Лекция 5. Проблемы взаимосвязи языка и мышления

Связь языка и мышления признается в самых различных лингвистических, философских, психологических научных направлениях. Однако вопрос о харак­тере этой связи, о роли, которую играет каждое явление в процессе их взаимо­отношения, остается дискуссионным. Дискуссионность проблемы обусловлена прежде всего сложностью и про­тиворечивостью природы языка и мышления. С одной стороны, язык и мышле­ние представляют собой порождение мозга человека как homo saрiens, т.е. мышление и речь – индивидуальны и психичны. С другой стороны, язык и мышление являются социальными продуктами, поскольку сам человек – суще­ство общественное.

Большинство исследователей полагают, что мышление может существовать только на базе языка и фактически отождествляют язык и мышление. Еще древние греки использовали слово «logos» для обозначения слова, речи, разговорного языка и одновременно для обозначения разума, мысли. Разделять понятия языка и мысли они стали значительно позднее.

Проблема взаимосвязи языка и мышления была впервые поставлена Вильгельмом Гумбольдтом в его известной работе «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества». Гумбольдт полагал, что человеческий опыт, инкапсулированный в содержательные аспекты языка, формирует мышление людей, языковые картины мира, их мировоззрение. Поэтому сколько языков, столько и языковых картин мира, мировоззрений, типов мышления. С другой стороны, он поставил вопрос о том, что дух народа, репрезентируемый его внутренней формой, определяет особенности его языка.

Другой немецкий лингвист Август Шлейхер считал, что мышление и язык столь же тождественны, как содержание и форма.

Фердинанд де Соссюр (1957-1913), великий швейцарский лингвист, в поддержку тесного единства языка и мышления приводил образное сравнение: «язык – лист бумаги, мысль – его лицевая сторона, а звук оборотная. Нельзя разрезать лицевую сторону, не разрезав оборотную. Так и в языке нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли. Этого можно достичь лишь путем абстракции».

Американский лингвист Леонард Блумфилд утверждал, что мышление – это говорение с самим собой.

Однако многие ученые придерживаются прямо противоположной точки зрения, считая, что мышление, особенно творческое мышление, вполне возможно без словесного выражения. Норберт Винер, Альберт Эйнштейн, Фрэнсис Гальтон и другие ученые признаются, что используют в процессе мышления не слова или математические знаки, а расплывчатые образы, используют игру ассоциаций и только затем воплощают результат в слова.

Русско-американский лингвист Роман Осипович Якобсон объясняет эти факты тем, что знаки – необходимая поддержка для мысли, но внутренняя мысль, особенно когда это мысль творческая, охотно использует другие системы знаков (неречевые), более гибкие, среди которых встречаются условные общепринятые и индивидуальные (как постоянные, так и эпизодические).

Некоторые исследователи (Д. Миллер, Ю. Галантер, К. Прибрам) считают, что у нас есть очень отчетливое предвосхищение того, что мы собираемся сказать, у нас есть план предложения, и когда мы формулируем его, мы имеем относительно ясное представление о том, что мы собираемся сказать. Это значит, что план предложения осуществляется не на базе слов. Фрагментарность и свернутость редуцированной речи – следствие преобладания в этот момент в мышлении несловесных форм.

Э. Сепир приходит к выводу, что язык есть орудие мысли, заранее приготовленный шаблон, который используется нашим мышлением.

«Люди живут не только в объективном мире и не только в мире общественной деятельности, как это обычно полагают; они в значительной мере находятся под влиянием того конкретного языка, который стал средством выражения для данного общества. Было бы ошибочным полагать, что мы можем полностью осознать реальность, не прибегая к помощи языка, или что язык является побочным средством разрешения некоторых специальных проблем общения и мышления. На самом же деле “реальный мир” в значительной степени бессознательно строится на основании языковых норм данной группы... Мы видим, слышим и воспринимаем так или иначе те или другие явления главным образом благодаря тому, что языковые нормы нашего общества предполагают данную форму выражения».

Это высказывание Эдуарда Сепира использовал Бенджамин Ли Уорф эпиграфом к своей работе «Отношение норм поведения и мышления к языку», в которой он изложил свои мысли по поводу взаимодействия языка и мышления. Отношение американских лингвистов Э.Сепира и Б.Уорфа к проблеме языка и мышления можно обозначить так – язык определяет мышление.

Работая в страховой компании Уорф (еще до того, как он начал изучать Сепира), часто делал отчеты о произошедших возгораниях и пожарах. Через некоторое время он заметил, что не только сами физические обстоятельства, но и обозначение этих обстоятельств было иногда тем фактором, который, через поведение людей, являлся причиной пожара. Этот фактор обозначения становился яснее всего тогда, когда это было языковое обозначение, исходящее из названия, или обычное описание подобных обстоятельств средствами языка.

