Изумрудный штат 2 страница

Прокрутив в голове сказанное, я сообразила, что поступила не слишком правильно, намекнув на сходство родителей Иэна с нацистами.

Иэн секунду молчал, а потом вдруг спросил:

— А вы знали, что Гитлер хотел быть художником, но не смог поступить в художественную школу и поэтому стал нацистом?

— Да, я об этом слышала.

— Представляете, если бы он поступил в художественную школу, весь мир был бы другим!

— Это лишь еще раз доказывает, — подхватила я, — что людям нужно позволять быть самими собой. Когда их лишают такой возможности, они становятся несчастными и отвратительными.

Иэн расхохотался:

— Представляете, приходите вы в музей, а экскурсовод такой: «Здесь вы видите прекрасного Моне, а там, слева от вас, — ранний Гитлер». Вот прикольно было бы, правда?

Я не могла придумать, как бы незаметно снова вернуться к нашей теме.

— А потом вы заходите в магазин сувениров при музее, — продолжал фантазировать Иэн, — и такая: «О, взгляните на этого прекрасного Гитлера! Я повешу его у себя в спальне!» И люди носили бы футболки с Гитлером.

— Да, — согласилась я. — Это было бы куда лучше.

Глядя на далекие поросшие зеленью горы, я размышляла о словах Леона про «нацию беглецов» и думала, что в детстве как-то упустила ритуал бегства из дома, когда рассерженный ребенок прячется в домике на дереве с рюкзаком, набитым шоколадными батончиками, и вдруг вспомнила, что однажды я все-таки убежала, ну, или, по крайней мере, совершила нечто очень похожее на побег. Я много лет не вспоминала об этом случае, а сейчас передо мной вдруг отчетливо возник забытый образ: мне десять лет, и я сижу на корточках под своим письменным столом. В то утро я долго была в гостях этажом ниже — у Тамары Финч, а когда вернулась домой, в прихожей стояла такая тишина, что казалось, весь дом погрузился в глубокий сон, и мне захотелось стать частью этого забытья. Я вошла в квартиру как можно тише и свернулась калачиком у себя под столом — оттуда мне видно было окно, за которым падали огромные снежные хлопья. Я держала перед собой раскрытую книгу, но не читала ее. Я представляла себе своего дедушку, исчезающего в бескрайних сибирских снегах. Я не сердилась на родителей, мне даже не было грустно, просто не хотелось разрушать опустившееся на дом волшебство. Даже когда родители принялись спрашивать друг у друга, вернулась ли я домой, и даже когда они позвонили мистеру Финчу, я продолжала сидеть словно парализованная и не желала возвращаться к жизни. Только когда мать подняла трубку телефона, чтобы позвонить в полицию, я наконец вышла из комнаты и, зевая, объяснила, что уснула у себя под столом. За это они не могли на меня разозлиться — и действительно не разозлились.

Возможно, если бы тогда мою выходку обнаружили, если бы усадили меня за стол и как следует пропесочили, накричали или даже отлупили, сейчас я бы не попала в эту передрягу. Я бы еще в детстве усвоила этот урок: человек не может исчезнуть. По крайней мере, не в Америке и не в наши дни. Раньше я думала, что можно исчезнуть в заснеженных русских полях. (Может быть, именно поэтому я согласилась везти Иэна на север, с каждыми двадцатью милями температура падала на градус, и каждый день мы наблюдали вдоль дороги все более застарелые снежные сугробы.) Но нет, даже это оказалось неправдой. Никакой Сибири больше не существовало. И исчезнуть с лица земли теперь было совершенно невозможно.

Уже в сумерках мы остановились в Беннингтоне, потому что Иэн вспомнил, что читал о битве при Беннингтоне, когда готовил доклад. В центре все было закрыто, и спросить было не у кого. Раскладная брошюра, которую мы подобрали на заправке, сообщала, что в городе есть музей Войны за независимость, но, когда я предложила Иэну заночевать здесь, чтобы посетить музей наутро, это не вызвало у него большого энтузиазма.

— Я не очень-то люблю музеи, потому что все время боюсь нечаянно включить сигнализацию, — сказал он.

