именно на примере уважаемого и любимого мною Дмитрия Быкова.

3. «В пиджаке с галстуком или в вечернем платье». Этот наряд тщательно продуман и подобран. Он несколько сковывает, но обязывает. Его «носят» все те писатели, которых называют «стилистами» — что вообще-то неправильно и несправедливо, потому что любой хороший писатель следит за своим стилем и следует ему. Но когда я называю подряд такие имена, как Владимир Набоков, Саша Соколов, Андрей Битов, вы понимаете, чтó я хочу сказать. И еще он хорошо подходит для того, чтобы вещать с кафедры, то есть не затушевывая свою эрудицию, а наоборот, подчеркивая ее, — как то делает в своих исторических романах Умберто Эко или в большей части своих причудливых рассказов — Хорхе Луис Борхес.

Как все мужчины в Вавилоне, я побывал проконсулом; как все — рабом; изведал я и всемогущество, и позор, и темницу. Глядите, на правой руке у меня нет указательного пальца. Глядите, сквозь дыру в плаще видна красная татуировка на животе — это вторая буква, «бет». В ночи полнолуния она дает мне власть над людьми, чей знак буква «гимель», но подчиняет меня людям с «алефом», которые в безлунные ночи должны покоряться людям с «гимелем». В предрассветных сумерках, в подземелье, я убивал перед черным камнем священных быков. В течение лунного года я был объявлен невидимым: я кричал, и мне не отвечали, воровал хлеб, и меня не карали. Я познал то, чего не знают греки, — неуверенность. В медной камере, в виду платка безмолвного душителя, меня не покидал надежда; в потоке наслаждений — панический страх. Как сообщает с восхищением Гераклит Понтийский, Пифагор вспоминал, что он был Пирром, а прежде Эвфорбием, а еще прежде каким-то другим смертным; мне, чтобы припомнить подобные превратности, вовсе не требуется призывать на помощь смерть или хотя бы обман[4]. («Лотерея в Вавилоне»)

Писателей-"стилистов" порой упрекают в том, что форма заменяет и подминает у них содержание, и, увы, порой эти упреки справедливы. Но зато — «Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы», то есть каждая фраза у них самодостаточна, как ювелирное украшение.

4. «В античной тоге или в батистовой сорочке с манжетами». Одеяние поэта, присущее авторам «лирической прозы». «Лирическими прозаиками» были такие разные личности, как Николай Гоголь, Андрей Белый и Венедикт Ерофеев. Вот начало одного из наиболее выдающихся образчиков такой прозы в русской литературе, «Петербурга» Андрея Белого:

Ваши превосходительства, высокородия, благородия, граждане!

Что есть Русская Империя наша?

Русская Империя наша есть географическое единство, что значит: часть известной планеты. И Русская Империя заключает: во-первых — великую, малую, белую и червонную Русь; во-вторых — грузинское, польское, казанское и астраханское царство; в-третьих, она заключает... Но — прочая, прочая, прочая.

Русская Империя наша состоит из множества городов: столичных, губернских, уездных, заштатных; и далее: — из первопрестольного града и матери градов русских.

Град первопрестольный — Москва; и мать градов русских есть Киев.

Петербург, или Санкт-Петербург, или Питер (что — тó же) подлинно принадлежит Российской Империи. А Царьград, Константиноград (или, как говорят, Константинополь), принадлежит по праву наследия. И о нем распространяться не будем.

Распространимся более о Петербурге: есть — Петербург, или Санкт-Петербург, или Питер (что — тó же). На основании тех же суждений Невский Проспект есть петербургский Проспект.

И так — толстый роман; у кого-нибудь другого вышло бы чудовищно безвкусно; но у Белого вышло — гениально.

Сюда же я бы отнес еще более зыбкую категорию так называемой «музыкальной прозы» — выдержанной, по мнению авторов или доброжелательных читателей, в ритме и с характерными приемами того или иного музыкального жанра. Самым ранним из известных представителей музыкальной прозы в европейской литературной традиции можно, пожалуй, назвать Гофмана, который сам был профессиональный музыкант и бескорыстный обожатель Моцарта. Но особенно часто о музыкальной прозе говорят в связи с так называемым «гарлемским возрождением» — негритянскими писателями 20-30 годов XX века, чья проза была поначалу так же непривычна для глаза образованных белых читателей, как джаз — для их ушей. К сожалению, это всё с большим трудом поддается переводу, поэтому я приведу пример из романа Сергея Солоуха «Шизгара», в котором автор пытался передать мироощущение смешного племени советских рок-фанов семидесятых:

Итак, речь идет о детях, позволивших себе немного повитать, попарить, впасть в идеальное, с презрением глянуть на жизнь и осознанную родителями необходимость посчитать глупостью, нелепой (забавной, идиотской, бездарной, трусливой) ошибкой своих не в меру суетливых «предков», перенапрягшихся в усердном стремлении следовать бессмертному квадрату формулы «деньги-товар-деньги».

Какой, на фиг, товар, какие еще, к черту, деньги? Кайф-облом-кайф, кайф-ништяк-кайф. кайф-кайф-кайф. (Без кайфа нет лайфа, хоть фейсом об тейбл.) Вот это действительно формула, вот уж действительно смысл бытия. Так что засуньте ваши деньги, сами знаете куда (в тумбочку под носовые платки, рублей десять, не пойду ж я завтра на день рождения с пустыми руками).

