Модернист и декадент Александр Блок

Die Wortstellung im Gliedsatz

Die Endstellung des Prädikats gilt im Althochdeutschen noch nicht immer als Regel. Doch kam sie in den Gliedsätzen schon häufig vor.

Auch die Teile des zusammengesetzten Prädikats haben noch keine feste Stellung.

Примем во внимание ту очевидную истину, что Блок был неординарной творческой индивидуальностью, подлинно русским поэтом, а значит, наследником традиций «золотого века» (В. А. Жуковского, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. А. Фета, Н. А. Некрасова и др.), и проследим, какое воздействие оказала символистская доктрина на его зрелое творчество (символизм в «Стихах о Прекрасной Даме» легко распознаваем, и обнаруживать его там – занятие хотя и полезное, но довольно рутинное).

Лирический герой Александра Блока – Поэт, творческая личность – как правило, изображается либо отшельником, либо созерцателем чужой жизни. Он одинок и монументален, бездеятелен. Впрочем, его бездеятельность – также форма одиночества, форма непричастности к миру и его делам. Поэтому тема одиночества творческой личности – одна из ключевых у Блока. Здесь поэт выступает в первую очередь наследником традиции Лермонтова, написавшего гениальное четверостишие: «Выхожу один я на дорогу» (дорога – судьба; моя судьба, мое будущее – одиночество); // «Сквозь туман кремнистый путь блестит» (сквозь неясные очертания будущего отчетливо проступает неизбежность страдания: острые камни, о которые можно пораниться); // «Ночь тиха» (ни свет, ни звук не являются союзниками Поэта); «Пустыня внемлет Богу» (безмолвное пространство воспринимает небесное безмолвие, и диалога по-прежнему нет); // «И звезда с звездою говорит» (диалог возможен лишь в космических далях; Поэт – величина космическая, а на земле ему уготовано одиночество).

Теме одиночества творческой личности посвящено знаменитое блоковское стихотворение «Незнакомка» (1906 г.). В нем представлены ведущие символистские мотивы: раздвоенности (контраста), тайны, вечности, одиночества. Начало стихотворения – почти реалистическое и внешне представляет собой бытовую картину, зарисовку с натуры:

По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и глух,

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух.

Вдали, над пылью переулочной,

Над скукой загородных дач,

Чуть золотится крендель булочной,

И раздается детский плач.

И каждый вечер, за шлагбаумами

Заламывая котелки,

Среди канав гуляют с дамами

Испытанные остряки.

Над озером скрипят уключины,

И раздается женский визг,

А в небе, ко всему приученный,

Бессмысленно кривится диск.

Завораживающие стихи, пьянящий, убаюкивающий ритм. Но о чем здесь говорится? И как? Звуковая картина: пьяные окрики, детский плач, женский визг, скрип уключин – диссонансный подбор. Зрительная: пыль, рекламная вывеска булочной (визитная карточка убожества обывателей, устремленных к насыщению желудков и не обремененных высокими желаниями), шлагбаумы («запретительная» семантика, прямизна, автоматическое чередование черного и белого – признаки несвободного, унылого, бесцветного «страшного мира»), канавы и прогуливающиеся среди них пошляки обоего пола. Гамма чувств: скука, пьяный разгул, пошлость и рутина. Неслучайно звуки, доносящиеся до слуха лирического героя, дважды сопровождены одним и тем же глаголом: «раздается детский плач», «раздается женский визг» – так поэт подчеркивает однообразие бытовой жизни. Солнце, которое светит обывательскому миру и выступает его символом, – бессмысленно кривящийся диск, уродливая гримаса на круглом лице безумца.

Великолепие формы стиха и приземленность, пошлость описываемой в нем действительности создают мотив раздвоенности уже в первых четырех строфах. Тот же мотив выражен и другим способом: контрастирующим звучанием клаузул четных и нечетных строк. Нечетные: дактилическая рифма с музыкальными сонорными «л», «н» и «м» («ресторанами – пьяными», «переулочной – булочной», «шлагбаумами – дамами», «уключины – приученный»); четные: мужская рифма с сухим жестким звучанием, причем в трех случаях – односложная («глух – дух», «дач – плач», «диск – визг»). Через негативное отношение (скепсис, иронию, сарказм) лирического героя к низкой действительности выражена его внутренняя непричастность к ней, следовательно, налицо мотив одиночества.

