Функционирование общины

Наличие названных выше фундаментальных ценностей сказывалось как на отдельном хозяйстве, так и на всем сельском хозяйстве страны. Крайне важно то, что функционирование общины на их основе препятствовало вводу ценностей рыночной цивилизации.

Так, ограничение индивидуальной свободы препятствовало развитию индивидуального мастерства в ведении хозяйства. Принцип же справедливости, проводимый на практике, мешал становлению индивидуального рационального хозяйства, поскольку обусловливал ужасающую раздробленность земельного надела. Только индивидуальное хозяйство хуторского (фермерского) типа может быть рациональным объективно, то есть основанным на экономии всех ресурсов, прежде всего, рабочего времени. Ибо лишь в этом случае место работы находится достаточно близко от жилья, что позволяет не тратить время на перемещения к очередному месту работы. Индивидуальное же хозяйство в общине велось на многочисленных, расположенных вдали от жилья и друг от друга клочках земли. Это влекло большие затраты времени на передвижения, в том числе, на перевозку орудий труда. Строчка из стихотворения И.Никитина: «Едет пахарь с сохой...», - отражает, очевидно, типичную картинку сельского утра. Планомерно и методично работать на земле оказывалось невозможным.

Раздробленность земельных наделов в России является хорошо известным фактом. Приведем здесь лишь несколько примеров ее для иллюстрации. Так, в конце 19-го – начале 20-го века некоторые крестьянские наделы состояли из «100 и более узких аршинных полос», «двухдесятинные полевые наделы отдельных домохозяев» были «разбиты на 20 и более полос шириною аршина в 4, а длиною в 120 сажен». Имелось сельское общество, «где каждый из однообщинников в трех полях» владел «60 дачками, площадью от 80 до 400 кв. сажен». Даже подворные наделы крестьян, не входивших в общину, состояли в зависимости от величины от 45 до 171 участка и были разбросаны на протяжении до 5 верст [Анфимов. 1980, с.84]

Ведение хозяйства на удаленных друг от друга и от жилища клочках земли возможно лишь с помощью простейших и легчайших орудий, ремонт которых не представляет труда в полевых условиях, по крайней мере, они должны быть легко перемещаемы к месту ремонта. Ясно, что это препятствует прогрессу земледельческой техники. И понятно, почему соха так долго держалась в России (правда, есть и другое основание ее длительного применения – тонкий слой гумуса на российском суглинке).

Хозяйство, которое велось в таких условиях, экономило труд там, где это было возможно, но часто подобная экономия превращалась в бесконечное «латание дыр», то есть оказывалась худшим видом расточительства. Приходилось отказываться от крупных затрат труда, дающих долговременный эффект, что оказывалось тормозом на пути интенсификации хозяйства. Не случайно более или менее зажиточными крестьянскими хозяйствами (именно крестьянскими, а не кулацкими, «мироедскими») оказывались те, где семья была велика, имела много рабочих рук, а земля была не разделена и работы велись сообща. Важно было при этом умение хозяина распорядиться («загад»), но коренная причина зажиточности была в другом. Ибо и при плохом хозяине двор оставался зажиточным, если «нивы» оставались «большими», а работы велись сообща [Энгельгардт. 1960, с.281-284].

По мнению А.В.Чаянова, задачей русского трудового крестьянского хозяйства, которое он противопоставлял «немецкому капиталистическому», является обеспечение средствами существования действующей семьи путем оптимального использования средств производства и рабочей силы, находящихся в их распоряжении. Приведя затраты рабочего времени в одном из крестьянских хозяйств, он отмечает целесообразность его использования в течение года [Чаянов. 1989, с.62-63]. Вероятно, в этом как раз и проявлялся хороший «загад» хозяина. Но позволительно сделать два замечания. Во-первых, задача крестьянского хозяйства (прокормить семью) традиционно поддерживалась общиной (у последней была та же задача). Во-вторых, неясно насколько рационально тратилось рабочее время в течение дня: собственно на работу или на перемещения к месту работы? Видимо, раздробленность земельных наделов в общине не давала возможности крестьянскому труду на земле быть объективно рациональным.

Иррациональные затраты труда, чересполосица в условиях относительного изобилия природных ресурсов (лес, воды), да еще вкупе с крепостничеством, обусловили то, что русское сельское хозяйство оказывалось присваивающим по типу, а оценивалось (и весьма справедливо) как хищническое [Соловьев В. 1988, с.481]. Эту оценку красноречиво подтверждает рассказ С.Т.Аксакова о том, как на протяжении жизни двух-трех поколений крестьяне своей хозяйственной деятельностью загубили прекрасную речку, превратили в гнилые болота лесные озера и выпахали превосходную почву [Аксаков. Т.1. 1955, с.86-87].

