Маяковский начинается

Каковым было место Владимира Маяковского в футуристической среде? Самым почетным. Сошлемся на свидетельство Владислава Ходасевича, очевидца и скептика (последнее немаловажно, ибо похвала в его устах многого стоит): «Для первоначального футуризма вся область мысли, равно как и область чувства, не существовали. Заумная поэзия была выражением предельного нигилизма, граничившего с кретинизмом (чего не отрицали даже некоторые ее сторонники). Маяковский, напротив, явился с известным запасом мыслей, окрашенных очень ярко».

Автобиография Маяковского «Я сам» сообщает о курьезном случае, побудившем поэта приступить к регулярному стихотворчеству. Давид Бурлюк как-то представил его, тогда еще имевшего в своем активе только малоценные и к тому же утраченные опусы времен гимназии и сидения в Бутырках: «Мой гениальный друг. Знаменитый поэт Маяковский». «Пришлось писать», — резюмирует «горлан-главарь» десятью годами позже, уже в ранге всероссийской знаменитости.

В той же автобиографии приведено его юношеское стихотворение, навеянное чтением символистов в Бутырской тюрьме:

* * *

В золото, в пурпур леса одевались,

Солнце играло на главах церквей.

Ждал я: но в месяцах дни потерялись,

Сотни томительных дней.

Тягучие, неживые, «немаяковские» глаголы, заунывная некрасовская интонация четырехстопного дактиля, символистская («золото», «пурпур»), с налетом религиозности («на главах церквей») и тюремной тоски («ждал я», «сотни томительных дней») лексика. Стихи узника, выразительно оцененные самим автором: «Вышло ходульно и ревплаксиво». Между тем в 1920-х гг. Маяковский пытался разыскать свои «бутырские творения» в архивах царской охранки. Для чего? Хотелось ли ему представить себя поэтом иного качества или заговорила ностальгия по бурной юности? Об этом сегодня можно только гадать. Однако для нас важно другое: в стихотворениях, которые Владимиру Владимировичу «пришлось писать» позже, отозвался интерес к символизму, проявленный на исходе подросткового возраста.

Первое из написанных после комплиментов Давида Бурлюка стихотворений Маяковского – «Утро» (1912 г.) – выделялось новизной и оригинальностью и вместе с тем свидетельствовало об усвоении его автором опыта неоромантиков и особенно – символистов, в частности о внимательном прочтении им сборников «Urbi et orbi» (1903 г.) В. Брюсова и «Золото в лазури» (1904 г.) А. Белого. Ряд образов и словесных оборотов («звезды», «фонари», «желтые ядовитые розы», «гибель», «пылающая ваза») заимствованы из декадентско-символистского арсенала. Описание ночного города с «враждующим букетом бульварных проституток» и «гробами домов публичных» сделано не без учета урбанистических стихотворений Брюсова «Оклики демонов» (1901 г.), «На бульваре» (1902 г.), «В публичном доме» (1905 г.) и др.

Маяковскому приписывают такой панторим: «Седеет к октябрю сова – // Се деют когти Брюсова». «Утро» Маяковского может быть рассматриваемо как попытка освободиться от влияния (вырваться из когтей) популярнейшего поэта начала века, написавшего в 1902 г. стихотворение «Раньше утра». Вот его начало:

Я знаю этот свет, неумолимо-четкий,

И слишком резкий стук пролетки в тишине,

Пред окнами контор тяжелые решетки,

Пустынность улицы, не дышащей во сне.

Владимир Маяковский вступает в оппонирующую перекличку с мэтром «серебряного века»:

Угрюмый дождь скосил глаза.

А за

решеткой

четкой

железной мысли проводов –

перина.

И на

нее

встающих звезд

легко опёрлись ноги, –

используя в качестве «антибрюсовского орудия» не только собственный талант, но и опыт А. Белого, автора двучастного цикла «Утро» (1902 г.). Вслушаемся в голос блистательного символиста:

Из чащи вышедший погреться фавн лесной

смешной

и бородатый,

копытом бьет

на валуне.

Поет

в волынку гимн весне,

наморщив лоб рогатый.

