Понятие, значение и особенности межнациональных конфликтов

Лекция 5. Межнациональные конфликты

Время, в которое мы живем, до предела насыщено самыми разными конфликтами. Но даже на таком фоне межнациональные конфликты занимают особое место и по остроте, и по масштабам, и по их последствиям для судьбы страны. К тому же они очень часто переплетены с конфликтами другого рода – политическими, экономическими и т.д. Порой они служат лишь каналом, усилителем, а то и прикрытием для противоборства политических и иных сил. Мы видим, например, как в некоторых регионах местные мафиозные кланы и старые партийные элиты (а иногда это просто «сообщающиеся сосуды») разыгрывают национальную карту в политиканских целях, в ходе борьбы за власть, хотя непосредственно вовлеченные в конфликт массы людей не сознают этой подоплеки. Думается, в подобных случаях правомерно говорить о национальной форме, которую приобрел тот или иной политический или даже криминальный конфликт.

На основе широкого понимания юридической конфликтологии как «конфликтологии глазами юристов» мы попытаемся рассмотреть проблему межнациональных конфликтов комплексно, исходя из ее существа. Юридический аспект объективно занимает в ней столь важное место, что нет необходимости его как-то специально акцентировать. Может быть, одно из важнейших средств придать необратимость развитию в стране демократического процесса «эк раз и состоит в том, чтобы научиться вводить решение конфликтов, в том числе и национальных, в правовое, юридическое русло.

Популярное представление, что человеческие сообщества, особенно в их политико-государственных формах, всегда складывались прежде всего на этнической основе, не соответствует действительности. Как современное понятие нации, так и идея, согласно которой индивид может участвовать в гражданской и политической жизни лишь как элемент нации, принадлежит XIX веку. До того гораздо большую роль в государственном строительстве играли религиозные, династические, хозяйственные, военные и другие факторы.

Особенно явную идеологическую окраску дискуссии вокруг основных компонентов понятий нации и этноса приобрели в последние десятилетия XIX в., когда достижение и обеспечение единой национальной государственности во многих странах стало приоритетной политической целью. Именно тогда в определении нации на первый план были поставлены факторы биологические (расовое происхождение, родовое единство, этническая общность) и пространственные, связанные с единством территории проживания или расселения. В XX в. этот подход, как известно, достиг «злокачественной» стадии и воплотился как в различных вариантах фашистской идеологии, так и в иных, более «мягких» формах.

Вплоть до середины XX столетия преобладало в основе своей «генетическое» понимание нации. Но нацизм отрезвил людей. Для военного и последующих поколений европейцев слова типа «национальный дух», «национальная идея» приобрели уже не романтическое, а зловещее звучание. Они стали ассоциироваться с лагерными вышками и газовыми камерами. К тому же серьезные этнографические и антропологические исследования показали, что такие считавшиеся незыблемыми индикаторы общности национальных «корней», как государственность, язык, культура, история, не очень-то работают ни в отдельности, ни в совокупности и для формулирования универсальных признаков определения национальности во всяком случае не 'годятся. Лишь один индикатор оказался универсальным – самоотнесение человека к той или иной национальности: «я – русский», «я – татарин», «я – француз». Проблема перешла в субъективную плоскость

Одним из пионеров субъективного подхода к определению этничности (как и во многих других областях) стал Макс Вебер. Он предложил считать этническими те «группы людей, которые поддерживают субъективную веру в общность своего происхождения, основываясь на своем физическом сходстве или общности обычаев, либо на том и на другом, либо исходя из памяти о колонизации и эмиграции»[1]. После второй мировой войны подобный подход стал получать все большее признание. В том же русле находится и современный психоаналитический взгляд на проблему: психоаналитик и антрополог X. Штайн трактует этничность как знак личной и социальной идентификации, имеющий корни не в природе, а в головах людей[2]. Психиатр и один из виднейших американских теоретиков и практиков по психологическим аспектам разрешения межнациональных конфликтов В. Волкан рассматривает механизм национальной самоидентификации индивида как его стремление укрыться под общим «тентом» вместе с большой совокупностью людей. С одной стороны, под этим «тентом» он ищет защиту от угрозы со стороны враждебных «других», а с другой – лишь под ним все члены группы – мужчины и женщины, богатые и бедные, удачливые и неудачники, талантливые и не очень – ощущают себя равными[3].

Долголетний формальный глава советской этнографической школы Ю.В. Бромлей в своих последних работах также приблизился к этой позиции, отмечая большую трудность использования не только антропологических, политических и экономических, но даже отдельных культурных показателей в качестве этнодифференцирующих признаков и делая акцент на вопросах психики, самосознания этноса[4]. Современная отечественная этнография окончательно рассталась с рудиментами сталинской трактовки нации[5].

Таким образом, в современной научной трактовке нации доминируют субъективные, психологические моменты, хотя факторы объективного характера – экономические, демографические, нормативно-правовые, – разумеется, сохраняют чрезвычайно важное, а порой даже решающее значение. Но на практике они преломляются через это далеко не всегда достоверное и порой откровенно «кривое зеркало» субъективности. Исходя из подобного понимания, мы и будем рассматривать проблему межнациональных конфликтов.