Я даже стала сомневаться, что ему действительно так уж интересны эти парни с Зеленых гор — возможно, они просто были единственным, что он знал о Вермонте. Мы взяли брошюру, запаслись сладостями в дорогу, и еще Иэн купил на свои последние деньги очки в зеленой оправе и с зелеными стеклами, на которых было написано «Я ♥ Вермонт».

Мы проехали еще немного на север и остановились в отеле на короткой центральной улице городка, название которого мы так и не узнали. Полы в отеле были перекошены, и шаги отзывались таким гулом, словно под досками ничего не было. Иэн убедил себя, что здесь водятся привидения. Мы были единственными постояльцами, но пока мы ужинали в кафе на первом этаже, оно постепенно стало заполняться местными жителями. Все с интересом на нас поглядывали, но, наверное, просто потому, что мы были приезжими, а может, потому, что Иэн непременно решил весь ужин не снимать зеленых очков, которые нацепил поверх обычных, чтобы молоко в стакане казалось зеленым.

Впервые с тех пор, как мы побывали у Лабазниковых, я почувствовала, что проголодалась. Проголодалась, устала и намерзлась, несмотря на огромное количество неполезной еды, которую мы съели за все время путешествия, несмотря на то что каждый вечер я врубала на полную мощь гостиничные обогреватели, несмотря на адреналин и кофеин, которые теперь текли в моих венах вместо крови. Мне хотелось наесться теплого хлеба, закутаться в одеяло и лечь спать. Мне хотелось съесть целый черничный пирог. Наверное, я тосковала по дому, непонятно только, по какому такому дому. По дому, которого не было.

В понедельник сбитая с толку библиотекарша и очень странный ребенок съели шоколадный батончик, немного чипсов «Принглс», жирную пиццу пепперони, два чизбургера и выпили банку колы. Но продолжали ехать вперед.

Во вторник они съели шесть пончиков с сахарной пудрой, два бледных салата из фастфуда, равиоли с соусом маринара и выпили украденную бутылку дорогого шираза. Но продолжали ехать вперед.

В среду они съели две тарелки яичницы, один сэндвич с помидорами, салатом и беконом с воткнутыми в него кудрявыми зубочистками, одну кесадилью, несколько прихваченных в ресторане мятных леденцов, а также выпили шесть стаканов апельсинового сока, два больших стакана колотого льда со вкусом вишни и выкурили одну сигарету. Но продолжали ехать вперед.

В четверг они съели два пончика, двенадцать шоколадных печений «Орео», два сэндвича с индейкой, спагетти с фрикадельками и чесночный хлеб Марты Лабазниковой и выпили стаканчик апельсинового сока с двумя пакетиками сухих сливок «для консистенции» и очень много кофе. Но продолжали ехать вперед.

В пятницу они съели немного канадского бекона, яичницу-болтунью с овощами, сыр, хлеб, джем, арахисовое масло, салями, горчицу, а также выпили молоко и пиво (очевидно, именно так завтракают русские люди, когда попадают в Америку) и чуть позже добавили к этому два молочных коктейля, четыре тайленола и немного «эм-энд-эмсов». В ту ночь они чувствовали себя препаршиво.

На следующий день была суббота. Они выпили два натуральных смузи из свежей зелени и почувствовали себя немного более здоровыми, чем накануне.

Вот, собственно, и все. Они так и не смастерили себе непробиваемый кокон.

И не сумели превратиться во что-нибудь другое.

И улететь куда-нибудь далеко-далеко им тоже не удалось.

Мы договорились чуть раньше, что на этот раз в целях экономии снимем одну комнату на двоих, но для этого мне пришлось пообещать Иэну, что я не буду заставлять его выключать свет на прикроватном столике и ложиться спать. Я быстро убедила себя, что, если я предстану перед судом, будет не так уж и важно, ночевали ли мы в отелях вместе или порознь. К тому же оказалось, что снимать одну комнату на двоих намного проще: разговорчивая женщина за стойкой регистрации решила, что Иэн приходится мне сыном, и спросила у него, в каком он классе и как называется его школа. («Школа Святой Марии при Церкви Бога», — ответил Иэн и долго гордился своим ответом, приговаривая: «Вот это круто! Теперь она подумает, что я католик!»)

