Человек, творящий себя, — эпоха Возрождения

Ч

Ф. Ницше

ТВОРЧЕСТВО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ — ПУТЬ ПОЗНАНИЯ СЕБЯ ЧЕРЕЗ БОГА

Кто унижает самого себя, тот хочет возвыситься.

Переживание себя как физической боли прокладывало путь христианской идее внутреннего самоочищения через страдание.

Не менее важна для самосознания эсхатологическая перспектива; то есть учение о конечных судьбах мира и человека. Античный космос не имел внутреннего центра, не было его и в судьбе отдельного индивида. Для христианина такой центр существует — это бог, главная цель которого — спасение душ. Индивид мечется между страхом и надеждой на чудо. Это делает его жизненную ситуацию и его «Я» внутреннее конфликтным: человек должен высоко думать о себе, но не заноситься, он обретает радость в страдании, величие — в унижении.

Ветхозаветное восприятие человека нисколько не менее телесно, чем греческое, но только для него тело — не осанка, а боль, не жест, а трепет, не обычная пластика мускулов, а уязвленные «по-таенности недр»... это тело не созерцаемо извне, но восчувствовано внутри...»

Средневековый человек неотделим от своей среды. Даже физически феодал почти никогда не бывал один: ни в походе, ни на молитве, ни ночью.

Взгляд на индивида как на частицу социального целого идеологически освящается идеей призвания, согласно которой каждый «призван» выполнять определенные задачи. Апостол Павел: «Каждый оставайся в том звании, в котором призван» (1-е послание к коринфянам, 7). Слово «свобода» означало привилегию включенности в какую-то систему, справедливое место перед богом и людьми. _______________ /

* Аверинцев С. С. Вопросы литературы, т. 2, 1973, № 2, с. 160. 30

Регламентированы были и мельчайшие детали поведения. Играемая социальная роль предусматривала полный «сценарий поведения», оставляя мало места для инициативы и нестандартности. Каждому поступку приписывалось символическое значение. Индивидуальность человека не привлекает к себе внимания, его черты «конструируются» по заранее заданному сословному образцу и нормам этикета.

Латинское personalitas — «личность» возникло в раннем средневековье как производное от слова «персона». Уже Фома Аквин-ский использовал его для обозначения условий или способов существования лица.

Каноническое право также не знает личности «как особого явления»; слово «персона» фигурирует в нем как синоним отдельного человека, обладающего разумом, без чего невозможна ответственность за грехи. Никаких «личных прав» средневековье не знает.

Средневековая культура вообще мало психологична. По наблюдениям Д. С. Лихачева, русский летописец XI—XIII вв. описывает не психологию князя, а его политическое поведение. То же самое свойственно и «житиям святых», они так похожи друг на друга потому, что авторы их описывают не жизнь святого, а его святость.

Все индивидуальное, «выламывающееся» из заведенного порядка вещей, вызывает подозрение и осуждение. В древнерусском языке слово «самолюбие» имеет отрицательный смысл и трактуется как себялюбие, нехорошее пристрастие к себе. Гордость считалась «матерью всех пороков».

При всем том европейское средневековье отнюдь не было миром обезличенности. Наряду с партикулярными светскими «Мы» (семья, соседство, сословие) христианство подчеркивает универсальное «Мы» духовной причастности к богу.

Папа Григорий Великий (540—604) категорически утверждал, что нужно подчиняться любому приказу вышестоящего, независимо от степени его справедливости. Фома Аквинский отвечает иначе: если приказ противоречит совести человека, он не должен исполнять его, потому что «каждый обязан проверять свои действия в свете знания, данного ему богом».

Функция индивидуального, как и коллективного, самосознания принадлежала в средние века духовенству, прежде всего — монашеству. Это было самое образованное сословие, что явилось предпосылкой к интроспекции.

В монашеских кругах уже в XI—XII вв. самоотречение сочетается с повышенным интересом к духовному «Я». «Кто достоин большего презрения, чем человек, пренебрегающий самопознани-

ем?» — риторически вопрошает Иоанн Солсберийский. Одна из главных книг Абеляра называется «Этика, или Познай самого себя».

В представлении средневековых мистиков самопознание — вернейший путь к познанию бога. Даже «Исповедь» Августина — не столько внутренний диалог, сколько обращение к богу, причем «трибунал церковного покаяния торжествует здесь над исследованием совести».

Он реконструирует свою жизнь в духе характерной для его времени общей «теории человека», подчеркивая универсальные тенденции человеческого развития.,

«Универсализм» вообще характерен для средневековой мысли. В истории автобиографии Г. Миша период с VI по XV вв. представлен лишь семью развернутыми автобиографиями.

В XI—XIII вв. происходят сложные процессы индивидуализации образа жизни и повышения ценности человека. В 1215 г. Лате-ранский собор установил, что каждый христианин обязан исповедоваться один раз в год, причем требуется не просто признание греха, а внутреннее раскаяние. По мнению Абеляра, намерения, «греховные помыслы» даже важнее поступков. Быстро обогащается латинский словарь «страстей души» и эмоциальных состояний. У трубадуров тщательно отработан этикет ухаживания и терминология, соответствующая разным видам и степеням любви. Эволюционирует и понимание смерти.