Следует подчеркнуть, что хищническое отношение к земле было, по-видимому, обусловлено не крепостным правом, а общинным землевладением. В частности, отмечалось, что оно губительно сказывалось на качестве пашни и лугов в пореформенное время, поскольку мелиоративные сети, проведенные в крепостные времена, забрасывались, луга заболачивались и зарастали кустарником [Анфимов. 1980, с.105]. Вместо того, чтобы тщательно культивировать, облагораживать имеющуюся землю, крестьяне мечтали о вольной, нетронутой земле, о «хороших местах», где всего вдоволь, трудиться много не надо, земля и сама все даст, где можно было бы хоть пять лет попользоваться, чтобы земля сама рожала и было не надо спину гнуть [Романов. Т.1. 1991, С.25-27, 72-73, и др.].

В целом же вся хозяйственная деятельность крестьянина-общинника не позволяла ему реализовать себя через два первоначальных модуса социальной значимости, связанных с материальной деятельностью – хозяйство и мастерство. Не случайно поэтому мастерство как высшая ценность (по сравнению даже с любовью или семьей) нашли отражение в фольклоре горнозаводских рабочих Урала (Сказы П.Бажова), то есть совершенно иной социально-профессиональной группы, чем крестьянство, хотя они тоже были крепостными. Но в своей профессиональной деятельности, в технологии они были свободны. Поэтому не крепостное право мешало утверждению индивидуального мастерства среди крестьян, а именно отсутствие свободы в ведении хозяйства в условиях общины.

Не было в чести у общинников и богатство. Оно скорее считалось отрицательной ценностью. По мнению писателя В.Белова, в русской северной деревне уважали торговцев, искусственно тормозящих торговый оборот и считавших грехом увеличение богатства [Белов. 1989, с.70]. А в средней полосе России кража у богача оценивалась снисходительно, а иногда и вызывала сочувствие по отношению к вору [Быт великорусских … 1993, с.289]. Надо полагать, подобное отношение к богатству во многом определялось именно тем, что в общине был закрыт путь к рациональному хозяйству – по сути единственному честному источнику богатства. А раз честный источник закрыт или очень сильно ограничен, богатство добывается иными способами, что вызывает неодобрение окружающих.

В системе неразвитых рыночных отношений, характерных для общины, иного было бы трудно ожидать. Но мы знаем, что даже функционирование полноценного рынка не сразу и не автоматически вводит в общественный дух богатство в качестве уважаемой ценности. По крайней мере, в том случае, если оно приобретается путем целенаправленной деятельности («грязного торгашества»), а не через фарт, удачу или если не «берется с копья». Иначе трудно объяснить тот факт, что «погоня за барышом... в центре капиталистического развития той эпохи, во Флоренции ХIУ и ХУ веков, этом рынке денег и капиталов чуть ли не для всего мира, казалась весьма сомнительной или... лишь терпимой» [Вебер. 1928, с.64]. Таким образом, отрицательное отношение к богатству в российской общине следует считать не специфически российской чертой, но специфически формационной чертой, чертой феодального способа производства, преодолеваемой лишь с течением времени.

Богатство как ценность, достойная целенаправленной деятельности, принимается обществом значительно позднее, по мере формирования и развития в Европе рыночной цивилизации. Как отмечал С.Н.Булгаков, «наше время понимает, чувствует мир как хозяйство, а мощь человека как богатство... В противоположность добровольному или насильственному аскетизму францисканско-буддийских эпох истории, презиравших богатство, наша эпоха любит богатство – не деньги, а именно богатство – верит в богатство, верит даже больше, чем в человеческую личность…» [Булгаков. 1990, с.8]. И это совершенно справедливое мнение. Только, может быть, точнее было бы говорить не об эпохе, а о рыночной цивилизации, где хозяйство и богатство действительно выступают в качестве основных ценностей.

В средние века идеологи христианства высказывали идеи, которые приветствовались бы в русской общине. Так, по определению Фомы Аквинского, «корыстолюбие есть грех, в силу которого человек стремится приобрести или сохранить больше богатства, чем ему необходимо». А нищета рассматривалась не как вынужденное состояние, из которого желательно было бы выбраться, но в известной степени была добровольным самоотречением и отказом от мирских дел. Поэтому церковь не препятствовала принять обет нищенства всем тем, кто стремился к нему из смирения и общей пользы, а не из корысти или лени [См. Гуревич. 1972, с.222].

Как можно заметить из сказанного, в фундаменте русской общины нет ценностей, свойственных рыночной (западной) цивилизации и связанных с развитием и совершенствованием объективно необходимой материальной деятельности, то есть мастерства, богатства, хозяйства. И это не случайно. Их отсутствие как раз и связано с наличием уже упомянутых ценностей.

Так уж вышло, что русские крестьяне пытались устроить свою жизнь на основе высших ценностей (человек, общество) и такой инструментальной ценности, как справедливость. Вообще говоря, это крайне важные ценности. Их всегда нужно иметь в виду в качестве ограничителей свободной хозяйственной деятельности. И для всего человечества неплохо, если какая-то его часть пытается жить на основе высших ценностей (по крайней мере, как полезный эксперимент). Однако ни российские крестьяне, ни Россия не получили выгод развития из-за стремления крестьян устроить жизнь на этой основе. Ибо их действие сводило на нет влияние других ценностей, модусов социальной значимости, стимулирующих развитие деятельности. Особенно тяжкие и далеко идущие последствия имело применение к хозяйственной практике инструментальной ценности «справедливость».