Так, например, около склада так называемых gasoline drums (бензиновых цистерн) люди ведут себя определенным образом, т. е. с большой осторожностью; в то же время рядом со складом с названием empty gasoline drums (пустые бензиновые цистерны) люди ведут себя иначе — недостаточно осторожно, курят и даже бросают окурки. Однако эти “пустые” (empty) цистерны могут быть более опасными, так как в них содержатся взрывчатые испарения. При наличии реально опасной ситуации лингвистический анализ ориентируется на слово “пустой”, предполагающее отсутствие всякого риска. Существуют два различных случая употребления слова empty: 1) как точный синоним слов - null, void, negative, inert (порожний, бессодержательный, бессмысленный, ничтожный, вялый) и 2) в применении к обозначению физической ситуации, не принимая во внимание наличия паров, капель жидкости или любых других остатков в цистерне или другом вместилище.

Обстоятельства описываются с помощью второго случая, а люди ведут себя в этих обстоятельствах, имея в виду первый случай. Это становится общей формулой неосторожного поведения людей, обусловленного чисто лингвистическими факторами.

Затем Б. Уорф, принимая за основу концепцию Э.Сепира о влиянии языка на мышление, конкретизирует ее в своих исследованиях некоторых индейских языков и культур и их сравнении с европейскими языками и культурой. Уорф пишет: «Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; например, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном — языковой системой, хранящейся в нашем сознании».

Вот некоторые из его наблюдений и мыслей о таких логических категориях, как пространство и время, форма и содержание.

Согласно исследованиям Уорфа в языке хопи множественное число и количественные числительные употребляются только для обозначения предметов, которые могут образовать реальную группу. Выражение «десять дней» не употребляется вместо «they stayed ten days – они пробыли десять дней» хопи скажет: «они уехали после десятого дня». Сказать «десять дней больше, чем девять дней» нельзя, надо сказать «десятый день позже девятого».

Такие термины, как «summer – лето», «september – ентябрь», «morning – утро», «sunset – заход солнца» являются у нас существительными, как и слова, обозначающие реальные предметы.

В языке хопи все временные термины – лето, утро и т. п. – представляют собой не существительные, а особые формы наречий, если употреблять терминологию среднеевропейского стандарта. Это – особая часть речи, отличающаяся от существительных, глаголов и даже от других наречий в хопи.

Они не употребляются ни как подлежащие, ни как дополнения, ни в какой-либо другой функции существительного. Переводить их следует, конечно, как «летом», «утром» и т. д., но они не являются производными от каких-либо существительных. Объективизация времени полностью отсутствует.

Само понятие «время» в европейской культуре есть результат объективизации отношения «раньше-позже» в сочетании с представлением о веществе, субстанции. Мы создаем в своем воображении несуществующие предметы – год, день, секунда, а вещество, из которого они состоят, называем временем. Мы говорим «мало времени», «много времени» и просим дать час времени, как если бы мы просили литр молока. У хопи нет основы для термина с таким значением.

Трехвременная система глагола в среднеевропейском стандарте языка непосредственно отражает объективизацию времени. Время представляется бесконечной прямой, по которой передвигается (обычно слева направо) точка. Точка – это настоящее, левее ее – прошлое, правее – будущее. В языке хопи, как и можно было предполагать, все обстоит иначе. Глаголы здесь не имеют времен, подобных европейским. Глагольные формы отражают источник информации и ее характер. И это точнее соответствует действительности, чем трехвременная система. Ведь когда мы говорим «я завтра пойду в кино», это отражает не то, что на самом деле будет, а только наше намерение пойти в кино, намерение, которое существует сейчас и может перемениться в любую минуту. То же относится и к прошедшему времени. Конечно же как и любая теория, которая не имеет жестких доказательств, теория Сепира-Уорфа подвергалась и подвергается критике со стороны исследователей различных дисциплин.

Проблема взаимосвязи языка и мышления является центральной в лингвистике и философии языка Н. Хомского. Творчество Хомского многомерно и с философской, и с собственно лингвистической точек зрения. Его значение для современной лингвистики и философии нельзя переоценить, и поэтому важно определить место Хомского на исторической оси развития лингвистики и философии языка. При оценке лингвофилософских координат Хомского мы исходим из того, что его взгляды в значительной мере близки взглядам Соссюра и, в узком смысле, его лингвистику можно рассматривать как порождающий структурализм в противоположность интерпретативному структурализму Соссюра.