Тот же мотив усугублен в пятой строфе:

И каждый вечер друг единственный

В моем стакане отражен

И влагой терпкой и таинственной,

Как я, смирен и оглушен.

Здесь для нас важен впервые возникший в стихотворении образ-символ вина. Автор решительно относит его к арсеналу символизма, именуя «влагой терпкой» (осязательно-вкусовое ощущение, материальность) «и таинственной» (а это уже из сферы духа; кроме того, эпитет «таинственный» – обозначение мотива тайны).

Шестая строфа передает неприязнь лирического героя к пребывающим в соседстве с ним людям «страшного мира». Блок даже употребляет крайне редкое для него и для высокой лирики вообще просторечие. У него лакеи «торчат», как неживая природа, а пьяницы «возвышаются» до зоологического уровня:

А рядом у соседних столиков

Лакеи сонные торчат,

И пьяницы с глазами кроликов

«In vino veritas!» кричат.

Одновременно поэт не забывает о важнейшем символистском мотиве вечности, вводя его в текст через латинское изречение (латынь – язык вечности). Возвышенный мотив озвучен устами ничтожеств – так еще раз проявляет себя мотив раздвоенности.

Анализируемое стихотворение называется «Незнакомка» (мотив жизнеотрицания, который проявляется через семантику удаленности от конкретного женского образа, передан здесь по-блоковски элегантно, ведь Незнакомка – вариация Прекрасной Дамы). Однако в первых шести строфах, составляющих почти половину текста, о заглавной героине не произнесено ни слова. Почему? На наш взгляд, в этом сказался неповторимый художественный такт Блока (одна из особенностей, делающих прекрасными даже самые мрачные его строки): «пригласить» Прекрасную Даму после того, как для ее появления подготовлена почва, т. е. выстроена символистская основа стихотворения. Образ лирической героини не только самоценен, но и возникает ради «испытания на прочность» безысходного одиночества героя. С превеликой осторожностью допускается она в его внутренний мир:

И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?)

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

Даже самое ее появление представлено то ли фактом реальности, то ли романтической мечтой (мотив раздвоенности, на этот раз адресованный Незнакомке). Даже первое описание внешности: движущийся силуэт, скрываемый к тому же туманным окном (мотив тайны) – не содержит никакой конкретики. И все это сочетается с соблюдением скрупулезной временной достоверности: «И каждый вечер, в час назначенный…». Что же дальше?

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

Пьяницы получают статус деталей интерьера (стульев, столиков), Незнакомка безупречно аристократична, мотив одиночества сопутствует ей («Всегда без спутников, одна»), мотив раздвоенности («дыша духами» – парфюмерия, материальность; «туманами» – тайна, идеальная сфера) – также. Прекрасная Дама сидит у окна (выход в иную реальность, доступность для нее другой, таинственной, символистской реальности; окно ведь не простое, а «туманное», маркированное мотивом тайны). Для полного соответствия «джентльменскому набору символиста» образу Незнакомки недостает мотива вечности, и автор воспроизводит его в девятой строфе:

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

Одни и те же символистские мотивы отнесены к герою и героине – так подчеркивается их внутреннее родство. Превосходная перечислительная интонация, придающая тексту колорит магических заклинаний, сочетается с изысканной звукописью (чтобы не загромождать анализ содержания стихотворения, не следим за игрой гласных и согласных, а это – настоящая симфония; Александр Блок помнит завет Поля Верлена: «Музыка прежде всего»). Аристократизм героини становится ведущей темой. Прекрасные стихи о Прекрасной Даме! Три следующих строфы – это подлинный гимн Незнакомке, в них Блок переходит на чисто символистский поэтический язык:

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль.