Дело в том, что в качестве субъектов социального развития в рыночном обществе выступают не люди, а хозяйства, именно внутри которых развивается деятельность. Рынок отбирает продукцию не отдельных людей, а хозяйств (хотя бы эти хозяйства были весьма редуцированы и велись одним человеком). Выживают или не выживают в системе рыночной экономики не люди как таковые, а хозяйства. Поэтому справедливость общины по отношению к людям превращалась в тормоз по отношению к тем хозяйствам в ней, которые имели тенденцию к превращению в хозяйства рыночного типа.

Община более или менее отвечала требованиям времени, пока рыночные отношения были мало развиты и крестьянское хозяйство в основе оставалось натуральным. Но уже и тогда ее крупным недостатком было то, что она тормозила развитие рационального индивидуального хозяйства (то есть ведущегося с экономией всех ресурсов, в первую очередь, рабочего времени). Нерациональным оно было и в более широком смысле. Ибо сама деятельность по ведению хозяйства была не вполне рациональной с точки зрения субъекта деятельности, она не была субъективно рациональной.

Деятельность субъективно рациональна тогда, когда она имеет личный смысл для деятеля, что возможно, если деятель сам свободно определил ее цели и выбрал средства достижения целей. Деятель может ошибаться в выборе средств и даже целей деятельности, поэтому объективно она может казаться и даже быть нерациональной. Но в этом должен убедиться сам деятель на основе личного опыта. Иначе невозможен прогресс деятельности, как индивидуальной, так и объективно необходимой. Мы же помним, что в ведении общины находилась не только земля, но и технология полевых работ. Отдельный крестьянин не мог свободно распоряжаться своим временем на протяжении года. Значительные объемы работ он должен был проводить не по своей воле и охоте (и чувству необходимости), а на основании решений мира, по приговору стариков – хранителей коллективной мудрости. Он не был свободен в своих решениях по хозяйству, а значит вести его вполне рационально в субъективном смысле он не мог.

Ограничение хозяйственной инициативы характерно и для германской средневековой марки, где была «исключена возможность того, чтобы отдельный человек предпринял нечто отличное от всей общины, - его действия принудительно определяются ею» [Вебер. 1923, с.21]. Правда, в ней в отличие от русского мира отсутствовали постоянные переделы земли. В германской марке земля издавна была разделена на отдельные участки – «гуфы», принадлежащие отдельным дворам [Вебер. 1923, с.19-20]. А в периодических переделах земли в русской общине давно уже видели причину низкой сельскохозяйственной культуры, небрежного отношения к земле, о которой нет желания заботиться, поскольку она через несколько лет перейдет к другому хозяину [ВВ. 1882, с.77; Кауфман, 1915, с.124].

Интересно отметить, что виднейший теоретик славянофильства А.С.Хомяков защищал общность хозяйственной деятельности на земле и считал существование общины правящей, но не хозяйственной «обманом, делом начатым, но не оконченным» [Хомяков. 1914, с.465]. По сути, это теоретическое обоснование колхозов, а также один из вариантов решения проблемы о возможности существования рационального коллективного хозяйства. Вопрос ведь можно поставить так: «Возможно ли существование рационального коллективного хозяйства или же хозяйство может быть рациональным только как индивидуальное»? Если следовать логике Хомякова, вполне возможно существование хозяйственной общины, то есть колхоза. И пока нет решающих аргументов в пользу противоположной точки зрения. Другое дело, что индивидуальное хозяйство явно может быть рациональным, но из этого не следует явная нерациональность коллективного. Просто и в коллективном хозяйстве работник должен иметь возможность сделать свою деятельность субъективно рациональной.

Хомяков вполне справедливо полагал, что общинная собственность на землю не является недостатком сама по себе и не служит препятствием для совершенствования хлебопашества и развития хозяйства. Для достижения этих целей вполне достаточно продолжительное владение землей (как владеют английские фермеры, не являющиеся собственниками земли [Хомяков,1914, с.459]. Но он, вероятно, недооценил роль личной инициативы и самостоятельности в принятии хозяйственных решений мелким сельским хозяином для быстрого совершенствования земледелия.

Впрочем, эта недооценка в известной степени оправдана. Во времена Хомякова преимущество индивидуального крестьянского хозяйства (фермы, хутора) по сравнению с хозяйством отдельного крестьянина в общине, возможно, уже проявилось, но еще не стало для всех очевидным фактом. Причина в том, что оставался низким общий уровень энергетической оснащенности сельскохозяйственного труда. Вероятно, только появление двигателя внутреннего сгорания, электричества и энергонасыщенных машин позволило отказаться от лишних батраков, удешевить производство и превратить индивидуальное хозяйство в действительно товарное. Именно трактор позволил в годы первой мировой войны обеспечить в Англии необходимое количество сельскохозяйственной продукции, заменить мужчин женщинами на полевых работах, а в Соединенных Штатах резко снизить стоимость обработки почвы и иных работ [Форд. 1989, с.157-162].

