Мы жили

ФОРМАЦИОННЫЙ СТАТУС ОБЩЕСТВА, В КОТОРОМ

Втечениесемидесятилет, с 1917 по 1987 год, в СССР и за рубежом предпринимались попытки создать новое — антикапиталистическое общество, которое заняло бы более высокую ступень в формационном развитии.

Его называли по-разному: первой ступенью коммунистической формации; социалистическим обществом; социализмом, построенным то в целом и в основном, то полностью и окончательно; наконец, — реальным и развитым социализмом. Однако снятие идеологических наслоений с социально-исторической картины общественного строя бывшего СССР показывает, что общество, которое возникло в нашей стране в ХХ веке, ни фактически, ни концептуально не соответствовало модели социума, переросшего и превзошедшего буржуазную стадию. Время расставило всё по своим местам. Оказалось, что желаемое выдавали за действительное и обществу «реального социализма» приписали чужое место в формационной схеме всемирной истории, разработанной Карлом Марксом. Теперь понятно, почему жизнь подавляющей части населения не становилась «слаще» от примысливания реальному обществу социалистическо-коммунистических этикеток. Расхождение схемы и жизни заключалось, прежде всего, в следующем.

Во-первых, «социалистические» страны отстали от капиталистических в материально - технической базе производства. В обществе нашего недавнего прошлого так и не были созданы производительные силы, которые превзошли бы уровень развития материально-технической базы наиболее развитых капиталистических стран — таких, как США, Германия, Япония, Англия... Единственной сферой, где сравнение было возможным, оказалась сфера аврального военного производства, а не нормальной — «гражданской» экономики, обеспечивающей жизнь огромной страны.

Во-вторых, в СССР господствовала не общественная, а государственно-корпоративная собственность, практически, на всё и вся, подмяв под себя хилую колхозно-кооперативную и личную собственность граждан. Даже своей рабочей силой гражданин «социалистического» общества не мог распоряжаться самостоятельно. Лица, выпадавшие из чиновничьих трудовых разнарядок, объявлялись «тунеядцами» и репрессировались, хотя человек мог жить на средства, которые сам заработал, накопил или сэкономил. Могущественные ведомства, то есть многочисленные кланы чиновников, превратились в реальных собственников средств производства, а через систему централизованно-бюрократического распределения — и средств потребления, которые создавались трудом миллионов советских труженнников. Дальнейшее, постперестроечное разграбление экс-чиновниками партийно-государственного аппарата СССР общенародного достояния, созданного кровью и потом многих поколений, было юридическим закреплением тех реальных отношений собственности, которые сформировались в нашей стране в период с 1917 года и до начала 90-х годов ХХ века.

Несмотря на «социалистические» декларации, граждане СССР так и не стали коллективным собственником. Они были превращены из формальных хозяев в фактических наёмных работников аппарата чиновников. Трудящиеся не распоряжались и не пользовались собственностью, которая громогласно была объявлена всенародной и социалистической. Это сковывало производственную инициативу и социальное творчество миллионов и довело население страны до нищеты в результате бездарного управления производством и обществом вырождавшейся чиновничьей кастой. Советское общество утеряло импульс саморазвития, стало бессубъектным и проиграло соревнование с западными странами в научной, технической и социально-бытовой области.

В-третьих, до неузнаваемости были деформированы принципы, провозглашенные как социалистические. Эгоизм, лицемерие, двойная мораль, изуверско-варварские методы воздействия на людей стали культурной нормой жизни миллионов. Искренняя тяга людей, поверивших в социализм, к лучшей жизни беззастенчиво эксплуатировалась аппаратной верхушкой общества в целях корпоративного и личного обогащения. Возродились и вновь прижились чудовищные формы насилия и тоталитарного контроля над личностью, большими и малыми социальными группами. Социальная защита населения, по существу, осталась общей декларацией и превратилась в равенство в нищете, ибо, по уровню социальной защищённости — в сравнении с практикой западных стран, в худшем положении оказалось подавляющее число граждан СССР. «Реальный социализм» на деле стал демагогической бутафорией — «потёмкинской деревней»; искусственное продление его существования отбросило страну на обочину социального, экономического и культурного прогресса.

Что же было построено в СССР на самом деле? Какие реальные структуры возникли в нашей стране в ходе самоубийственного большевистского эксперимента? — Такой вопрос продолжают задавать и сейчас, обращаясь к недавнему прошлому.