Что мы видим? – перешедшие от одного поэта к другому разбивку текста на неравносложные интонационные отрезки (впервые, кстати, появившуюся в стихотворении А. Белого «Душа мира» (1902 г.), где употреблено словосочетание «улыбкой зыбкой», по образцу которого Маяковский составил свои: «решеткой четкой» и «жуток шуток»), нередко состоящие из одного-двух слов, звучащих с недостижимой прежде в русском стихе весомостью, обилие метрических пропусков, формирующих оригинальный облик разностопного ямба...

Однако, на наш взгляд, столь красноречивые параллели между Маяковским и символистами не делают его эпигоном «серебряновековых» знаменитостей. Наоборот, создается впечатление, что выбором темы и художественных средств из символистского арсенала он бросает вызов своим предшественникам, стремясь превзойти их в «игре на чужом поле», которое, если вдуматься, было не таким уж и чужим для начинающего футуриста: ведь Брюсов, Белый и другие востребованы им прежде всего как ярчайшие поэты-реформаторы.

Вместе с тем Маяковскому в его «Утре» удается не только творчески преобразовать заимствованное у других, но и предстать в собственном неповторимом облике. Впечатляют жесткая фонетика и напористая энергия стиха, глобализм поэтического мышления, соединяющего земное и космическое, передача зрительных образов, воспринятых глазами живописца (выразительность линий, пронзительная световая стихия, необычное сочетание красок и т. д.). Но главная отличительная особенность – частое обращение к ассоциативной метафоре, которая своей пропиской в русской поэтической традиции обязана в первую очередь Владимиру Маяковскому.

Метафора, создаваемая по канве причудливых индивидуальных ассоциаций, широко использовалась футуристами и их последователями (имажинистами, обэриутами и др.), на совершенно самобытной основе развивалась у О. Мандельштама, Б. Пастернака, М. Цветаевой, нередко встречалась у советских поэтов. Ассоциативная метафора, расширив до небывалых границ горизонты творческого воображения, существенно обогатила русскую поэзию. Она стала необходимым художественным средством для многих современных поэтов (И. Бродский, А. Вознесенский, В. Соснора, Г. Айги, И. Жданов, А. Парщиков, В. Аристов, Е. Шварц, А. Драгомощенко и др.), тем не менее в первые постсоветские годы едва ли не единственным, кто открыто признал зависимость своей поэтики от наследия Маяковского, был Иосиф Бродский. Сам же «горлан-главарь» остается непревзойденным в русской поэзии по количеству изощренных метафор.

Следующее стихотворение раннего Маяковского называлось «Ночь» (1912 г.). В нем целая россыпь ассоциативных метафор. Сам текст – развернутая метафора ночной жизни города. Ночь-игра, ночь – испытание судьбы, – таким видится автору это время суток. Поэт ставит очередной эксперимент: обходясь четырехстопным амфибрахием без интонационных изломов, взрывает стих экспрессивной образностью. Одновременно преодолевается цветовая гамма символизма: вместо «золота», «пурпура», «лазури» и т. п. –

Багровый и белый отброшен и скомкан,

в зеленый бросали горстями дукаты,

а черным ладоням сбежавшихся окон

раздали горящие желтые карты.

Не без внутреннего напряжения, по-видимому; произошел отказ от «общепринятых» цветовых эпитетов: краткие причастия с деструктивной семантикой – «отброшен и скомкан» (простим поэту употребление в этом случае более «энергичного» единственного числа вместо грамматически более уместного, но «вялого» множественного?) – свидетельствуют, на наш взгляд, об установке избегать соблазнов символистской поэтики⁷. И апофеоз оригинальности – «четырехэтажная» (составная, блочная) ассоциативная метафора «глаза зовущих лап платья» (вспомним аналогичную по структуре из «Утра»: «железной мысли проводов перина»), создаваемая нагромождением родительных падежей (часто применяемый поэтом прием).

Своеобразное место у раннего Маяковского занимает образ женщины, сопряженный, как и у многих поэтов, с темой любви и эротическими мотивами. О несчастливой, несбывшейся или желанной любви (о счастливой мировая литература, за неимением достойного внетекстового стимула, предпочитает молчать либо говорит банальности) можно писать в разных тонах. Маяковский предпочел жестокость и грубость. Женский мир для него хотя и желанный, но чуждый и пугающий, в столкновении с ним поэтический дар Маяковского нередко примитивизируется, а лирический герой приобретает лексику и манеры насильника.