По-видимому, и Н.Я.Данилевский не смог увидеть преимуществ индивидуального крестьянского хозяйства в Европе по сравнению с русским из-за того же низкого энергетического уровня крестьянского хозяйства в тот момент. Напротив, он считал крестьянский надел в общине гарантом «непоколебимой устойчивости» русского общественного строя и залогом консервативности именно тех общественных классов, «которые угрожают в Европе переворотами» [Данилевский. 1995, с.417]. Но теперь то хорошо известно, как недолго сохранялась консервативность русского крестьянства, без активной поддержки которого революция, подготовляемая большевиками, была бы просто невозможна.

Помимо внутренней причины – общей ненаправленности общинного хозяйства на рынок – во второй половине ХIХ века существовала серьезная внешняя по отношению к общине причина, препятствовавшая развитию товарного хозяйства в крестьянской среде. Тогда на российский рынок производило крупное помещичье хозяйство, основанное на барщине. При этом оно было значительно производительнее, чем требовал узкий и неустойчивый внутренний рынок, на котором «в качестве производителя господствовал помещик». Обычное крестьянское хозяйство не могло конкурировать с ним [Струве. 1913, с.134, 138 и др.]. Поэтому ситуация на сельскохозяйственном рынке также способствовала консервации общинного хозяйства.

Выше говорилось, что богатство и хозяйство настолько привлекательные ценности, что люди в массе своей никогда от них не откажутся. Кроме того, усиление струи рыночной деятельности в российской цивилизации сказывалось и на функционировании общины. «Дух времени» требовал, чтобы богатство и хозяйство стали стимулом деятельности и в крестьянской среде.

Ясно, однако, что на «законных» и «нравственных» основаниях, то есть основаниях, находящихся в соответствии с фундаментальными ценностями общины, рациональное рыночное хозяйство крестьянину-общиннику было не создать. Поэтому подобное хозяйство возникало в ней именно как кулацкое, «мироедское» (общинное хозяйство действительно разъедалось кулаком!). Соответственно, и богатство, получаемое из столь нечистого источника, оказывалось окруженным ореолом греховности.

Тот, кто желал получить более широкое признание через рынок, должен был решиться в общине на «неправедную» деятельность (в народе прочно сидело убеждение, что «от трудов праведных не наживешь палат каменных»). Человек, решавшийся преодолеть общинную мораль (саму по себе весьма привлекательную и человечную), мог сделать это только силой своего духа и за счет крайне непривлекательных, с точки зрения общины, личностных качеств. Поэтому «мироед» непременно должен был быть «сволочью», «выжигой» и т.п. Он должен был обладать жадностью и цинизмом, наглостью и хитростью, лицемерием и жестокостью. И в своем духе (только формируя трусость, покорность и пр.) он должен был воспитывать своих ставленников в общине, поскольку ему нужны были «подголоски», чтобы через «общую волю» проводить угодные ему решения. Для этого он должен был применять соответствующие приемы, в частности, подкуп и шантаж. Напрасно поэтому в современной «демократической» литературе кулак облагораживается, выставляется как честный, инициативный, трудолюбивый человек. Такие люди, возможно, появлялись в группе зажиточных людей, но только случайно.

Иначе говоря, отсутствие в общине законных путей обретения социальной значимости через ее модусы, связанные с хозяйственной деятельностью, неизбежно порождало в ней (и будет порождать в аналогичных случаях) уродливые способы достижения богатства, хозяйства, извращенные формы мастерства. Оно способствовало также формированию многих чрезвычайно непривлекательных человеческих черт.

Фундаментальные ценности общины вкупе с другими факторами русской истории и природы формировали общину как особый социальный организм. В целом ее можно рассматривать как своеобразный средневековый земледельческий цех, дух которого, по Веберу, проще всего «характеризуется выражением: политика цехов есть политика продовольствия. Она означает урегулирование хорошего прокормления членов цеха, несмотря на повышенную конкуренцию... каждый член цеха должен получать традиционное продовольствие и тем самым поддерживать существование» [Вебер. 1923, с.97]. Но ведь и первейшая цель общины – поддержать существование человека. Вторая – устранить конкуренцию между общинниками из-за земли (как у цеха устранить конкуренцию на рынке между членами цеха). Обе цели в общине достигаются установлением для всех равных шансов на владение природными ресурсами общины. Этому в германской марке служила раздробленность земельных наделов по разным полям [Вебер. 1923 с.20], а в русской общине - сверх того – постоянные переделы земли, как только плотность населения требовала этого [Данилов. 1971, с.347-348].

Имеется и принципиальное отличие общины от цеха, связанное с далеко идущими последствиями. Оно состоит в том, что цех работал на рынок, а община – на самое себя. Устраняя конкуренцию внутри себя между ремесленниками, цех, выступая на рынке, оказывался в ситуации конкуренции с другими цехами и ремесленниками, работающими вне цеха («партачами»). При всех попытках уменьшить эту конкуренцию цех не мог устранить ее полностью. Следовательно, чтобы выжить, уцелеть на рынке цех должен был (пусть вынужденно и неохотно) совершенствовать объективно необходимую деятельность, повышать качество продукта. Ибо только совершенствование деятельности (ремесла) давало шанс на дальнейшее существование.