Долгое время объяснение искали в ленинской идее пятиукладной переходной экономики и в концепции перерастания этой экономики в систему государственно-колхозного социализма. Доступ к ранее закрытой информации однако показывает, что советская экономика не переросла уровня, объективно заданного потенциалом первого промышленного переворота — уровня механизации и машинизации технического базиса. В ходе приспособления СССР к реалиям военно-дипломатической конфронтации с несоциалистическим миром, в ткани декларативного социализма возникли особые социально-экономические новообразования, не имеющие ничего общего с моделью общества высшей стадии его исторического развития. По аналогии с терминологией ленинских работ эти новообразования называют тоже «укладами». В числе «новоукладов», выросших в структуре «реального социализма», отмечают следующие.

ВОЕННО-ПРОМЫШЛЕННЫЙ КОМПЛЕКС (ВПК) справедливо на­зы­вают ведущим укладом экономической жизни СССР в течение 30–80-х годов ХХ века.

В рамках этого уклада были сосредоточены передовые (для своего времени) техника, технологии и наиболее подготовленные кадры рабочих и инженерно-технических работников. ВПК поглотил львиную долю материальных и финансовых ресурсов общества — до 48 % государственного бюджета и практически все валютные средства страны. От 70 до 80 % предприятий страны имели мобилизационные планы и фактически работали на войну. В СССР не было предприятия, которое бы прямо или косвенно не обслуживало военно-промышленный комплекс. Страна производила бронетанковой техники больше, чем все остальные государства мира, вместе взятые. То же касалось артиллерийских систем, авиации, стрелкового вооружения. Спутники-шпионы НАТО установили, что 20 тысяч советских танков было законсервировано только на одной из площадок хранения, расположенной за Уралом. Другое дело, что по качеству эта техника всё более отставала от эффективности противотанковых систем стран Запада (противотанковых ракет и вертолётов).

Громадные площади были отведены под военные городки, полигоны, закрытые военные зоны, военные и засекреченные хозяйства этого «государства в государстве». ВПК планировал постоянный рост своего производства, не считаясь с возможностями и оборонными нуждами страны. Его заявки считались приоритетными, а практикуемое в ВПК ресурсорасточительство приняло организованные формы и гигантские размеры. Лучшие комплектующие изделия отбирались специальными представителями ВПК на каждом предприятии. Гражданским отраслям оставалась отбракованная, второсортная продукция. Таким образом рядовой потребитель оплачивал деятельность военного ведомства дважды. Первый раз — через систему налогов и недоплаты своего труда на предприятии, где он трудился. Во второй раз — при покупке товаров повседневного спроса, которые создавались из некондиционной, а то и просто бракованной продукции, изготовленной из комплектующих, отвергнутых приёмщиками ВПК. Наконец, военно-промышленное ведомство начало открыто диктовать внутреннюю и внешнюю политику стране через своих лоббистов в политбюро ЦК КПСС, в правительстве, министерствах и на местах.

Оттеснение военным комплексом на задворки союзной экономики гражданских отраслей производства и игнорирование повседневных нужд населения под лозунгом критики психологии «вещизма» вызвали к жизни особые экономически-приспособительные формы, так называемую «теневую экономику».

УКЛАД НЕЛЕГАЛИЗОВАННОГО БИЗНЕСА (или «теневая экономика») вырос из использования возможностей, не реализованных официальной милитаризованной экономикой СССР. Он охватил разнообразные виды противоправной экономической деятельности. Хозяйственные корни теневой экономики уходили:

1). В симбиоз товарно-денежных и планово-распорядительных отношений;

2). В конфликт отраслей производства для производства (экономика группы «А» охватывала до 80 % объёма производства страны) и производства товаров массового спроса (14 % — доля экономики группы «Б» в производстве СССР). Этот конфликт вёл к дефициту — товарному голоду, который пыталась насытить теневая экономика.

Нелегальный бизнес обслуживал, как правило, нормальные, но не удовлетворённые казённой экономикой, потребности населения. Вместе с тем теневая экономика предлагала услуги и «индустрии порока». В первом случае «теневики» захватили сферу платных бытовых услуг, подсобные хозяйства, строительство, сферу ремонта, извоз, услуги в автосервисе, медицине, педагогике, охране личной безопасности. Производитель здесь часто выступал и как предприниматель или менеджер для самого себя.

Блок криминализированной (мафиозной) экономики эксплуатировал самогоноварение, наркобизнес, рэкет, игорный бизнес, мошенничество (подделку валюты, документов, талонов, бонов), торговлю «живым товаром». Особую сферу нелегальной экономики занимали бестоварные операции, контрабанда, различного рода приписки, использование служебного положения, «теневой экспорт», криминальные банковские операции (типа обналичивание поддельных авизо), создание ложных и подставных акционерных компаний и кооперативов (на грани 80–90-х годов), борьба за передел рынков цитрусовых, чая, кож, хлопка, конопли.