Первое упоминание о женщине (кстати, и о человеке вообще) в поэзии Маяковского свелось к цветистой фразе о ссорящихся проститутках («Утро»). При всей случайности обстоятельств, приведших к такому дебюту, нельзя не констатировать его симптоматичности. Мысль о продажной любви, крайне важная для дооктябрьского творчества поэта, сосуществует и сочетается с убеждением, что подлинная любовь недостижима. Любовь у раннего Маяковского стимулирует агрессию и низменные порывы, отсюда набор соответствующих атрибутов: «платья зовущие лапы» («Ночь»), «как будто лили любовь и похоть медью труб» («Порт»), «гроба домов публичных» («Утро») – это из стихотворений 1912 г. Их всего три, и в каждом – аналогичные мотивы.

Четвертое – «Из улицы в улицу» (1913 г.) – нуждается в более обширном цитировании. Вот откровение, напоминающее грезы насильника: «Лиф души расстегнули. // Тело жгут руки. // Кричи не кричи. // «Я не хотела!» – // резок // жгут // муки»⁸. Как ни трактуй эти строчки, авторское подсознание в них высказалось. После Маяковского писали и покруче, да и поизощреннее, до него – так – никто из русских поэтов. На почве русской словесности эти цветы зла посеял он. Но – дойдем до его бездн, чтобы вести речь о поэте без оговорок и недоговоренностей. Тем более что «Из улицы в улицу» можно цитировать почти без комментариев: «Ветер колючий // трубе // вырывает // дымчатой шерсти клок. // Лысый фонарь // сладострастно снимает // с улицы // черный чулок» (эротизация урбанистического пейзажа).

Что должно кипеть в голове поэта, чтобы выговорилось такое? С присущим художественному миру Маяковского глобализмом в орбиту распаленной страсти вовлекаются природная стихия и детали городского пейзажа. И все исполнено в агрессивной тональности.

Еще пример эротики «по-маяковски»: «… дразнимы красным покровом блуда, // рогами в небо вонзались дымы» («За женщиной», 1913 г.). Метафора выброса дыма из городских труб в рассветное небо использована в обход очевидной параллели с извержением вулкана (боязнь показаться банальным?), которая тем не менее не настолько безразлична поэту, чтобы не воспользоваться ею тут же: «Вулканы-бедра за льдами платий...», а дальше воображение Маяковского, на мгновение отрешившееся от городских реалий, на уровне метафоры движется сверху вниз (с гор – в долины), между тем как взгляд автора, следящего за женским телом, – в противоположном направлении: «… колосья грудей для жатвы спелы». Виртуозность, что и говорить.

Остановим цитирование, потому что и дальше – то же: грубая телесность, неутоленные порывы, злоба и т. п., воссоздающие образ женщины-врага (в смягченном варианте – соперника). Исключение-реликт, если говорить о дооктябрьском творчестве поэта, встречается, пожалуй, лишь в утопическом финале поэмы «Война и мир».

Почему мы обращаем внимание на эту составляющую поэтической вселенной Владимира Маяковского? Потому что через отношение к женщине у мужчины формируется отношение к миру, и поэты здесь не исключение. Редко для кого из них женщина выступала как объект агрессии, но уж если ей доставалась такая роль, то это поворачивало эстетический идеал поэта к полюсу безобразного. С женщиной ведь можно только по-хорошему...

Для одного из основоположников модернистской эстетики Шарля Бодлера главным врагом была мать, врагом стала женщина вообще – не потому ли, совокупно с рядом других причин, были написаны «Цветы зла»?

Биографическими истоками антиэстетичности творчества «проклятых поэтов» Франции выступали уродливая внешность (Тристан Корбьер), ненависть к матери и неприятие установлений социума (Артюр Рембо), осознание близости смерти от туберкулеза (Жюль Лафорг) и др., однако образ женщины у всех их однотипно негативен: коварная обольстительница, игрушка для мужчины, вселенская мерзость.