Напротив, община была закрытой, самодовлеющей производственной ячейкой. Она не имела внешнего фактора, стимулирующего развитие и совершенствование ее внутрихозяйственной деятельности. Конкурировать с другими земледельческими хозяйствами (поместье, хутор, община) она могла только из-за земли, что на совершенствовании деятельности никак не

сказывалось. Совершенствование деятельности в земледельческом хозяйстве становилось возможным только вне рамок общины.

В связи с этим в общине неизбежно накапливалась и не находила приемлемого выхода социальная энергия. Человек не мог стать социально значимым вне общины без рациональной хозяйственной деятельности, которая в общине на законных основаниях была невозможна. И в общине он не мог получить эту значимость на основе это деятельности. Ибо ее просто не было. Возможно, поэтому на «почве общинного устройства» весьма легко «произрастает полное пренебрежение к лицу» [Огарев. Т.1. 1952, с.152] (хотя автор цитируемых слов здесь несколько преувеличивает: община учитывала все-таки интересы общинника. Другое дело, что она весьма их ограничивала). Но община действительно пренебрегала лицом как субъектом хозяйственной деятельности. Кроме того, и в материальной деятельности, и в межличностном общении, и в правовых отношениях действовали жесткие нормы обычая, что также уменьшало роль личной инициативы в жизнедеятельности общинника.

Крестьянин мог получить свободу хозяйственной деятельности лишь вне общины, но если он порывал с ней, то его положение оказывалось весьма незавидным. Мало того, что у него, как правило, не было материальных средств для самостоятельного ведения хозяйства, но, что гораздо важнее, у него не было соответствующих умений и навыков, да и желания тоже. Отмечалось, что «русский крестьянин-земледелец – плохой сельскохозяйственный предприниматель... он, как представитель натурально-хозяйственного режима, лишен – по общему правилу – того стремления к высшей прибыли, которое одушевляет всякого предпринимателя....Деньги он добывает только для государства и для помещика, сам он к ним равнодушен» [Струве.1913, с.83-84].

Однако ограничение личной свободы в общине далеко не всеми признавалось недостатком. В частности, Н.Г.Чернышевский писал: «Понятие о преобладании «мира», общины над отдельной личностью в древней Руси – одно из самых дорогих убеждений для славянофилов, и подчинение личного произвола в отдельном человеке общественной воле – едва ли не существеннейшая черта их идеала в будущем. Мы не подозреваем себя в пристрастии к славянофильскому образу мыслей, но должны сказать, что учение об отношении личности к обществу – здоровая часть их системы и вообще достойна всякого уважения по своей справедливости» [Чернышевский. Т.3, 1947, с.88].

Спору нет. Человек должен подчиняться воле общества, но не безусловно. Общество должно предоставить ему шанс самореализовать себя в мире как социальное существо. И дело человека сделать свой выбор. Безусловное же подчинение человека обществу превращает последнего в раба. А это не только предосудительно с моральной точки зрения, но и невыгодно обществу, если оно стремится к саморазвитию.

Ограничение личной свободы вкупе с экстремальными природными условиями (короткое лето) воспитывало у русских крестьян привычку к авральной массовой деятельности («страда», «покос»), странным образом сочетавшие тяжкий труд и праздничный настрой (особенно этим отличался покос). Весьма впечатляюще передает веселый азарт массового труда Л.Толстой в романе «Анна Каренина» через ощущения К.Левина.

Вероятно, праздничная атмосфера на этих работах была компенсаторным средством, которое позволяло с большей легкостью перенести тяжкий труд и отказаться от личной свободы в хозяйственной деятельности. Едва ли коммунистические субботники могли бы появиться в иной стране, не в России. Привычка превращать труд в массовый праздник долго сказывалась и в советское время. Вспомним выезды студентов и горожан на сельскохозяйственные работы(«колхоз») и овощебазы. Многие из старшего поколения вспоминают о них с теплым чувством.

Пути достижения социальной значимости в общине. Мы исходим из убеждения, что люди в массе своей не могут жить как социальные существа, не получая общественного признания и не достигая социальной значимости на «законных» и «нравственных» началах. В противном случае неизбежна массовая деградация личности, превращение людей в социальные ничтожества и утрата ими стимула к деятельности. За счет чего же получал искомое человек в условиях русской общины? Каковы законные и нравственные пути обретения социальной значимости существовали в ней? Какие модусы значимости были доступны русскому крестьянину в общине?

Во-первых, особенно значимыми оказывались люди, отвечающие нравственному идеалу крестьян, носители праведности или даже святости (последняя иногда приписывалась и юродивым, «блаженным»). Непременным условием праведности являлась вера. Судили же о вере человека по посещениям церкви, соблюдению постов и обрядов, по хождениям на богомолья, чтению ежедневных молитв, но особенно по соблюдению нравственных норм в целом. «Креста на тебе нет» – говорили тому, кто совершил недостойный поступок. Напротив, «живет по-божески», «живет по-христиански» – говорили о людях милосердных и совестливых. Молодежь приучали к посещенью церкви. За этим следила не только семья, но и вся община в целом.