В результате длительных реинтерпретаций своих многочисленных работ и методологических переоткрытий Хомский пришел к необходимости постановки вопроса о том, как объяснить усвояемость, изучаемость ребенком (learnability) феноменологически очень сложного, и в значительной степени, внешне хаотического языка, а также его использование взрослыми. Он выдвинул вполне справедливое предположение о том, что язык с рассматриваемой точки зрения должен быть такой же способностью человека, как зрительная и слуховая система, система кровообращения и др. Такой организм он назвал языковой способностью (the faculty of language). Приравняв языковую способность к другим модулям мозга, он тем самым обосновал ее врожденный характер. Поскольку, однако, язык усваивается, а умение видеть и слышать не приобретается, то возникает сомнение в том, что языковая способность является врожденной. На наш взгляд, языковая способность, будучи одним из фундаментальных свойств сознания, действительно является врожденной, так как она выступает в качестве условия овладения языком и его использования. Эта способность может оцениваться как языковой трансцендентальный принцип. Кант, который разработал теорию трансцендентальности, объясняющую условия, обеспечивающие познавательную деятельность, рассматривал, вслед за Декартом и рядом других философов, трансцендентальность как врожденное свойство сознания. Хотя он нигде не утверждал, что это свойство является психобиологическим, т.е. свойством сознания, мозга, однако в пресуппозиции понятия «врожденность» содержится импликация к материальному субстрату этого свойства. Кант показал врожденность познавательной способности человека.

Языковая способность, будучи также врожденной, не эволюционирует, не формируется в процессе онтогенеза. Внешние воздействия выступают лишь как пусковые механизмы, триггеры, которые запускают эту систему в действие. Поэтому язык нельзя изучить, усвоить на основе внешней языковой и неязыковой информации, язык можно лишь разбудить. Язык Соссюра (langue) и язык Хомского (the faculty of language), в рассматриваемом аспекте, являются, на наш взгляд, идентичными, или, по крайней мере, сходными. Хотя Соссюр нигде не говорит о врожденности языка, тем не менее, очевидно, что универсальный язык, как система ценностей, также является врожденным и также оказывается психобиологическим свойством сознания, мозга.

В работах Хомского «Принципы и параметры в синтаксической теории», «Минималистская программа» языковая способность понимается как универсальный язык, как совокупность универсальных инвариантных предпосылок, лежащих в основе всех языков мира. Сама по себе она представляет собой идеальное образование, которое не обладает ни одним феноменальным свойством любого конкретного языка, но благодаря внешним воздействиям, она позволяет надстроить над собой конкретный национальный язык или языки в случае с билингвизмом или полилингвизмом. Первичное состояние языковой способности трансформируется, таким образом, в ее конкретное языковое состояние, которое Хомский называет I-языком, т.е. интернализированным (internalized) и индивидуальным языком. Благодаря введению и использованию понятия «языковая способность» Хомскому удается достаточно правдоподобно объяснить изучение языка ребенком, при этом языковая способность понимается как компьютационная генеративная способность. Хомский показывает, что на уровне I-языка (I-language) абсолютно существенной является связь между звуком и значением. При этом он подчеркивает произвольный характер этой взаимосвязи, что свидетельствует о его одобрительном отношении к соссюровской теории знака как единства означаемого и означающего. Другими словами, Хомский объективно стоит на позиции языковой семиотики Соссюра, которая одновременно является методологической позицией обоих.

Концепция языка Хомского, безусловно, является адекватной своему объекту и доказала свою плодотворность во многих отношениях. Однако, как и всякая научная концепция, она не обладает универсальным характером и ограничена выбранным объектом исследования. Если Хомскому удается достаточно полно описать усвоение языка ребенком, функционирование синтаксических структур с учетом их референции (позиция говорящего) и с точки зрения идентификации (позиция слушающего) благодаря их компьютационному генеративному механизму, то проблема использования языка ребенком и взрослым является в теоретическом плане закрытой книгой, по признанию самого Хомского. Дело в том, что концепция языковой способности Хомского описывает язык как компьютационный генеративный механизм и никак не охватывает сферу речи, сферу речевой коммуникации, связанные с ней проблемы коммуникативной референции, рема-тематические, социальные и культурные измерения языка и т.д. Иначе говоря, все то, что относится к сфере лингвистики дискурса, не может быть объяснено с позиции теории языковой способности на интерналистской основе. Стремление Хомского применить аппарат теории языковой способности и I-языка для объяснения лингвистики дискурса оказывается безнадежным, так как дискурс строится на основе учета содержательных аспектов коммуникации, социокультурных факторов языка и т.п. В споре с экстерналистами, которые акцентируют внимание на внешних факторах функционирования языка как коммуникативного образования, Хомский использует достаточно рафинированные аргументы, чтобы показать несостоятельность этих подходов. Он нередко использует критерий релевантности/нерелевантности, утверждая, например, что точка зрения может быть правильной, но нерелевантной для теории языковой способности. Однако очевидно, что в своем интервале рассмотрения эта точка зрения может быть не только истинной, но и релевантной, а подход Хомского останется истинным, но окажется уже нерелевантным.