Глухие тайны мне поручены,

Мне чье-то солнце вручено,

И все души моей излучины;

Пронзило терпкое вино.

И перья страуса склоненные.

В моем качаются мозгу,

И очи синие бездонные

Цветут на дальнем берегу.

Эти стихи просто опасно трактовать как реалистические. Корней Чуковский попробовал и посчитал поэтической бестактностью строки о перьях страуса, качающихся в мозгу. Между тем Блок говорит о том, что атрибуты внешности Незнакомки составляют единое целое с состоянием души героя (не будем забывать, что ее пребывание в реальности эфемерно, мнимо, зависимо от его воображения, от его «мозга»). Реалист рассмотрит за темной вуалью разлет бровей, очертания губ и т. д.; символисту видится «берег очарованный», «очарованная даль»: никакой житейской конкретики, лишь самое общее настроение, впечатление, состояние души. «Странная близость», «глухие тайны», «излучины души», «дальний берег» – берег очарования, существующий лишь в воображении. Импрессионистический, плавучий, таинственный язык символизма, где все предполагается и угадывается, а не прочитывается впрямую. «Мне чье-то солнце вручено…» – чье? кем? – только и поймешь, что высказана мысль о причастности к недосягаемо величественному и непогрешимо светлому. Образ-символ вина вбирает в себя множество значений, выражающих настроение стиха: очарование, восхищение, восторг, сон, греза, мечта, тайна, бесконечность, раздумье, истина, вера, любовь, вдохновение...

Нетрудно заметить, что стихотворение симметрично делится на две половины: в первых шести четверостишиях читатель готовится к встрече с Незнакомкой, в последующих он должен оценить ее божественную безупречность. Но наиболее потрясающее, шокирующее впечатление производит заключительная, тринадцатая, «сатанинская» строфа (даже такой компонент художественного текста, как количество строф, учел великий поэт), дерзко разрушающая и едва возникшую симметрию, и не без труда восторжествовавшую гармонию. Читатель мог ожидать какого угодно финала, однако его оставили при самом опустошающем варианте. О Незнакомке – ни слова, зато трижды – о лирическом герое, с акцентировкой местоимения первого лица единственного числа, которое сигнализирует об одиночестве:

В моей душе лежит сокровище,

И ключ поручен только мне!

Ты право, пьяное чудовище!

Я знаю: истина в вине.

Пошли патетические восклицательные знаки, использована хлесткая грубоватая рифма «сокровище – чудовище», причем дактилическая, у которой были «музыкальные» «предшественники», – и все это сделано ради утверждения безысходности одиночества Поэта. Человечество не только не получит сокровищ моей души, оно даже не догадается, как к ним подступиться, как бы говорит лирический герой.

Поэтому и употреблен глагол «лежит» с его семантикой бездействия, невостребованности, ненужности, одиночества; поэтому в ходу и такая категоричность: «… только мне!». Это отчаяние одиночества. И категория среднего рода, обладающего семантикой обобщенности: «Ты право, пьяное чудовище!» – это укор невменяемому и презираемому человечеству, к которому через фигуру умолчания присоединяется и Незнакомка (невозможно сказать ей, внутренне самой близкой, что и она не в силах разрушить одиночество лирического героя, отсюда – досада и сублимация досады в ругань: «… пьяное чудовище!»).

Последняя строчка стихотворения как бы аккумулирует в себе его содержание. Это все те же мотивы: тайны («я знаю»: знание только мое, тайное), вечности (латинская фраза, переведенная на русский язык, хотя и выражает интимное знание героя, но не утратила своей родовой основы), раздвоенности («я знаю» – а мир не знает), одиночества: вино – одиночество (анаграмма первого слова этой пары содержится во втором). Впервые связь между мотивом (темой) одиночества и образом-символом вина была проведена в пятой строфе и развивалась до финала. Лирический герой пришел к выводу, что истина – в одиночестве, однако не пустом и бесплодном, а дарующем многообразие смыслов, выраженных через образ-символ вина. Может быть, в этом оптимизм стихотворения? Странный, во всяком случае, оптимизм, непривычный: ведь блоковский шедевр – апофеоз отречения от мира, апофеоз отчуждения, апофеоз жизнеотрицания во имя творчества и в этом ракурсе – апология доктрины модернизма.