Русские крестьяне выдвинули целый ряд фигур, так или иначе стремившихся к праведной жизни. Наиболее распространенным типом были богомольцы. Уход на богомолья из общины был устойчивой и широко распространенной практикой по всей территории расселения русских. При этом само путешествие, чтобы быть богоугодным, должно было быть достаточно трудным.

Реже встречались так называемые келейники, т.е. люди, решившие по каким-то причинам ограничить свое общение с миром, не уходя при этом из родных мест. Они сами или их родные строили особые хатки-келии, в которых келейники уединялись. Некоторые из них могли принимать участие в полевых и домашних работах, обедать вместе с семьей, другие редко покидали кельи. Но все келейники строго соблюдали посты, а иные всегда ели только постную пищу.

Крестьянские девушки, стремящиеся к праведной жизни, становились черничками, чье положение были близко к положению келейников. Чтобы стать черничкой, нужно было в молодости, пока еще сватались женихи, дать обет безбрачия. В противном случае девушка считалась вековухой, т.е. оставшейся в девичестве не по обету, а стихийно. В конфликтной ситуации община поддерживала девушку, которая хотела стать черничкой вопреки воле родителей.

Из крестьянской среды выдвигались и фигуры старцев. Бывало, что будущий старец получал первые духовные уроки в семье, в келье старшего родственника, затем следовало паломничество по святым местам, отшельничество и келейничество в родных краях. Другие известные духовные деятели начинали с паломничества, далее принимали обет послушания, становились старцами или настоятелями в монастырях. Многочисленные жизнеописания известных подвижников, а также монастырские летописи говорят о тесной связи стихийного народного благочестия с выдающимися духовными подвижниками. Влияние же старцев на духовную жизнь России, в том числе, на деятелей русской культуры попросту огромно [см: Громыко. 1997, с.653-668 и др.].

Во-вторых, это слава, известность, приобретаемая чаще всего за счет «страдания», «подвига» во имя мира. «Пострадать за мир» – значит увековечить свое имя как подлинно нравственного человека и приобрести авторитет в мирских делах, ибо у односельчан появляется уверенность, что этот человек рассудит дело «по справедливости» и для общего блага. К «заслуженному человеку» у нас прислушивались и прислушиваются до сих пор.

В-третьих, это знание, мудрость, относящиеся к духовной культуре народа, то есть знание преданий, былин и обычаев, правил поведения в обществе, а также знание хозяйственной практики – сроков и правил проведения полевых работ, заготовок припасов, использования леса и т.п. Нередко подобное знание было связано с владением словом. В русской деревне

«существовал культ слова», владение им в какой-то степени определяло социальное положение человека, было причиной уважения, а для иных «предметом зависти» [Белов. 1989, с.136]. К этому можно добавить и знание письменной грамоты.

В-четвертых, хозяйственная деятельность в доме и около него (сад, пасека и пр.), домовитость, а также сопутствующее крестьянскому делу ремесло, вообще способность к чему-либо, талант.

В-пятых, счастье, удача, фарт, проявляющиеся по-разному (найти клад, воспитать много работящих сыновей, снять богатый урожай и пр.).

Наконец, природные и социальные качества: сила богатырская, всегда уважаемая в народе, красота, ум, ловкость, а также трудолюбие, способность много работать.

Таким образом, социальную значимость в общине можно было получить на законных и нравственно оправданных основаниях лишь за счет ее высших модусов – знания, святости, славы (причем в весьма специфических формах) и за счет природных и социальных качеств. В системе ценностей русской общины оказался большой разрыв между личными и природными качествами, с одной стороны, и высшими модусами социальной значимости вкупе с высшими общечеловеческими ценностями, с другой.

Сами по себе высшие модусы социальной значимости вполне приемлемы как способы самореализации человека. Более того, для общества и для отдельных людей необходимо, чтобы святость, знание, слава были доступны для любого стремящегося к ним человека. Но без стержневой хозяйственной деятельности и без ценностей, связанных с нею, общество как бы лишено корней. Высших модусов недостаточно, чтобы сделать его развитие устойчивым (в условиях достаточного количества природных ресурсов), ибо материальная деятельность, чтобы о ней ни говорили, составляет основу всей общественной жизни. Кроме того, отсутствие законной возможности достичь богатства, хозяйства, мастерства в крестьянском деле лишало людей, склонных к их достижению, достойных целей жизни и достойных путей их достижения. Не каждый же согласен ради богатства или отлично налаженное хозяйство пускаться на обман, насилие и т.п. Возможно, поэтому русские люди часто становились «заложниками возвышенного, стремящимися к блеску вершин без надлежащей оснастки» [Ильин В.В., Ильина Т.А.1993, с.6].

Устойчивость общины. Отмечая недостатки общины, не позволяющие человеку реализовать свой потенциал, например, ее иррациональность с точки зрения рыночного хозяйства, уместно спросить: «Почему община вообще, а в России в частности, так устойчива? Причем не просто устойчива, но даже имеет тенденцию к возникновению в тех местах, где ее изначально не было, когда там появились русские крестьяне»? Попытаемся обосновать заявление об устойчивости общины некоторыми фактами.