«Теневые» структуры создали собственные вооруженные формирования и лобби во многих центрах экономической власти, государственных и законодательных органах. Их интерес обслуживала соответствующая идеологическая надстройка, оправдывавшая и мифологизировавшая деятельность и интересы «теневиков». По существу, этот уклад стал криминальной формой возрождения, укрепления и последующей легализации предпринимательского (капиталистического, буржуазного) сектора деятельности со всеми «родимыми» пятнами, свойственными периоду первоначального накопления капитала.

На процесс «теневого» перерождения общества, называвшегося социалистическим, тоталитарно-бюрократический аппарат реагировал на первых порах созданием карательных — силовых и пенитенциарных структур, ориентированных на эксплуатации принудительного труда миллионов людей.

УКЛАД ПРИНУДИТЕЛЬНОЙ (ЛАГЕРНОЙ) ЭКОНОМИКИ стал реализацией модели «казарменного социализма» и объективным ответом истории на попытку строительства нового мира в обществе, с преимущественно докапиталистическими формами труда и социальной организации. Лагерный уклад экономики оказался неизбежным, поскольку 40–70 % труда в обществе составлял немеханизированный, ручной, «допотопный» труд.

Регенерация принудительного труда в государственном масштабе — ГУЛаговский труд заключённых — является показателем тупиковости тоталитарного, ленинско-сталинского варианта социализма. Десятилетиями в концлагерях и тюрьмах содержались миллионы. Если в царской России труд заключённых прямо назывался каторжным, то в СССР он издевательски именовался «перековкой», методом «воспитания» нового человека. Его воспевали М. Горький и другие «инженеры человеческих душ». Фактически из каждой семьи, под видом борьбы с преступностью, изымались ошельмованные люди для бесплатной работы «на всю оставшуюся жизнь». Их принудительный труд протекал в суровых, а то и гибельных условиях Севера, Сибири и Дальнего Востока.

Труд в концлагерях, по существу, был рабским. Бывало, что заключённые, бросавшие вызов системе, татуировали у себя на лбу клеймо: «раб коммунизма». В отдельные периоды «строительства социализма» в рамках принудительного труда создавалось до трети национального продукта. (Напомним, что, перед отменой крепостного права, в России было только около 30 % крепостных, но она именовалась крепостнической.) Лагерный труд был малоэффективен и расточителен, так как не знал иных стимулов, кроме страха смерти и наказания голодом. Заключённого чаще всего использовали не по специальности, в качестве биологической машины. Техника в ГУЛаговской системе не использовалась. Творческая инициатива, как правило, оборачивалась против её носителя — «творца» в лагерной робе. В ГУЛаговском забое и на лесоповале заключённый, обычно, превращался в инвалида и погибал за 6 месяцев.

Относительной была и свобода граждан, живущих по внешнюю сторону колючей проволоки, ибо у них не было права покинуть (без разрешения чиновника) предприятие, колхоз, местожительство по месту прописки. Десятилетия колхозники не имели паспортов. Миллионы людей были лишены возможности и права покинуть страну или вернуться в неё. Поэтому жизнь советского заключённого была своеобразной моделью жизни всех граждан СССР, а ГУЛаг — практической моделью тоталитарного «социализма».

Подведём итоги. История «реального социализма» дала обширный материал для ответа на вопрос о типологической специфике общества, сложившегося в СССР. Ответ таков: советское общество не отвечает марксовой формационной типологии. Оно было бутафорией «под социализм (коммунизм)», с принудительным и кровавым тоталитарным наполнителем.

За фасадом бюрократическо-гулаговского социализма скрывался всемирно-исторический тупик. И чувствуя это, чиновничья каста трижды (в 1917, 1936 и 1961 годах) обманывала народ, уверяя, что ведёт его к коммунизму. Она продолжала делать карьеру на «коммунизме», предусмотрительно готовя для себя тёплые «хатынки», где можно было бы отсидеться и избежать исторической ответственности за социальный авантюризм большевистской номенклатуры, исторический обман пяти поколений и уничтожение населения страны.

Реальное общество СССР оказалось обществом многоукладной экономики, начавшим эволюцию от феодальных к индустриально - буржуазным формам жизни. Поэтому оно не описывается логическим аппаратом классической формационной типологии и метко названо «Верхней Вольтой с ракетами».

Дата добавления: 2014-01-07