Значит, кайф. Впрочем, продолжая взятую ранее линию неуклонной борьбы с иностранщиной, да и просто в вечном стремлении к правде жизни, станем употреблять более универсальное понятие — мечта. I have a dream... Поколение автора, беззаботное поколение детей with eyes turned within верило в мечту.

Я с интересом жду проявления полноценного русского фикшна, инструментованного в стиле хип-хоп или сопровождаемого трасом. Боюсь ошибиться, но, кажется, что-то похожее демонстрирует Олег Гладов в книге под названием «ГипноНекроСпам»:

Диктофон 2. 14 апреля. «ПирОГИ на Дмитровке».
«...мне нечего стесняться... Я вырос (а сначала родился!) в городе. Здесь. Я — Горожанин. Я дитя URBAN. Я не люблю копать картошку и не умею (И наоборот). Я её жру в Маке в „фри“ виде. И мне это нравится. Мне нравится пользоваться лифтом, мобильником, метро. Мне нравится бродить по заброшенным заводам и стройкам. Поэтому недостроенный завод может подарить мне неделю нереального ништа. Я буду дышать этим воняющим переработанными нефтепродуктами воздухом. Я хочу стирать свои трусы в стиральной машине, с функцией „деликатная стирка“ и двойным отжимом. Я хочу и буду, есть из микроволновки. Сидеть в инете до рассвета и не высыпаться, и потому в 7 утра выпивать у метро банку энергетика пополам с сигаретой. Мне это не нравится. Ни хуя... Это не так называется.... Я от этого кончаю от всего. Вот. Вот....Это правильнее всего звучит...»

Обличье охваченного вдохновением поэта эффектно, спору нет, и выразительные возможности лирической прозы кажутся безграничными. Но обратите внимание: одно неверное движение, жест, фальшивая нота — и ваша античная тога окажется просто старой простыней. Тот же Андрей Белый уже через 10 лет после выхода «Петербурга» в своих новых вещах казался пародией на самого себя, и Мандельштам был вынужден писать о нем: «А над Белым смеяться не хочется и грех: он написал „Петербург“».

5. «В театральном гриме». Иными словами — литература сказа, игры, сознательной стилизации. Ее легко принять за «лирическую прозу» — но принципиальное отличие в том, что автор здесь заведомо не равен рассказчику, он дистанцируется от него и глядит на нас сквозь прорези в его маске. Станиславский учил — актер должен не столько показывать персонажа, сколько свое отношение к нему. То же относится и к писателю, работающему в таком стиле.

Так написан «Левша» Лескова, неоднократно мною уже упомянутые рассказы Зощенко, «Кысь» Татьяны Толстой. Последний яркий пример — «День опричника» Владимира Сорокина. Матерый концептуалист продолжает паразитировать на чужих стилях, только на сей раз он «присасывается» не дореволюционной классике и не к соцреализму, а к постсоветской фантастике и к стилизаторам вроде самой же Татьяны Толстой. Но у него эта стилизация сгущается уже до жуткого гротеска:

Движением перста удаляю от себя бледную рожу нашего либерала. Гнусны они, яко червие, стервой-падалью себя пропитающее. Мягкотелость, извилистость, ненасытность, слепота — вот что роднит их с червием презренным. От оного отличны либералы наши токмо вельмиречивостью, коей, яко ядом и гноем смердящим, брызжут они вокруг себя, отравляя не токмо человеков, но и сам мир Божий, загаживая, забрызгивая его святую чистоту и простоту до самого голубого окоема, до ошария свода небесного змеиною слюною своего глумления, насмехательства, презрения, двурушничества, сомнения, недоверия, зависти, злобы и бесстыдства.

Блестящим стилизатором с самого начала своей литературной деятельности — или, если угодно, своего литературного проекта — выступил Борис Акунин. Он подражает не какому-то одному писателю XIX века, а всей беллетристике того времени. Со временем его «грим» практически прирос к лицу и стал почти незаметен. Но никуда не делся! Чего никак не могут понять малоуспешные эпигоны Акунина. Которые думают, что достаточно перенести действие в XIX век, «подпустить» несколько прозрачных параллелей с веком XXI — и дело в шляпе.

6. «В непромокаемом плаще». Или «нулевая степень письма». Этот стиль тесно связан с одноименной повествовательной позицией. Писатели, исповедывающие его, стараются быть как можно суше, нейтральнее — чтобы от него вообще не исходило никаких «запахов», то есть эмоций и личных переживаний. Так чаще всего писал Хемингуэй, так и только так может писать Пелевин, так только что написана странная книга молодого петербуржца Олега Сивуна «Брэнд», имеющая подзаголовок «поп-арт роман»:

Я много времени провожу в Интернете. Я скачиваю порноролики и порнокартинки, узнаю новости, общаюсь по ICQ и электронной почте, я сижу на www.earthcam.com и смотрю, что происходит сейчас на Times Square, но я никогда не сижу в чатах. Мне неинтересно, что скажут другие, а им неинтересно, что скажу я. Мне гораздо больше нравится виртуальный земной шар Google Earth. С помощью Google Earth можно попасть в любое место мира, все участки земли там сфотографированы со спутника NASA. Может быть, скоро слово «google» заменит слово «мир». В этих словах есть что-то общее, какая-то округлость или что-то в этом роде.

Дата добавления: 2014-01-04