Греция отгораживается от страха смерти верой в бессмертие души, христианское понимание смерти тесно связано с идеей первородного греха и надеждой на чудесное спасение,

В XI—XII вв. образ смерти постепенно индивидуализируется; в восприятии смерти проявляется двойственность христианской эсхатологии, предполагающей как бы два суда над человеком. Первый суд, индивидуальный, происходит после кончины.

Существует еще всеобщий Страшный суд, когда весь род человеческий предстанет перед лицом высшего судии.

Последовательность этапов «открытия индивидуальности» в искусстве подчинена определенной закономерности, выявленной Д. С. Лихачевым.

Сначала человек изображался как ряд поступков, которые интерпретировались в свете его социального положения. Затем (XIV—XV вв.) раскрываются отдельные психологические свойства и состояния человека — его чувства, эмоции. И наконец, открыва-

* Gusdorf G. La decouverte de soi, P., 1948. ** Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси.

ется внутреннее единство, связующее звено и производящая сила отдельных психических свойств — индивидуальный характер. Та же тенденция видна и в светской скульптуре. На рубеже XIII— XIV вв. французский король Филипп IV упрекал папу Бонифация VIII за то, что тот велел воплотить в своей статуе не общую идею папства, а собственную внешность. В XIV—XV вв. портретные статуи стали уже нормальным явлением. Но каково бы ни было самосознание средневекового человека, он не перестал еще ощущать себя привязанным, принадлежащим кому-либо или чему-либо.

В восприятии средних веков индивид казался микрокосмом — частью и уменьшенной копией мира. Макрокосм был организован иерархически, и такой же представлялась и личность. Индивидуальное «Я» не было и не могло стать центром этой картины мира. В эпоху Возрождения «отношение переворачивается. «Человек есть модель мира»,— сказал Леонардо да Винчи. И он отправляется открывать себя».

Истинное величие души, дающее человеку право уважать себя, больше всего заключается в его сознании того, что нет ничего другого, что ему принадлежало бы по большему праву, чем распоряжение своими собственными желаниями.

Р. Декарт

Зарождение новых отношений в обществе повлияло на расцвет чувства личности.

Разделение труда, расцвет торговли, путешествий делают связи между людьми понятием всеобщим, универсальным.

Превращение социальных связей в средство достижения частных целей индивида повышает меру его свободы, давая ему возможность выбора, мало того, выбор становится необходимым.

Социальные роли теперь приобретают как бы самостоятельное существование. Индивид буржуазного общества проявляет повышенную неприязнь к тому, что кажется ему «заданным» извне. Это делает его «Я» гораздо более значимым и активным, но одновременно и гораздо более проблематичным.

М. Монтень: «Нужно добросовестно играть свою роль, но при этом не забывать, что это всего-навсего роль, которую нам пору-

3 За к. 1745

чили... Достаточно посыпать мукою лицо, не посыпая сю одновременно и сердце...»

Необходимость принимать решения предполагает человек с развитым самосознанием и сильным «Я». Для гуманистов эпохи Возрождения человек — прежде всего творец. Эта эпоха породила небывалое многообразие талантов и ярких индивидуальностей, титанов по силе мысли, страсти и характеру».

Развитие капитализма колоссально ускорило темп жизни, повысив субъективную цену и скорость течения времени. Идея необратимости времени тесно связана с мотивом достижения и с принципом оценки человека по его заслугам.

«Личностное» чувство времени заставляет по-новому поставить вопрос о соотношении жизни и смерти. Ренессансное чувство времени выражает не смирение и готовность к потустороннему существованию, а «все более исключительную любовь и веру в чисто человеческую жизнь». Трагедия смерти усугубляется тем, что смерть настигает человека в разгар его трудов, обрывает его творческую самореализацию. Средневековое ars moriendi (искусство умирайия) приобретает новое измерение — поиск светских способов приобщения к вечности (в посмертной славе).

Вопрос о смысле смерти оборачивается вопросом о смысле жизни. Как скажет впоследствии Спиноза, «человек свободный ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость состоит в размышлениях не о смерти, а о жизни».

Как только вопрос о смысле жизни приобретает светское звучание, он переводится на практическую почву: как жить и что делать? Итальянские гуманисты культивируют стремление стать выше и лучше других. «Что достойней человека, чем выделиться среди остальных?» — Джованни Понтано.

Сами они дают пример личностной многогранности. Общеизвестна энциклопедичность Леонардо да Винчи.

Возникает проблема формирования личности. В новое время человек становится чем-то в результате собственных усилий. Развитое общественное разделение труда и выросшая социальная мобильность расширили рамки и масштаб индивидуального выбора.