Хотя национальные государства стали возникать в Европе еще в эпоху великих географических открытий, «второе дыхание» этот процесс получил в прошлом веке, на фоне почти повсеместного роста национального самосознания и локалистских идеологий этнического возрождения. Причины возникновения романтических национально-почвеннических теорий движений в самых разных уголках Европы – предмет специального исторического анализа. Для нас же важно то обстоятельство, что возможность реализации потенциала того или иного этноса стала связываться прежде всего с созданием либо с укреплением национального государства. И подобный взгляд имел весьма серьезные исторические резоны, ибо очень многие этносы, особенно небольшие, на протяжении веков претерпевали серьезные лишения и унижения от чужеземного господства, связанного в первую очередь с имперским характером европейской исторической географии. Но для нашей темы существенны не мотивы, а последствия данной идеологии. Последствия же оказались по меньшей мере весьма противоречивыми.

Многие светлые умы XIX столетия предупреждали о возникающих опасностях националистического «присвоения» государства. Обратимся к суждениям наших соотечественников. Еще в первой половине столетия П.Я. Чаадаев предупреждал, что «вся эта (националистическая. – А.О.) философия своей колокольни, которая занята разбивкой народов по загородкам на основании френологических и филологических признаков, только питает национальную вражду, создает новые рогатки между странами, она стремится совсем «другим целям, а не к тому, чтобы создать из человеческого рода один народ братьев»[6].

Л.Н. Толстой, оценивая реальности и тенденции конца XIX в., пришел к еще более радикальным выводам относительно опасностей, кроющихся в «национализации государства», в «гипнотизации» народа через намеренное разжигание правящими классами патриотических чувств. Он писал: «Патриотизм... есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых – отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти»[7].

Увы, эти и другие аналогичные оценки оказались пророческими. Эксплуатация патриотических чувств людей в нечистоплотных политиканских целях стала распространенной практикой нашего века, источником множества кровавых конфликтов, которые по своим последствиям принесли, думается, не меньше бед, чем притеснения не имевших государственности этносов.

В 1888 г. русский мыслитель В. С. Соловьев писал, что национализм представляет «для народа то же, что эгоизм для индивида: дурной принцип, стремящийся изолировать отдельное существо превращением различия в разделение, а разделения в антагонизм»[8]. В другой работе он обозначил три фазы развития национализма – поклонение своему народу как носителю вселенской правды, поклонение его стихийной силе независимо от правды и, наконец, поклонение национальным односторонностям и аномалиям, отделяющим народ от остального человечества, т.е. поклонение своему народу с прямым отрицанием вселенской правды[9].

XX век дал нам многочисленные примеры всех трех фаз национализма, а также показал, как легко и незаметно могут они переходить одна в другую. И в наши дни, в самом конце столетия, мы видим, как одновременно с развитием интеграционных тенденций, денационализацией государственных институтов, интернационализацией хозяйственно-экономической деятельности (а отчасти и как реакция на них) происходит новый мощный всплеск национализма.

Не претендуя на универсальную дефиницию рассматриваемого феномена и памятуя о.конвенциональности любого определения, полагаем, что в рамках конфликтологии следует рассматривать национализм как особую концепцию мира, с точки зрения которой разные этносы являются прежде всего соперниками в борьбе за выживание, за достижение преимущественного положения и за различные блага, как искаженную форму естественных национальных чувств, акцентирующую фактор вражды по отношению к другим нациям. Национализм предполагает пренебрежение человеческими правами и достоинством живущих рядом людей других национальностей, «некоренного населения» да и вообще иностранцев – «чужаков», нетерпимость к их обычаям, нуждам и потребностям, а самое главное – идеологию «козла отпущения», когда причину всех своих бед и неудач ищут не в себе самих, но в происках тех или иных злокозненных чужеземцев, пришельцев, «малого народа», соседей...

И еще один парадокс национализма. Как ни странно, но по сути он опирается на национальный комплекс неполноценности, хотя эмпирически такую связь проследить нелегко, поскольку этот комплекс скрывается за, казалось бы, весьма высоким самомнением. В самом деле, как за чванным национализмом, априорно приписывающим соотечественникам высший ранг по сравнению со всеми прочими, разглядеть глубоко запрятанную неуверенность в себе, ущербность массового национального сознания? Представляется, что базу для объяснений дает психология и особенно психоанализ, о чем ниже будет сказано более подробно. Комплекс этот бывает как агрессивным, так и, напротив, боязливым. Последнее чаще присуще малым нациям, не имеющим духовных ресурсов для противодействия политической и культурной ассимиляции, не способным сопротивляться нациям более сильным. Проявляется он, как правило, в форме попыток изоляционизма, обычно безнадежных. Антропологи описывали этот феномен на примере индейских племен Южной Америки и малых городов Севера, но сегодня нетрудно найти и более близкие примеры на территории бывшего СССР. Впрочем, порой он проявляется даже у таких этнических и культурных гигантов, как русская нация, у которой в течение столетий сохранялась – а в определенной мере сохраняется и до сих пор – пресловутая «западобоязнь» (в старину ее называли «латинобоязнью»), т.е. недоверчиво-опасливое отношение к Западу как к богатому и коварному соблазнителю. Впрочем, непроходимой границы между боязливым и агрессивным видами комплекса нет. При изменении соотношения сил они легко переходят один в другой. Очевидно, что подобное националистическое миропонимание в высшей степени благоприятствует возникновению, подогреванию, обострению различного рода межнациональных конфликтов, к рассмотрению причин которых мы сейчас переходим.

Дата добавления: 2013-12-13