Автор «Незнакомки», как и подобает модернисту, заведомо отбрасывает кажущуюся ему помехой для поэзии бренную жизнь и лишается источника жизнелюбия и творчества. Символист Блок стремится творить без опоры на «бытийный назем», балансируя на грани между искусством и смертью. Искусство требует жертв? Конечно. Но жизнеутверждающих жертв, потому что чрезмерные жертвы снижают его уровень.

Стихотворение «Незнакомка» – пример поэтического доказательства от противного. Преодолеть одиночество героя автор поручает Прекрасной Даме, самому заветному и безукоризненному своему образу-символу. Предположив, что Незнакомка – существо, родственное герою, и даже проследив за развитием наметившегося было единства, мы в итоге вынуждены признать, что ее попытка проникнуть в загадочный и противоречивый мир души Поэта признана неудачной и оказалась отвергнутой. Итак, Прекрасная Дама принесена в жертву блоковскому искусству (а была его целью)?

Эта интерпретация содержания стихотворения может быть признана достоверной при условии, что появление Незнакомки – факт реальности. Если же она – настолько Незнакомка, что ее и вовсе не было, если она – фантом, призрак, порожденный воображением лирического героя, то не только «перья страуса», но и все ее внешние приметы и внутренние качества целиком принадлежат сфере его души, точнее, сфере его воображения. В таком случае об отречении от Прекрасной Дамы или принесении ее в жертву на алтарь искусства не может идти речи (химера воображения исчезла всего лишь до завтрашнего вечера – какой с нее спрос?), а тринадцатая строфа – крик отчаяния о том, что реальность не способна подарить герою внутренне близкого человека. В остальном же все совпадает с приведенными выше рассуждениями.

Несколько слов о соотнесенности «Незнакомки» с русской поэтической традицией. Налицо тематическая преемственность: тема одиночества творческой личности отчетливо артикулирована в XIX веке, особенно в поэзии Пушкина, Лермонтова, Тютчева («Молчи, скрывайся и таи...»). Ритмический рисунок «Незнакомки» напоминает «Я помню чудное мгновенье...», а роскошные дактилические рифмы не могут не потревожить тень Некрасова. Фонетическая культура стихотворения находится на уровне высших образцов поэзии «серебряного века».

В творчестве Александра Блока неоднократно декларировался общемодернистский тезис «искусство выше жизни», который порождал культ вдохновения, поэтического экстаза, чрезвычайной эмоциональности. В сочетании с жизнеотрицанием этот культ иногда оборачивался эмоциональным экстремизмом: «... только влюбленный // Имеет право на звание человека». Невлюбленный вычеркнут? А влюбленный всего лишь «имеет право»? Кого же тогда считать человеком?

Поэт умеет завуалировать среди нежных строк ноту жизнеотрицания, и стихотворение «Когда вы стоите на моем пути...» подтверждает это. Однако вне поэтического творчества классик «серебряного века» бывал менее осторожным. Например, известно высказывание Блока о допустимости убийства, если оно освящено великой ненавистью. Несколькими десятилетиями раньше предтеча модернизма Ф. М. Достоевский утверждал в своих великих романах прямо противоположное и был прав. Культ вдохновенной бессознательности, присущий искусству в целом и доведенный в рамках модернизма почти до абсурда (оставлено поле деятельности для постмодернистов), отзывался в блоковском мировоззрении декадентскими симптомами.

А. Блок представляется многим прекрасным и светлым благодаря его редкостному дару не подключать читателя к соучастию в собственных безысходных муках. Образцом его художнического такта может служить стихотворение «О, я хочу безумно жить...», из которого сразу запоминаются первая и две последних строчки: «Он весь – дитя добра и света. // Он весь – свободы торжество», выражающие желание поэта, чтобы так о нем думали юные потомки. Для потомков зрелого возраста припасено незаметное признание, исповедальный стон, спрятанный в сердцевине стихотворения:

Пусть душит жизни сон тяжелый.