Например, в Сибири отчетливо наблюдался процесс перехода от «заимочной» формы хозяйствования к общинному. Заимочное хозяйство сибирских крестьян было основано на заимочном праве, которое является почти полным аналогом праву собственности и проявляется в свободном владении, распоряжении и использовании земли.

В свою очередь, заимочное право покоится на трех правовых основаниях собственности: 1) праве первой находки, 2) праве вложенного труда и 3) праве давности.

Право первой находки это право первого захвата «ничьей», «Божьей» земли. Еще римские юристы рассматривали его в качестве одного из оснований права собственности вообще (res nullius cedit primo occupant – ничья вещь принадлежит первому завладевшему ею). Право вложенного труда предполагает переход в собственность (или, по меньшей мере, во владение) земли, приведенной в культурное состояние за счет собственного труда. Право же давности означает, что земля (или вещь вообще) принадлежит тому, кто давно пользуется ею.

На основе заимочного права и велось хозяйство первых русских крестьян в Сибири. Однако, несмотря, на казалось бы, столь мощные правовые основания, заимочное крестьянское хозяйство постепенно эволюционировало в сторону общинного. Правовая основа крестьянского хозяйства менялась – заимочное право уступало место праву вольного пользования. Заимочное право предполагает вечное владение землей того, кто вложил в нее свой труд. Вольное владение ограничено: общинник имеет право на землю лишь до тех пор, пока продолжает трудиться на ней. Вольное пользование – переходная форма к переделам земли по душам, т.е. к собственно общинному владению [Кауфман. 1915, с.4-18 и др.]. Переход от вольного владения к переделам по душам мог иметь еще одну переходную ступень – право на использование окультуренной земли в течение определенного срока, например, освоенный под пашню лесной участок предоставлялся во владение крестьянину, освоившему его, на 50 лет. Потом он переходил в общинное владение.

Подобная правовая эволюция и смена форм хозяйствования были не случайными. Как ни похоже заимочное право на право личной собственности, оно, все-таки, отличается от него принципиально. Община не на минуту не забывает, что «она есть верховный распорядитель и распределитель земли; как в своем коллективном сознании, так и в сознании каждого отдельного общинника она есть собственник всей, хотя бы и вошедшей в состав какой-нибудь заимки земли; она только потому предоставляет отдельному общиннику неограниченную свободу захвата, что не имеет надобности вмешиваться в дело распределения земли между хозяевами» [Кауфман. 1915, с.8].

Надобность вмешаться в распределение земли между хозяевами возникала, очевидно, когда население увеличивалось и на земле становилось тесно. При этом между крестьянами возникали разногласия. Владельцы земли ссылались на право вложенного труда: «мы разработали землю, так неужто ее у нас отнять?». Другие исходили из своего права на труд: «не вам одним надо питаться и работать, мы такие же крестьяне, нам тоже нужно, на чем работать» [Кауфман. 1915, с.83-84]. Другими словами, крестьяне взывают к справедливости, обосновывая ее неявной ссылкой на одну из высших ценностей общины – индивида, необходимость поддержать его жизнь, обеспечить питание ему.

Об устойчивости общины свидетельствуют и относительно невысокие темпы столыпинской реформы. Несмотря на то, что русская община как форма хозяйственной организации явно изжила себя к началу века, несмотря на усилия правительства прежней России в создании сравнительно благоприятной рыночной конъюнктуры, столыпинская реформа, если верить статистике, протекала медленно и не слишком успешно. Так, к январю 1916 года из общины выделилось 2 478 тысяч домохозяев с 16 916 тысячами десятин земли, что составляло всего 26 процентов от числа общинных дворов и около 15 процентов площади общинной земли [БСЭ. 1976, с.535]. Крестьяне в массе видели в общине социальную защиту, противодействовали разделу общинной земли, «и цель реформы П.А. Столыпина достигнута не была» [Александров. 1997, с.539]

Существует, правда, мнение, что столыпинская реформа набирала ход, поскольку к лету 1917 года 62,5 процента крестьянской земли находилось в частной собственности и личном владении, то есть не в общине [Селюнин. 1988, с.185]. Но на основании одной этой цифры, даже если она верна, нельзя сделать вывод об успешности упомянутой реформы. Ведь и до нее значительные земельные площади находились во внеобщинном владении. Вся Прибалтика, Польша, Украина, Южная Россия, отчасти Белоруссия и Сибирь не знали, почти не знали или знали в очень ограниченной степени общинное землевладение. И если к этим землям присоединить участки, действительно выделенные из общины, упомянутый процент можно, вероятно, получить. Но чтобы уверенно говорить об успешности столыпинской реформы, надо ориентироваться не на общее количество земли, находящееся вне общины, а на количество хозяйств, вышедших из общины, и уменьшение общинной земли. А эти цифры, как мы видели, не слишком велики.