В восемь тридцать, когда мы поужинали и съели две полные корзинки бесплатного хлеба, я отвела Иэна в номер, а потом решила, что больше всего на свете сейчас мне хочется спуститься обратно и напиться. Конечно, не до такого состояния, чтобы начать рассказывать всем подряд, чем я здесь занимаюсь, но до такого, чтобы хотя бы на минуту-другую перестать думать, что происходит сейчас в Ганнибале, зачем Рокки звонил Гленну, что Лорейн сказала полиции и сидят ли у нас на хвосте Дрейки в полицейской машине. Иэну я сказала, что отлучусь, чтобы воспользоваться местным телефоном и сделать важные звонки.

Я села у дальнего края барной стойки, достала из сумочки небольшой блокнот на пружине и ручку и положила их перед собой — верный способ отгородиться от дружелюбных незнакомцев. Я развернула табурет так, чтобы видеть весь зал. Мужчины здесь были ужасно худыми, а женщины носили кофты из флиса чуть ли не до колен. За барной стойкой стояла та же самая дама, которая нас регистрировала. Она была одета в просторную синюю кофту с вышитой на левой груди желтой птицей. Я заказала водку с тоником и сразу попросила повторить. В дальнем углу бара сидел человек, который казался нездешним. Мне не было видно его лица — только зализанные назад черные волосы и темный пиджак. Я попыталась наклониться немного вбок, чтобы рассмотреть его получше, но лица все равно не увидела, а увидела только тарелку с куриными палочками, которая стояла перед ним нетронутая, и лежавшую рядом с тарелкой очень дорогую модель мобильного телефона. Я как можно медленнее повернулась к окну, выходившему на освещенную уличным фонарем стоянку, посыпанную гравием. Там стояла моя машина, но не на том месте, где я ее оставила. И номера у нее тоже были не мои. Номера были штата Пенсильвания, с этим их изображением краеугольного камня посередине[69].

Мне захотелось убежать, сесть за руль и умчаться в другой штат, в другую страну или на другую планету, но, пожалуй, трудно было придумать что-нибудь глупее, чем отправиться будить Иэна и у всех на глазах вместе с ним поспешно покинуть гостиницу. Чего-то более умного я придумать не смогла, поэтому решила закурить. Я дрожащей рукой поднесла зажигалку к сигарете, но тут ко мне суетливо подбежала барменша.

— Дорогуша, прошу прощения, — сказала она. — Мы теперь в списке объектов исторического наследия, и у нас тут запретили курить.

Мужчина, сидевший рядом со мной, заговорил заплетающимся языком:

— Прям начнешь мечтать, чтобы нас все-таки захватили эти аферисты.

Пробормотав это, мужчина очень странно посмотрел на меня. Что означал его взгляд? «Я офицер полиции в штатском, и под пиджаком у меня оружие»? Или: «Я видел вашу фотографию на стене в почтовом отделении»?

— Я тут слышал про одного из этих аферистов — не про вас ли? — спросил он.

Конечно про меня. Я вынула незажженную сигарету изо рта, испугавшись, что сейчас ее проглочу.

— Ты слышал про анархистов, а не про аферистов, Джейк. — Барменша улыбнулась мне и пошла к другому концу барной стойки. Она уже слыхала эту пьяную болтовню.

У Джейка была густая борода, и он был единственным толстым человеком в этом помещении. Одет он был натуральным образом в рубашку лесоруба, как будто играл в массовке фильма про Вермонт, и его роль заключалась в том, чтобы бесконечно стоять на заднем плане и врезать в кленовые деревья краники для добычи сока.

— Я тут проездом, — сказала я, решив не вызывать подозрений слишком длинными объяснениями.

Джейк хмыкнул.