Уместно провести параллели между Корбьером и Маяковским⁹. Сходство биографических деталей (рождение и ранние годы в провинции, переезд в столицу, попадание в руки полиции, знакомство с богемной жизнью, путешествия и т. д.), поведенческой психологии и – «странные сближенья» в художественной сфере. Единственный прижизненный сборник Корбьера – «Желтая любовь» (1873 г.). Эпитет в этом названии в трактовке автора означает неудачу, выморочность, искаженность, невозможность, неосуществимость. Восприятие желтого цвета и у Маяковского сопряжено с выплеском не самых лучших эмоций: «из желтых ядовитых роз», «горящие желтые карты», «желтые раны»¹⁰. Корбьеровские «Дневной Париж» и «Ночной Париж» перекликаются с «Утром», «Ночью» и другими ранними произведениями нашего поэта: космический размах, урбанистические мотивы, внимание к теневым сторонам действительности. Объединяют обоих художников слова и богоборческие мотивы. Идеи витали в воздухе – и были подхвачены поэтами разных стран и разных поколений, но схожего мироощущения.

Становление лирического «я»

В первых десяти стихотворениях, написанных Владимиром Маяковским в 1912 – 1913 гг., лирический герой почти никак не обозначает себя, заслоненный автором, дающим простор своему воображению и не только говорящим языком цвета, света, жестких эпитетов и вычурных метафор, но и высказывающим собственные глубинные комплексы. И вот, после того как состоялся триумф автора, настал черед передать эстафету лирическому герою, дополнить описательную интонацию исповедальной, что сразу необычайно расширило творческий диапазон поэзии Маяковского. Он вначале своего литературного поприща – скорее живописец, пишущий стихи, нежели поэт: перед нами вместо поэзии в привычном понимании – полотна художника-авангардиста, запечатленные в слове. Впрочем, эта особенность сохранилась в менее явной форме и у зрелого Маяковского. Для его творчества вообще характерно, например, обилие «энергичных» глаголов и глагольных форм («возрос», «бросал», «протащить», «хохотали», «рвал», «прыгнули», «прилез», «вбиваю», «взвились», «читайте», «дай», «плеснувши», «скомкан» и т. п.) при слабой выраженности внешнего действия, статичности, присущей пространственным видам искусства.

Вместе с тем контраст между активностью средств выражения мысли и затрудненностью что-либо выразить с их помощью («фиктивность» виртуозных метафор, «решительность» «бездейственных» глаголов, декларативность поэтического мышления и т. п.) – скрытый сигнал о безуспешности стремления Маяковского обрести смысл жизни. Добавим наличие «агрессивной» лексики и мотива самоубийства в творчестве поэта, и его выбор – служение советской власти в период беспощадной ко всем слоям народа «диктатуры пролетариата» – начинает казаться продиктованным, наряду с другими факторами, внутренней установкой на самоуничтожение.

Но нас сейчас интересуют генезис и эволюция лирического «я» в дооктябрьской поэзии Владимира Маяковского. Оно было, на наш взгляд, по преимуществу связанным с темой одиночества (в модернистской интерпретации – одиночество творческой личности в мире), выражавшейся через пару контрастных мотивов в их различных модификациях: страдание (боль, мука, отчаяние, обида, жалоба и т. п.) и агрессивность (злоба, ненависть, месть, жестокость, грубость и т. п.).

Тема одиночества занимает важное место в творчестве многих русских поэтов. Например, лирический герой Лермонтова видит исход одиночества в загробном существовании («Выхожу один я на дорогу...», 1841 г.) и язвительностью и желчностью, горькой иронией и сарказмом реагирует на свою прижизненную участь. Блоковский Поэт – одинокий пессимистичный созерцатель – с тихим ужасом воспринимает несовместимость идеала и действительности. Эгоцентричный герой Бродского старается (не всегда выходит) преодолеть отчаяние, причина которого – одиночество, надевая маску сноба, гордящегося своей внутренней независимостью, однако его свобода выглядит не «свободой для», как у Пушкина или Моцарта, а «свободой от», т. е. псевдонимом отверженности.

У Маяковского тема одиночества – главная в дооктябрьском творчестве, и поэтому высказывается с особым эмоциональным надрывом. Его герой, словно дикарь, попавший в чужое племя, не понимает, почему другие так разительно отличаются от него: не могут делать того, что ему по силам, рассмотреть увиденное или расслышать услышанное им, заговорить с ним на его языке. И он, сообразно психологии дикаря, приходит в ярость, он готов мстить и мстить миру за свое одиночество. Протест героя Маяковского – экзистенциальный, он не исчерпывается претензией к несовершенному буржуазному социуму, а приобретает вселенский и вневременной размах. Кроме того, в этом протесте содержится вызов модернистской литературе, выдвигавшей на первое место интерес к проблеме творческой личности при недостаточном внимании к вопросам «человечьего общежитья», межиндивидным и общественным.