Пусть задыхаюсь в этом сне...

Александр Блок пишет так, чтобы смысл гармонировал со звуком. «Гнетущая» фонетика только что процитированных строк с опорой на «ж», «з», «ш», «с» говорит сама за себя. А дальше: «Быть может» (модальность предположения и, как увидим позже, оптимистического), «юноша» (незрелый возраст) «веселый» (и только он, хотя бывают и печальные юноши) // «В грядущем» (настоящее изъято даже из области предположений) «скажет обо мне…». Столько ограничивающих оговорок, и лишь после них и с учетом их следуют оптимистические строки о добре и свете, о торжестве свободы…

И не криком ли боли по своей скрытой сути является бодрое по наружности восклицание: «Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!»? («О, весна без конца и без краю…»). И этот повтор, словно убеждающий в правоте оптимистического взгляда на мир, эта настойчивая монополия ударного «а» – звук распахнутости, простора, свободы, весны – в двух начальных строках: «О, весна без конца и без краю – // Без конца и без краю мечта!». И такой выразительно мажорный восклицательный знак… Тот, кто в ладах с действительностью, не восторгается по этому поводу, а методично преодолевает один жизненный отрезок за другим. Иное дело – лирический герой Блока, для которого «страшный мир» настолько невыносим, что кажутся раздражающими даже внешне безобидные бытовые реалии:

* * *

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века –

Все будет так. Исхода нет.

Умрешь – начнешь опять сначала,

И повторится все, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

Действительность однообразна (сухой перечислительный ряд), лишена ярких впечатлений, а значит, творческих импульсов, бессмысленна и будет таковой на протяжении всей человеческой жизни. Неутешительна и гипотетическая версия будущего: новая инкарнация, новый круг жизни означает почти стопроцентное «повторение пройденного»: изменен порядок перечисления «объектов», и «бессмысленный и тусклый свет» заменен на эквивалент: «ледяная рябь канала» – однообразие (рябь), однозначность (канал) и холод одиночества, отверженности.

С метафоры «холод – одиночество» начинается еще одно известнейшее блоковское стихотворение:

Земное сердце стынет вновь,

Но стужу я встречаю грудью.

Храню я к людям на безлюдьи

Неразделенную любовь.

Земное (для людей, для реальной жизни) сердце сковывает холод одиночества, но Поэт ради Творчества (для которого у него в наличии, по-видимому, еще и «небесное» сердце) готов к такой жертве. Любить людей герой способен только не видя их («на безлюдьи») и – особой, «неразделенной» и обреченной на неразделенность, неземной любовью, порождающей не человеческие отношения, а произведения искусства.

Но за любовью – зреет гнев.

Растет презренье и желанье

Читать в глазах мужей и дев

Печать забвенья иль избранья.

В этом стихотворении мотив раздвоенности тотален, и следить за его очередным появлением в тексте – значит заново пересказывать текст. Интереснее будет отметить, что здесь на новый, «серебряновековой» лад звучат темы «поэт и толпа», «поэт и читатель». Вместе с гневом и презрением к обывателям у Поэта пробуждается жажда славы, а у кого ее искать, как не у тех же обывателей (мистические варианты оценки творчества Блоком не рассматриваются)? Однако для лирического героя наиболее неприятна мысль об отождествлении себя с чернью:

Пускай зовут: Забудь, поэт!

Вернись в красивые уюты!

Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!

Уюта – нет. Покоя – нет.

«Вернись в красивые уюты!» – стилистически не слишком грамотное выражение, Блок специально выделяет его курсивом, желая подчеркнуть несовершенство «страшного мира», в котором люди не способны даже правильно выразить мысль. Поэтому – решительное «да» холоду одиночества, пусть даже гибельному. Лирический герой одерживает не только моральную, но и, если так можно выразиться, «пунктуационную» победу. Два восклицательных знака содержит зов обывателей и столько же – ответ им, а утверждают превосходство Поэта два категорических тире и две ледяные точки (дивная симметрия!): «Уюта – нет. Покоя – нет» – вашего уюта, вашего покоя.