— К нам тут в город заявился кто-то из анархистов, — сказал он. — У них пару лет назад родился план перебраться сюда и вроде как захватить весь штат. Но выбрали Нью-Гемпшир. Правильное решение. Здесь их бы всех к черту перестреляли. Им надо всей своей оравой перебраться в Нью-Гемпшир и отделиться, к черту, от нашей страны. Будет у них Народная Республика Нью-Гемпшира, мать их.

— Анархисты, — согласилась я, кивая.

Я снова посмотрела в окно, но на этот раз обратила внимание на отражение в стекле. Черноволосый мужчина по-прежнему сидел за столом, слишком далеко, чтобы слышать наш разговор. Я могла бы сказать Джейку, что вон тот парень в стильном пиджачке и есть анархист, о котором он говорит, и пускай бы он набросился на врага и утолил жажду крови, а я бы тем временем дала деру. Но Джейк был слишком пьян, глупо было рассчитывать на его помощь.

— Всем охота приехать в Вермонт и сделать из него что-нибудь такое, чем он никогда не был. В шестидесятые к нам валили хиппи, строили тут всякую хрень на солнечных батареях, пытались разводить лам. Видали эти их коммуны?

Мы и в самом деле проезжали мимо деревянной конструкции в форме звезды, от которой во все стороны тянулись веревки для сушки белья, и вокруг было припарковано несколько стареньких «вольво».

— Ага, — сказала я. — По дороге видели одну.

— А теперь к нам сюда геи едут жениться, и еще студентики приезжают со своими лыжами. Каждый прется сюда, думает, что он вроде как сам открыл это место, как будто он, мать его, Христофор Колумб. Воткнули свой флаг в Монпелье, говорят теперь, что город принадлежит Калифорнии. Превратили нас в чертов Диснейленд!

Барменша вернулась с дальнего конца бара.

— Джейк, — попросила она, — отстань от девушки, а?

Джейк снова фыркнул и допил пиво. Пивная пена повисла у него на усах. Я поспешила вернуться к блокноту, пока Джейк снова не начал разглагольствовать, и принялась составлять список — единственный, который пришел мне в этот момент в голову Вот как он выглядел:

Рокки

Лорейн

Гленн

Софи Беннетт

Лабазниковы

мама, папа

Дрейки

Мужчина

Я и сама толком не понимала, что это за список. Люди, которые могут меня предать? Люди, которых я боюсь? Перечитав его несколько раз, я добавила еще одно имя — Иэн. Спустя добрых полчаса черноволосый мужчина оплатил счет, так и не притронувшись к тарелке куриных палочек. Он положил телефон в карман и вышел через дверь, которая вела в отель, а не на стоянку. Он оставался здесь на ночь. Прежде чем за ним закрылась дверь, он обернулся, посмотрел мне прямо в глаза и решительно кивнул. К этому моменту я выпила уже четыре водки с тоником — больше, чем могла себе позволить, зато это успокоило мне нервы. Я умудрилась удержаться на барном стуле еще часа полтора — по моим подсчетам, этого времени было достаточно, чтобы мужчина, даже если он и дожидался меня по ту сторону двери с ломом, телекамерой или полицейским удостоверением, сдался и ушел спать.

Наверх я поднималась неверными шагами и на каждом повороте высматривала нашего таинственного преследователя, попутно беспокоясь, как бы не переломать себе ноги на прогнивших деревянных ступеньках. Иэн спал, и в его дыхании снова слышался свист. Я сумела выключить лампочку у него над головой, не разбудив его. Я сосчитала, сколько дней мы уже путешествуем (почти шесть), и вдруг поняла, что сегодня у моего отца день рождения. Точнее, у него был день рождения все прошедшие сутки, а я его прозевала. Но в Чикаго было на час раньше, отец славился бессонницей, а еще (и это, пожалуй, главное) в этом разболтанном проспиртованном состоянии я очень обрадовалась, что у меня есть такой удачный повод ему позвонить. Одним из пунктов в моем списке необходимых дел, который становился все более безрассудным и беспорядочным, была задача объяснить отцу, почему Иэн доехал со мной до самого дома Лабазниковых, о чем он, отец, конечно, уже знал. И еще: по какой-то необъяснимой причине мне хотелось прощупать его на тему того, что рассказал мне Леон Лабазников, чтобы понять, узнаю ли я в нем человека, которого оставила в постели с пакетом льда на лбу, или же теперь, спустя несколько дней, когда мне стала известна нелицеприятная правда о его прошлом, голос отца покажется мне каким-то другим. Мне не терпелось узнать, расслышу ли я теперь за его русским акцентом отголосок вины, почувствую ли страшную тень отцеубийства.