Лирическое «я» Владимира Маяковского впервые отчетливо обнаруживает себя в стихотворении «А вы могли бы?» (1913 г.). Здесь – привычная для литературы «серебряного века» диспозиция: художник противопоставлен миру (в первую очередь – обывательскому, лишенному творческих интенций). Лирический герой являет собой подобие фокусника из цирка или, если трактовать его в ракурсе ницшеанских идей, более созвучных эпохе модернизма, – сверхчеловека:

Я сразу смазал карту будня,

плеснувши краску из стакана;

я показал на блюде студня

косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы

прочел я зовы новых губ.

Похоже на браваду, на хвастовство: «я смазал», «я показал», «я прочел». Умеешь – хорошо, но зачем так выпячивать «я»? Думается, однако, что хвастовство это особого рода, поскольку оно происходит от желания быть услышанным и признанным и от страха, что этого не произойдет. Что ж, художническая мнительность – черта многих великих (вспомним Некрасова: «Я лиру посвятил народу своему. // Быть может, я умру неведомый ему…»), только не у всех она принимает форму болезненного желания доказать, что ты чего-то стоишь.

Вместе с тем стихотворение «А вы могли бы?» (его название неплохо смотрится как заголовок ко всему творчеству «горлана-главаря») содержит футуристическое стремление шокировать обывателя, которое переходит в попытку вступить в диалог. Однако эта попытка фиктивна: перед предполагаемым собеседником (неважно, персоной или массой) поставлена заведомо невыполнимая задача: сыграть ноктюрн «на флейте водосточных труб», т. е. стать творцом, по своим способностям равным лирическому герою. В риторическом вопросе финала звучат мотив безысходности и мотив вызова – «фирменное» сочетание в дооктябрьской поэзии Маяковского.

Компактна форма стихотворения, продумана звукопись, не громоздки метафоры, сдержанна интонация, не агрессивна лексика, – в общем, Маяковскому удалось создать маленький шедевр, ничуть не поступившись собственной поэтикой, а лишь несколько «смягчив» ее.

Следующие четыре стихотворения были объединены в цикл с исповедальным названием «Я» (1913 г). Здесь жалоба, отчаяние и одиночество сплетены воедино: «… иду // один рыдать, // что перекрестком // распяты // городовые» – причина отчаяния маловразумительна, но сама готовность сокрушаться по несущественному поводу есть признак не столько поэтической истерии, сколько похожего на нее тонкого душевного устройства, впрочем, осознаваемого и афишируемого автором. «Жена» героя и его же «любовница рыжеволосая» – луна («Несколько слов о моей жене») – такова метафора одиноких ночей, а «дочь» – «моя песня в чулке ажурном кофеен!», – иначе говоря, перед нами образ поэзии «в чулке ажурном» метафор, которая предлагает себя случайным людям (посетителям кофеен), а не подлинным ценителям, отсутствие которых – источник одиночества и печали лирического героя: «В бульварах я тону, тоской песков овеян...». Герой ощущает свою ненужность и как возлюбленный, и как поэт. Да и вместо мамы, живого человека рядом, у него – лишь ее изображение «на васильковых обоях» («Несколько слов о моей маме»).

Три стихотворения цикла, при всей напряженности их интонации и лексики («души изъезженной», «шаги помешанных», «города повешены», «мысли сумасшедшей ворохи», «мой лоб <...> окровавит гаснущая рама» и т. п.), передающих ощущения абсурдности бытия и бессмысленности жизни, служат прелюдией к заключительному – «Несколько слов обо мне самом». Начало этого стихотворения шокирует и ошеломляет: «Я люблю смотреть, как умирают дети». Пятнадцатью годами позже Маяковский так прокомментирует эти слова: «Надо знать, почему написано, когда написано и для кого написано... неужели вы думаете, что это правда?». Советское «маяковедение» предпочло не распространяться о сомнительном откровении своего кумира, молчаливо отнеся его поэтическую реплику к футуристическим издержкам, западное по этому поводу также в основном безмолвствовало, лишь изредка проводя параллель между мизантропом – лирическим героем Маяковского и самим поэтом, пошедшим в услужение антигуманной советской власти.