Итак, лирический герой Александра Блока – сноб? Вовсе нет. Поэт имеет полное право на отмежевание от толпы, важно лишь, каким способом он это делает. Блок, при всем разнообразии его творчества, отдает предпочтение модернистски-декадентскому пути. Ведь не шутил же он, когда, выступая прямым наследником Шарля Бодлера, объявлял искусство порождением зла («К Музе», 1913 г.)? Вот что сказано о Музе и ореоле над ней:

И когда ты смеешься над верой,

Над тобой загорается вдруг

Тот неяркий, пурпурово-серый

И когда-то мной виденный круг.

Искусство, попирающее святыни, искусство, охваченное адским пламенем и дарующее Творцу «страшные ласки» и «горькую страсть»... Искусство по ту сторону добра и зла, вне проблемы добра и зла: «Зла, добра ли? – Ты вся – не отсюда» – это о Музе. И это Блок. Надо ли говорить, что в XIX веке для русских писателей-реалистов подобное восприятие творчества было, как минимум, экзотическим?

Конечно, это – не весь Блок. Несколько иначе эмоционально окрашена его интимная лирика (особенно эротически-чувственные строки цикла «Кармен»), а в многочисленных стихах о России он кажется наиболее адекватным своему гению. Не забудем также о гражданских мотивах в его творчестве: там также подлинный Блок. И в поэме «Двенадцать», и в размашисто русских «Скифах» – он же. Но прежде всего Александр Блок был великим модернистом, творчество которого имело декадентскую направленность. Преодолевая, хотя и не изживая ее, поэт достигал художественных высот, которые для «серебряного века» являлись классическими.

Литература

1. А. Блок. Исследования и материалы. СПб., 1998.

2. Авраменко А. П. Блок и русские поэты ХIХ века. М., 1990.

3. Алексеева Л. Ф. Блок и русская поэзия 1910 – 20-х годов. М., 1996.

4. Белый А. О Блоке. М., 1997.

5. Бураго С. Б. Александр Блок: Очерк жизни и творчества. Киев, 1981.

5. Венгров Н. Путь Блока. М., 1963.

6. Гаспаров М. Л. Поэтика «Серебряного века» // Русская поэзия серебряного века. 1890 – 1917: Антология. М., 1993.

7. Громов П. И. Блок, его предшественники и современники. М. – Л., 1966.

8. Блок А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1971.

9. Долгополов Л. К. Александр Блок: Личность и творчество. Л., 1980.

10. Жирмунский В. М. Поэзия Александра Блока. Пг., 1922.

11. Магомедова Д. М. Автобиографический миф в творчестве А. Блока. М., 1997.

12. Максимов Д. Е. Поэзия и проза Блока. Л., 1981.

13. Минц З. Г. Поэтика Александра Блока. СПб., 1999.

14. Мочульский К. В. А. Блок. А. Белый. В. Брюсов. М., 1997.

15. Немеровская О., Вольпе Ц. Судьба Блока. Воспоминания. Письма. Дневники. М., 1999.

16. Орлов В. Гамаюн: Жизнь Александра Блока. М., 1980.

17. Павлович Н. А. Воспоминания об Александре Блоке // Блоковский сборник. Тарту, 1964.

18. Поэзия французского символизма: Лотреамон: Песни Мальдорора. М., 1993.

19. Русские писатели. 1800 – 1917: Биографический словарь. Т. 1. М., 1989.

20. Русские писатели 20 века: Биографический словарь. М., 2000.

21. Соловьев Б. Поэт и его подвиг. Творческий путь Блока. М., 1973.

22. Тимофеев Л. И. Творчество Блока. М., 1963.

23. Турков А. Александр Блок. М., 1981.

24. Ходасевич В. Ф. Некрополь: Воспоминания. М., 1991.

25. Юнг К. Г. Психология и поэтическое творчество // Самопознание европейской культуры XX века. М., 1991.

ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ И ФУТУРИЗМ:

Дата добавления: 2014-01-06