Но отец оказался чрезвычайно веселым, ничуть не сонным и совершенно таким же, как и всегда.

— Люси! — радостно закричал он. — Ну рассказывай, что там у тебя!

Я сидела на жесткой замшелой кровати и разговаривала почти совсем шепотом, потому что выходить в коридор не решилась. Я рассказала отцу, что в итоге повезла Иэна в Вермонт, чтобы оставить его у бабушки по отцовской линии. Это в городе Вудсток, уточнила я, потому что была совершенно уверена в существовании такого места, а еще добавила, что бабушке нет шестидесяти, что она художник по мозаике и вполне может присмотреть за Иэном.

— Зато он познакомился с Лабазниковыми! — сказала я. — Это было весело! Правда, у него случился небольшой приступ астмы, но все кончилось хорошо.

— Да-да, я кое-что слышал об этом.

— Значит, Леон тебе рассказал. А, слушай, с днем рождения! — спохватилась я. — Я ведь за этим тебе и звоню!

Я вдруг поняла, что по моему голосу наверняка слышно, сколько я выпила, и попыталась говорить медленнее и отчетливее, как будто этот трюк удавался хоть кому-нибудь во всей печальной истории.

— Точно! — воскликнул отец. — Подарок не обязателен!

Я решила взять быка за рога. Я была в том состоянии работоспособного опьянения, когда принятые решения проносятся мимо как телеграфные столбы на скоростной трассе.

— Дядя Леон рассказал мне настоящую историю шоколадной фабрики, — сказала я. — Наконец-то я ее узнала.

— А, да, — откликнулся отец без тени удивления в голосе. Его тон можно было описать как безразличный.

— Он рассказал, как все было на самом деле, — уточнила я. — Мама знает?

— Послушай, что я тебе скажу, — начал отец вместо ответа на мой вопрос. — Ты вот считаешь, что тебе не нужна отцовская помощь, но это не так. Тебе нужны деньги, и мою машину тебе тоже надо бы взять.

— Пап, я в Вермонте. Я не могу взять твою машину.

— Ты напрасно так этому удивляешься. — Отец вдруг вернулся к прежней теме. — Дети совершают глупости, это всем известно. Это-то и есть мораль истории про шоколадную фабрику, понимаешь? Дети думают, что они все понимают, а что они понимают? Уж поменьше, чем их родители, в любом случае.

Я не могла переставить его слова так, чтобы до меня дошел их смысл. Он как будто сердился, но непонятно было на кого: на меня за то, что не сумела чудесным образом прознать раньше, как все произошло на самом деле, на себя самого или, может, как это ни удивительно, на Иэна за то, что он предал родителей и решил, что понимает в жизни больше, чем они.

— Чушь собачья, — сказал он, и я услышала звон разбившегося стакана.

Мне только теперь стало понятно, что отец-то и сам пьян, что уже почти полночь, что сегодня ему исполнилось шестьдесят четыре года и что я — самый трезвый участник этого телефонного разговора.

— Пап, мы можем поговорить об этом позже, — сказала я и услышала, как Иэн повернулся на другой бок и тихонько пискнул во сне.

— Нет, я тебе прямо сейчас расскажу, какие глупости совершают взрослые. Про восьмилетних идиотов мы уже знаем, так? И вот этот самый мальчик, про которого рассказал тебе дядя Леон, дорастает до двадцати лет и понимает, что натворил. В первый раз это понимаешь в девять лет, потом еще раз — в десять, потом в одиннадцать, в двенадцать, но каждый раз оказывается, что то, что ты понял год назад, было ерундой, на самом деле все в сто раз хуже. И тогда у тебя сердце наливается свинцом.