Самооправдание Маяковского трудно принять: поверив ему, мы вынуждены будем обвинить поэта в отсутствии моральных принципов, хотя уже то, что он устыдился сказанного в ранней молодости, свидетельствует об их наличии.

Полагаем, что уместные ссылки на возраст автора (ему тогда было 20 лет), агрессивность его лирического героя, далеко заведшую логику эпатажа и т. п. мало что проясняют. Ответ может подсказать исследование внутренней логики лирического героя Маяковского, страдающего от одиночества и вследствие этого ненавидящего мир, в котором ему неуютно. Он футурист, не приемлющий будущего, в котором дети (напомним, что образ ребенка в фольклорной и литературной традиции символизирует будущее), став взрослыми, не будут понимать его искусство и обрекут тем самым поэта на дальнейшее, возможно, посмертное (а это страшнее всего), одиночество. «Я люблю смотреть, как исчезает (становится невозможным) будущее, в котором меня не поймут, в котором обо мне забудут», – об этом хочет крикнуть поэт, однако свою непроизносимую боль высказывает в сублимированной и упрощенной форме, через мизантропию.

Об уместности такой трактовки «страшного признания» Маяковского говорит факт невозвращения поэта к данной теме не только в его позднейшем творчестве, но и тексте анализируемого стихотворения. Напротив, здесь в глобальную картину, составленную из грандиозных сюрреалистических образов, развернута тема одиночества. «Громадье» родительных падежей в метафорах («прибоя смеха мглистый вал», «хобот тоски», «читальня улиц», «гроба том», «слов кинжал») сигнализирует о взволнованности авторского голоса (муза Маяковского «заикается» родительными падежами). Лирическому герою хочется, чтобы ему сопереживал весь мир, чтобы его отчаяние охватило Вселенную: «Солнце! // Отец мой! // Сжалься хоть ты и не мучай!»; «Это душа моя // клочьями порванной тучи // в выжженном небе // на ржавом кресте колокольни!».

Поэт не останавливается перед использованием традиционной метафоры: «одиночество (непонимание) – стена», которую «эксплуатирует» дважды: в одном случае это «забитый забор», в другом – кирпичная плоскость. Герой Маяковского не верит в человеческую отзывчивость, поэтому обращается то к городским стенам («Кричу кирпичу…»), то к солнцу (привычный фон одиночества: город – космос).

Владимир Маяковский – поэт пространства, время в его стихах – застывшее. Но и к нему обращена мольба лирического героя: «Время! // Хоть ты, хромой богомаз, // лик намалюй мой // в божницу уродца века!». А выше было сказано: «Я вижу, Христос из иконы бежал...» – и вот предлагается вполне ницшеанская замена, подтвержденная в конце стихотворения метафорической заявкой на статус «юберменша»: «Я одинок, как последний глаз // у идущего к слепым человека!» (одновременно вопль отчаяния и чувство превосходства).

Особой остроты тема одиночества достигает у Маяковского в 1916 г. Герой стихотворения «Надоело», поэт-футурист и двойник автора, не хочет творить только для себя или неведомой ему публики. Он рвется к людям, живым и разнообразным, уповает, хотя и с опаской, на их понимание и сочувствие («Надежда сияет сердцу глупому» – горькая самоирония подчеркивает неоднократность и бесплодность попыток пробиться к чужим душам). Взгляд героя блуждает по человеческим лицам, однако напрасно: все увлечены повседневными занятиями, изобличающими поголовную бездуховность. И тогда происходит взрыв отчаяния:

Нет людей.

Понимаете

крик тысячедневных мук?

Душа не хочет немая идти,

а сказать кому?

Брошусь на землю,

камня корою

в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая.

Истомившимися по ласке губами

тысячью поцелуев покрою

умную морду трамвая.

В дом уйду.

Прилипну к обоям.

Где есть роза нежнее и чайнее?

Хочешь –

тебе

рябое

прочту «Простое как мычание»?

Герой вышел из четырех стен («Не высидел дома») и к ним же вернулся – впечатляющий маршрут безысходности.