Таким образом, мы можем утверждать, что концепция языковой способности и языка Хомского, с методологической точки зрения, в своих теоретических основаниях близка или совпадает с концепцией языка Соссюра, и обе они объективно имеют своим источником трансцендентальную философию познания Канта. Соссюр имел смелость сказать, что он будет заниматься только проблемой языка и не будет исследовать проблематику речи, так как язык и речь (langue & parole) Соссюра оказались в отношении дополнительности, в смысле Бора и Гайзенберга. В соответствии с этим принципом, нельзя одновременно исследовать язык и речь, которые образуют взаимоисключающие миры. Концепция Хомского, будучи совершенно адекватной языковой способности и языку (the faculty of language), не может на основании того же самого принципа описать и объяснить проблематику лингвистики дискурса, современного аналога теории речи Соссюра.

Мышление более динамично, чем язык. Как строго упорядоченная система, язык меняется достаточно долго, постепенно. Многие категории, утраченные мышлением, сохраняются в языке. При изучении наименее подвижных категорий языка обнаруживаются стереотипы, характерны для языкового менталитета. Язык не умеет лгать, потому что принадлежит сразу всем и каждому в отдельности, потому что всегда с большой неохотой меняется, поэтому знания, почерпнутые из исторического строя языка могут с наибольшей достоверностью свидетельствовать об особенностях национального мышления.

Примеры:

Грамматика. Категория одушевленности-неодушевленности имен существительных. В парадигме склонения одушевленного существительного второго склонения мужского рода единственного числа винительный падеж формально равен родительному (отвечает на вопрос кого?; нет брата, вижу брата). В парадигме склонения неодушевленного существительного второго склонения мужского рода единственного числа форма винительного падежа совпадает с формой именительного падежа (отвечает на вопрос что?; стоит столб, вижу столб). Это противопоставление форм развилось в тот исторический период жизни языка, когда потребовалось отличать способные к активным действиям объекты от неспособных. Категорию одушевленности расширил класс животных. Собственно процесс появления категории одушевленности знаменовал переход на новую стадию мышления, отказ от анимизма (для мифологического мышления дерево и камень так же способны к активным действиям, как человек). Но язык сохранил следы древних представлений человека: по схеме одушевленного существительного склоняются слова «мертвец», «покойник», «утопленник», «удавленник».

Пример из области словообразования. Практически все существительные, обозначающие лиц женского пола, образованы от соответствующих существительных, обозначающих лиц мужского пола, то есть являются вторичными по отношению к ним. Боярин-боярыня, кур-кура, учитель-учительница, супруг-супруга. К этому правилу не относятся номинации лиц женского и мужского пола, разные по происхождению (муж-жена, баран-овца). Два уникальных исключения из этого утверждения только подтверждают его: номинация лица мужского пола вторична по отношению к соответствующей номинации лица женского пола в оппозиции дура-дурак, коза-козел.

Еще один пример из области грамматики. Рассмотрим категорию рода существительных. Почему слово земля женского рода, а слово дождь – мужского? В современном русском языке категория рода считается словарной, то есть мы никак не можем проверить род существительного, кроме как заглянув в словарь, категория утратила свою семантическую наполненность. Однако для древнего русича было очевидно, что земля – мать, родящая хлеб, воплощение женского начала, тогда как дождь – питает, оплодотворяет, является носителем мужского начала. Сегодня эти представления кажутся архаичными, но язык сохранил память о них.

Лексика. В современном русском языке не осознается значение «красивый» за словом «красный», тогда как раньше слово «красный» именно обозначало «красивый», сохранилось выражение «красна девица». На современном этапе мышления утратилась такая очевидная связь между цветом и эстетической категорией, раньше, видимо, они были тождественны.

Понятие смыслового поля.