Даже после Февральской буржуазной революции в России крестьяне не были готовы отказаться от общины. В мае 1917 года на Всероссийском съезде крестьян обсуждались два проекта землеустройства – проект кадетов (партии конституционных демократов) о передаче земли в частную собственность и эсеров (социалистов-революционеров) об «общенародной собственности». 80 процентов голосов получил второй проект. Первый крестьяне отвергали, мотивируя свое решение тем, что появятся кулаки-мироеды, сосед станет богаче [см.: Сиртокин. 1991].

Об устойчивости общины свидетельствует и процесс ее реформирования в Германии. Известно, что ликвидация общинного землевладения в Пруссии на основании указа 1821 года происходила с применением грубой силы, а крестьяне насильственно были поставлены в положение индивидуальных хозяев [Вебер 1923,.с.25]. А ведь германская марка была значительно более подготовлена ходом исторического процесса к изменению формы владения землей, чем русский мир, поскольку земля в ней была издавна поделена между крестьянскими дворами. В чем же причина устойчивости общины?

Могут сказать, что община устойчива в силу привычки крестьянина жить в ней. И в этом есть солидный резон. Невозможны быстрые смены привычных образцов поведения и деятельности. Но, думается, есть и более конкретные причины, способствующие устойчивости общины.

Во-первых, если одной из фундаментальных ценностей общины является человек как живое существо, следует, что в общине признана его значимость хотя бы в этом качестве. Иначе говоря, человек значим как «рот» или «едок» (это устойчивые единицы счета в крестьянской среде). Весь социальный механизм мира был подчинен обеспечению этого «рта» пищей. Выражаясь современным языком, человек «был социально защищен». Добровольно отказаться от этой защиты обычному человеку крайне трудно, даже если предположить, что отказ от нее в конечном счете открывает для индивида более широкие перспективы и выгоден ему.

Во-вторых, на основе признания равенства людей как живых существ община регулировалась весьма демократически. Любой человек в ее рамках мог претендовать на учет своих нужд и оказывать воздействие на любые мирские решения. Он мог также стремиться к достижению любой социальной роли в общине.

В-третьих, община представляет собой естественную референтную группу с насыщенной эмоциональной атмосферой. Люди, выросшие вместе и переключившиеся от совместных игр и забав к совместной работе и проведению досуга, не могли быть чужими друг другу. В любви или ненависти, но они оставались «своими» во взаимоотношениях, а их симпатии или антипатии равно «грели» человеческую душу, спасая ее от холода одиночества.

А.Зиновьев вкладывает в уста своего литературного героя, оказавшегося на Западе, следующие слова: «Я почти не переживаю потерю родственников и друзей, московской квартиры... Но мне ни днем ни ночью не дает покоя то, что я потерял коллектив... Любой какой-то наш (мой) коллектив... Здесь, на Западе, есть организации, которые очень похожи на советские коллективы, но... они не дают той защищенности индивиду и той душевной теплоты, какие есть в советских. Здесь корыстные интересы сильнее и острее. Люди холоднее и беспощаднее» [Зиновьев. 1991, с.202].

Вероятно, подобные, только более сильные ощущения испытывали и общинники, оказавшиеся вне общины. Им трудно и тягостно было почувствовать себя «никому не нужными». И еще труднее стать «нужными» вне нее только на основании собственных способностей и средств.

В-четвертых, благодаря относительному обилию природных ресурсов община в России еще могла обеспечить пусть скудное и голодное, но

привычное существование многим миллионам крестьян. Иначе говоря, в русских условиях хозяйственная несостоятельность общины еще не стала очевидным фактом для основной массы общинников. Большинство сохраняло иллюзии относительно возможности жить в приемлемом достатке и в общине.

Наконец, в общине были выработаны многочисленные формы коллективного проведения досуга, нередко сочетаемого с совместным трудом – посиделки, гулянки, гостевания, праздничные обряды (колядки, масленица) и т.п., что привносило дополнительную теплоту в эмоциональную атмосферу общины.

В целом же, община во всех сферах жизнедеятельности обеспечивала причастность индивида к коллективной жизни, что давало ему ощущение «полноты бытия». И пусть с позиций рыночной цивилизации эту причастность кто может оценить как «варварскую», это совсем не так! А кроме того, и это главное, она была как факт, и отказаться от нее, равно как от полноты бытия, во имя неизвестной и непонятной индивидуальной свободы было делом далеко не простым.

Итак, обеспечивая и сохраняя социальную значимость личности на «феодальном уровне», община в принципе была не способна к быстрому саморазрушению или трансформации путем саморазвития в нечто совершенно иное (колхоз). Она могла лишь чуть-чуть совершенствоваться или потихоньку деградировать. Разрушиться община могла только под воздействием внешнего по отношению к ней рынка, решительной государственной политики, ориентированной на развитие рыночной деятельности, и усилиями рыночных людей внутри нее (кулаки, в первую очередь). В России комплекс этих обстоятельств действовал на общину недостаточно долго и сильно.

Завершая этот раздел, приведем таблицу, где сведены воедино основные понятия, отражающие влияние русской общины на формирование национального характера (cм. табл. 8).

Таблица 8.

Дата добавления: 2014-01-06