Это – вопль, с непостижимой подлинностью выразивший тоску человека по человеку, поэта по слушателю, художника «серебряною века» по читателю-собеседнику. Будем помнить о беззащитности поэта, обнажившего пределы своего отчаяния и пренебрегшего инстинктом самосохранения, который повелевает не высказывать муку до конца, оставить часть ее при себе, чтобы был хоть какой-то запас прочности, позволяющий зацепиться за жизнь¹¹. Маяковский «по-достоевски», по-русски доходит до бездны, однако, в отличие от великого писателя, не препоручает этот путь героям произведений, о которых можно говорить в третьем лице, а возлагает груз страданий на хрупкое лирическое «я», от которого до личности самого автора – меньше чем полшага.

Страшное стихотворение «Ко всему» как будто написано клокочущей болью. Удачнее, на наш взгляд, было его первоначальное название – «Анафема», не содержавшее заведомо неисполнимой (утопической) претензии на обращение к универсуму. Проклятие миру, в котором поэт одинок, ожидание от него зла, садомазохистские коллизии и – пророческое обещание:

Убьете,

похороните –

выроюсь!

Об камень обточатся зубов ножи еще!

Собакой забьюсь под нары казарм!

Буду,

бешеный,

вгрызаться в ножища,

пахнущие потом и базаром.

Восклицательные знаки, интонация вызова, бьющая, режущая слух «железная» «скрежещущая» звукопись (сплошные «б», «р», «з», «ж»), принудительная, неестественная инверсия, кричащая о несогласии с миром («Об камень обточатся зубов ножи еще!»).

Лирический герой обещает выжить («выроюсь») – творчески выжить! – и предстать перед «товарищами потомками». Футурист, отчаявшийся разрушить стену одиночества, он уповает на посмертное понимание:

Грядущие люди!

Кто вы?

Вот – я,

весь

боль и ушиб.

Вам завещаю я сад фруктовый

моей великой души.

Мы имели и еще будем иметь возможность убедиться, что в этом саду, помимо благородной флоры, в большом количестве произрастают «цветы зла». Интересно, какие плоды могут получиться из них? Что нам завещано Маяковским-футуристом?

Много вопросов вызывает случайная, на первый взгляд, рифма «кто вы – фруктовый». Еще больше – стихотворение в целом, где противостояние поэта миру вынесено за пределы современности (обычно лирический герой Маяковского ищет «пятый угол» в пространстве, добираясь аж до космоса).

В том же 1916 г. проблема соотношения настоящего и будущего затронута в стихотворении «Дешевая распродажа». В нем Маяковский дает оценку собственному творчеству и пытается предсказать свою посмертную судьбу (при этом предположительно высказывается и о будущем способе ухода из жизни: «… стану ль под пистолет...»). Первая попытка «Памятника» (слишком ранняя для молодого человека двадцати трех лет, однако вполне оправданная для поэта, живущего и творящего в психологическом состоянии «на краю бездны») напоминает эскиз поэмы «Во весь голос» (1929 г.).

В «Дешевой распродаже» выразителен образ ученого, «лобастого идиота», который, как и профессор в поэме, не способен разобраться в сложностях внутреннего мира поэта. Под стать ученому и толпа, «лебезяща, суетна». Кульминационный момент стихотворения – предложение обменять посмертную славу («самое мое бессмертие») на «одно только слово, ласковое, человечье». Но и эта – чрезмерная – жертва не принимается современниками. Поэт по-прежнему пребывает в одиночестве.

Важное место в творчестве Маяковского середины 1910-х гг. занимает также оппозиция художника обывателю (тема поэта и толпы), первоначально выявленная в стихотворении «А вы могли бы?». Амплитуда эмоций здесь прежняя: жалоба («Ничего не понимают», 1914 г.) – агрессия («Нате!», 1914 г.), мольба («Послушайте!», 1914 г.) – агрессия («Вам!», 1915 г.) и т. п. Наконец, само человеческое обличье становится в тягость парализованному злобой герою Маяковского («Вот так я сделался собакой», 1915 г.).

Безысходное одиночество, как правило, разрушает человеческую душу, и Маяковский феноменально последователен в изображении распада личности под его воздействием. Мало у кого еще в русской поэзии губительные последствия одиночества (иными воспринимаемого как судьба, с которой следует смириться, а иными даже боготворимого) представлены с такой полнотой и яркостью.