Каждый естественный язык имеет сложную историю, каждый держится своих корней. Язык первый способствует развитию абстрактного мышления в человеке, язык – та первичная форма, в которой привыкает выражать и фиксировать себя мысль. В языках, особенно родственных, есть очень много общего: чем древнее рассматриваемое нами явление, тем большее количество языков сохранило его следы. Но каждый язык и уникален. Формируя в сознании человека абстрактные понятия, язык будто накладывает на мышление трафарет. Если представить себе все наше понятие о мире как пространство, то язык номинирует (называет) отдельные точки этого пространства, эти точки стягивают к себе ближайшее смысловое пространство, образуя смысловые пучки – их можно назвать концептами. Сеть концептов структурирует смысловое пространство, делает его удобным для описания и обсуждения. Каждый язык может формировать уникальные концепты. Например, слово «тоска», как и соответствующее понятие «тоска» существует только в русском языке, представляя немалые сложности для перевода на другие языки. Для мышления человека очень важно, какой язык для него родной, какой концептный трафарет наложен на его мышление.

Понятие речемыслительной деятельности

Чтобы говорить, надо мыслить. Это сомнению не подлежит. Но в девятнадцатом веке предметом спора лингвистов стал вопрос, верно ли обратное, то есть обязательно ли говорить, чтобы мыслить? Были разработаны две основные концепции: концепции верболистов и аверболистов. Верболисты полагали, что мышление – это «разговор с собой», внутренняя коммуникация, и без внутреннего проговаривания мышление невозможно. Аверболисты утверждали, что есть такие области мышления, где слово не нужно. Художники и музыканты мыслят, но мыслят не словом, а образом – художественным и звуковым. Два этих лагеря оказались примиренными, когда из сферы интересов лингвистики была исключена мысль, воплощенная в звуке, цвете, графической и пластической форме, а также мысль, «преодолевшая слово» (Лосев), то есть продукт бессловесного мышления. Для лингвистов мышление понимается достаточно узко: объектом изучения оказывается мышление, с необходимостью выражающее себя в тексте, воплощающееся в тексте. Процесс мышления и процесс речетворчества происходит одновременно, мысль при этом «рождается в слове, совершается в нем» (Выготский). В лингвистике принято говорить о мышлении как о речемыслительном процессе.

Выделяются четыре разновидности речемышления: отражение, воспоминание, репродукция, рефлексия.

Отражение – констатация, фиксирование через речь явлений объективного мира и внутреннего мира субъекта. Пример: «Я набираю на клавиатуре компьютера текст доклада о мышлении». Отражение осуществляется органами чувств и его результат одновременно или позднее вербализуется (выражается словесно).

Воспоминание – мыслительный процесс, в результате которого воспроизводится отражение, состоявшееся в прошлом. Пример: «Сегодня утром я видела, как на улице шел снег».

Репродукция – процесс воспроизведения интеллектуальных, культурных, духовных знаний, полученных субъектом речемыслительной деятельности в прошлом через книги, живопись, музыку, через других лиц. Пример: «Недавно в город приезжал Путин». Я как речемыслительный субъект не видела Путина своими глазами, приезд Путина не подтвержден моим собственным чувственным опытом. Но я слышала в новостях и читала в газетах о его приезде, обсуждала визит президента с друзьями. Воспроизведение такой опосредованной информации и будет репродукцией.

Отражение, воспоминание, репродукция могут осложняться мыслительным процессом интерпретации. Интерпретация – субъективное понимание отраженного, вспомнившегося, репродуцируемого, содержащее также личностную оценку.

Рефлексия – свободное ассоциирование объектов, явлений, состояний, событий, концептов. Чаще всего рефлексия встречается в стихотворных произведениях.

В конкретных текстах чаще всего совмещаются разные типы речемыслительной деятельности.

Чтобы проследить, как происходят эти процессы, как рождается в слове мысль, необходимо рассмотреть структуру слова.

Слово, в отличие от обычного знака, – триединая сущность. Тогда как знак – единство означающего и означаемого, плана выражения и плана содержания, слово состоит из плана выражения, плана содержания и представления. Представление – вторая идеальная сущность речи (первая – план содержания), оно может быть чувственным, эмоциональным, интеллектуальным, абстрактным.

План содержания иначе называется семемой. Семема – то, что обозначает данное слово, понятие, закрепленное за ним. Семема состоит из отдельных сем, которые и являются мельчайшими доступными лингвистике смысловыми единицами языка.

Образованию мысли предшествует образование зачина мысли. Зачин мысли – это аструктурное объемное нерасчлененное идеальное образование. Под действием интенций и воли субъекта речемыслительной деятельности происходит интуитивной процесс дробления первоначального аструктурного зачина мысли на универсальные (характерные для мышления на любом земном языке) семы. Из сем возникают конкретные семемы, которые уже жестко связаны с соответствующими им словесными единицами.

Дата добавления: 2014-01-07