Понятие призвания постепенно освобождается от своих религиозных истоков и определяется как выбор деятельности по личной склонности. Отсюда вопрос: как правильно оценить и понять свои способности? Презумпция человеческого равенства и возможность изменения своего социального статуса означает, что «познание се-

* Монтень М. Опыты — Л., 1960, кн. III. ** Спиноза Б. Избр. произв. В 2-х т. М., 1917, т. 1.

бя» есть прежде всего познание своих внутренних возможностей, на основе которых строятся жизненные планы. Самопознание оказывается предпосылкой и компонентом самоопределения.

В конце XVI — начале XVII вв. в английском языке появляются «интроспективные» термины: aversion («отвращение»), dlissatisfaclion («неудовлетворенность»), discomposure («расстройство»).

В XVIII в. — слово sentiment (чувство). Во французском языке в XVII в. впервые появляется слово intimite («интимность»). В 1755 г. — слово egcisme («эгоизм»), в XVIII в. существительное individualite («индивидуальность»).

Обогащение психологического словаря говорит о том, что люди начали придавать большее значение способам выражений своих переживаний и их нюансов.

XVII—XVIII вв. ознаменованы зарождением нового образа детства и признанием за детством автономной социальной ценности.

Усложнения жизненного мира личности порождают противоречивые эмоциональные состояния и проблемы.

Например, одиночество. «Идеальный воспитатель» Руссо говорит о своем идеальном воспитаннике Эмиле, что он «рассматривает самого себя без отношения к другим и находит приятным, чтобы и другие о нем не думали».

Сентиментализм переносит центр проблемы внутрь личности, утверждая вслед за Руссо, что все великие страсти созревают в одиночестве. Наконец, романтики делают одиночество своим программным лозунгом, понимая его, однако, по-разному — от байро-новского вызова и бунта до пассивного поиска убежища от жестокости мира.

Литература Эпохи Возрождения кажется недостаточно рефлексивной, гуманисты чаще спрашивают «Что такое человек?», чем «Что Я?». В XVII в. излюбленными жанрами становятся мемуары, портреты, характеры, максимы, письма.

Сен-Симон, Ларошфуко, Лабрюйер и др. пишут не о себе лично, а о человеке вообще. Особое внимание привлекает разграничение подлинного и показного, лица и маски. Эпиграф к «Максимам» Ларошфуко гласит: «Наши добродетели — это чаще всего искусно переряженные пороки».

Однако размышления о других переходят в интроспекцию. Особенно выразительно в этом плане сопоставление «Опытов» Монтеня (1580) и «Исповеди» Руссо (1789).

* Руссо Ж.-Ж. Пед. сочинения. В 2-х т. М., 1981. ** Ларошфуко Ф. де. Максимы.

Прелесть «Опытов» в том, что Монтень не пытается создать завершенный, целостный автопортрет, отдавая предпочтение минутному впечатлению и не боясь быть уличенным в противоречиях. Монтень воспринимает и себя и весь окружающий мир как живой, открытый процесс, между автором и его книгой образуется обратная связь.

«Моя книга в такой же мере создана мной, в какой я сам создан моей книгой».

Совершенно иным человеком предстает Руссо в своей «Исповеди». Руссо с первых же слов заявляет об уникальности своего творения и личности: «Я предпринимаю дело беспримерное, которое не найдет подражателя. Хочу показать... человека во всей правде его природы,— и этим человеком буду я. Я один». (Руссо Ж.-Ж. Избр. соч., т. 3). Руссо подчеркнуто выставляет напоказ все странности своей натуры и биографии. Желание произвести впечатление человека, говорящего о себе все, решительно перевешивает в нем желание понравиться. Он самоутверждается через раскрытие. Руссо передает текучесть человеческого сознания, вследствие которой индивид может в один и тот же момент испытывать противоречивые чувства. Для него >.рактерно состояние, которое позже Ф. М. Достоевский назовет в «Идиоте» «двойными мыслями».

Руссо смотрит на себя ретроспективно и потому видит истоки своей личности. Зато его «Я» представляется ему абсолютным и закрытым. Уникальность оборачивается для него неизбывным одиночеством. И даже гордая уверенность в знании самого себя сменяется горьким признанием: «...истинные и первоначальные побуждения, лежащие'в основании большинства моих поступков, мне самому не так ясны, как я... воображал».

Напряженная интроспекция позволяет философу выразить свои смутные и мучительные чувства, но отчетливого знания не дает.

Эскалацию субъективности, начатую Руссо, продолжили романтики, создавшие настоящий культ эгоцентризма и интроспекции.

Романтическая программа поисков «самости» подчеркнуто элитарна, обращена не к толпе, а к героям. Романтический канон личности был завершением и одновременно началом разложения новоевропейского индивидуализма.

«Фаустовский человек» громко заявляет о своей самостоятельности и готовности взять на себя ответственность не только за свои собственные поступки, но и за судьбы мира.

* Монтень М. Опыты. М.—П., 1954, кн. 1. ** Руссо Ж.-Ж, Избр. соч. в 3-х т., т. 3.

Дата добавления: 2014-01-07