Своеобразную трактовку в дооктябрьском творчестве Владимира Владимировича получила тема поэта и поэзии. Лирический герой Маяковского – поэт – оглашал мир жалобами и проклятиями, сообщая ему о своем одиночестве, но к этому разработка темы не сводилась. Непропорционально большую часть ее занимали выпады против собратьев по перу.

На протяжении 1912 – 1918 гг. Владимир Маяковский познакомился со многими светилами «серебряного века»: Анной Ахматовой, Осипом Мандельштамом, Велимиром Хлебниковым, Игорем Северяниным, Александром Блоком, Валерием Брюсовым, Андреем Белым, Константином Бальмонтом, Михаилом Кузминым, Владиславом Ходасевичем, Борисом Пастернаком, Сергеем Есениным, Мариной Цветаевой и др.¹² Многим из них был обязан отдельными чертами своего творчества. Но таким дарителям, равно как и тем, кого «горлан-главарь» считал конкурентами на литературном поприще, либо тем, чью эстетику отвергал, доставалось от него наиболее сильно¹³. Брюсов «получил свое» под благовидным предлогом защиты пушкинского наследия («В. Я. Брюсову на память», 1916 г.); у Северянина «пропитое лицо» («Облако в штанах»), и его стихи можно «похотливо напевать» («Вам!»); поэт XIX века Апухтин «провинился» в том, что был тучным («Мое к этому отношение», 1915 г.). Попали в снижающий контекст имена Гаршина («Чудовищные похороны», 1915 г.) и Толстого («Еще Петербург», 1914 г.: «А с неба смотрела какая-то дрянь // величественно, как Лев Толстой» – низвержение классика происходит на том основании, что отрицанию подверглась величина максимально высокого ранга – бог).

Объектом особо негативного отношения для Маяковского выступил Бальмонт. Название его сборника «Горящие здания» (1900 г.) несколько раз обыграно в саркастическом ключе: «Меня одного сквозь горящие здания // проститутки, как святыню, на руках понесут // и покажут богу в свое оправдание» («А все-таки», 1914 г.) – любопытная аллегория: моя поэзия останется, прорвавшись сквозь заслон символистских писаний. Слово у Маяковского «выбрасывается, как голая проститутка // из горящего публичного дома» («Облако в штанах») – здесь конкретизация (не просто горящее здание, а публичный дом) служит посрамлению оппонента. Бальмонтовские «Камыши» удостоились пародии – «Пустяк у Оки» (1915 г.), название и содержание которой выражают отношение к тому, чем занимался новатор звукописи в русской поэзии «серебряного века». Бальмонт так начинает свое стихотворение: «Полночной порою в болотной глуши // Чуть слышно, бесшумно, шуршат камыши». Ответ Маяковского: «Нежно говорил ей – // мы у реки // шли камышами: // «Слышите, шуршат камыши у Оки. // Будто наполнена Ока мышами».

В произведениях Маяковского интересующего нас периода встречаются и другие примеры снисходительно-пренебрежительного отношения к поэтам и писателям. Зато случаев признательности или восхищения не наблюдается. Логика нападок, очевидно, такова: вы хуже меня, вы – не футуристы, вы несовременны, ваше творчество устарело. Венчает набор претензий и инвектив стихотворение «Братьям писателям» (1917 г.):

Если такие, как вы,

творцы –

мне наплевать на всякое искусство.

Зато с друзьями-кубофутуристами, особенно с Хлебниковым, наш поэт предпочитал браниться устно: выносить сор из избы значило подвергать угрозе и собственную репутацию. Возможно также, что печатное миролюбие Маяковского было его неуклюжей молчаливой благодарностью за совместное служение литературе.

Разумеется, творческие отношения с единомышленниками не сводились только к этому аспекту. Интересно проследить, как Маяковский переносил в свою поэзию находки других футуристов. Реже и с меньшей отвагой, чем они, использовал неологизмы («поэтиного» («Нате!»), «развеерился» («Вот так я сделался собакой»), «чайнее» («Надоело») и др.), еще реже прибегал к «самовитому слову»: «… я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо...» («Кофта фата», 1914 г.), а однажды решился на имитацию хлебниковского «Заклятия смехом» (1909 г.) (о такой мелочи, как заимствование Маяковским у Хлебникова названия стихотворения «Вам» (1909 г.), скажем лишь попутно), продемонстрировав россыпь неологизмов одного корня («Военно-морская любовь», 1915 г.).

Дата добавления: 2014-01-06