Отец почти кричал в трубку, и мне казалось нестерпимо печальным, что он так старательно избегает говорить от первого лица. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы он остановился, но остановить его теперь было бы еще более жестоко с моей стороны, чем затевать весь этот разговор.

— А когда тебе исполняется двадцать, ты оказываешься перед выбором: то ли покончить с собой, то ли отомстить всему миру. И вот я пишу книжечку толщиной в восемь страниц о том, как русским детям промываются мозги, и посреди ночи проталкиваю ее под дверь каждой московской квартиры. Ну хорошо, не каждой квартиры, но всего книжечек было пятьсот штук. А потом я беру картошку и забиваю ее в выхлопные трубы автомобилей, ждущих партийных лидеров у правительственных зданий. Не для того, чтобы убить их, потому что в СССР всем хватает ума осматривать машину, прежде чем ее завести. Но я просовываю в ручку автомобиля свою книжечку и заталкиваю в трубу картофелину, вполне прозрачное послание, правда? Я таскаю за собой огромный мешок картошки, и никто не задает мне никаких вопросов. Никто не обращает внимания на молодого человека с мешком картошки. Для меня это большой сюрприз, потому что я-то был уверен, что меня подстрелят. Люси, понимаешь, я думал, что меня убьют, и мне было на это плевать. Не потому что я хотел расстаться с жизнью, а потому что был уверен в своей правоте.

Я легла на кровать и постаралась сфокусировать взгляд так, чтобы вместо двух окон на дальней стене увидеть одно. Я пыталась осмыслить последнюю фразу отца. Если мы с ним и унаследовали какую-то черту у великих воинов и беглецов из рода Гулькиновых, то этой чертой была отчаянная уверенность в том, что ты всегда поступаешь правильно. И кстати, не такая уж это и плохая черта. Мы ведь и в самом деле были правы. А о том, чтобы еще и поступать правильно, мы беспокоились куда меньше. Мы были правы, и осознание этого было нам дороже жизни.

— Поэтому ты и убежал, — догадалась я.

— Нет.

Из трубки донесся шум — у отца что-то падало, ломалось, разбивалось, слышно было, как он шагает по комнате, расшвыривая предметы, попадавшиеся под ноги.

— Из-за этого убежал Юрий, — сказал он. — Твой родной дядя Юрий, настоящий, не какой-нибудь там фальшивый, понимаешь? Кто-то сказал полиции, не знаю, что-нибудь вроде «это сделал мальчишка Гулькиновых». А может, они даже имя его назвали, мы ведь были похожи как две капли воды. И вот он спит с какой-то девчонкой в лесу, а к нам в пять утра заявляется полиция и спрашивает Юрия, и мать доказывает им, что я не Юрий, и они, слава богу, ее не арестовывают. Они часто поступали именно так — забирали матерей. И вот один из них, тот, который помоложе и поглупее, говорит, что они придут на следующую ночь, и тогда тот, что постарше, дает ему оплеуху — шарах!

— И тогда Юрий убежал в Румынию, — подсказала я.

— Его подстрелили на границе. Шесть выстрелов в грудь. Двоюродный брат Антон узнал об этом и рассказал нашей матери.

— Ты в этом не виноват, — поспешила я утешить отца.

— Решила стать моим психологом? Я скажу тебе кое-что из области психологии: мы в Америке. Здесь не от чего бежать. Вот почему я забрался в такую даль.

Наверное, мне бы следовало притвориться, что он говорит не обо мне, но сил не было.

— Я не бегу, — попробовала я возразить.

— Вот что бывает, когда мы не доверяем родителям. Дети понятия не имеют, что для них ценнее всего.

— Это ты меня называешь ребенком? — спросила я, в основном для того, чтобы убедиться, не об Иэне ли он говорит.

— Конечно. Ты — ребенок, а я — очень старый человек, и у меня сегодня день рождения. Я ложусь спать. На боковую.

Я дождалась, чтобы он первым положил трубку, и понадеялась, что мама еще не спит и проследит, чтобы он нормально добрался до постели. Но мамы рядом с ним конечно же не было, иначе я бы слышала, как она пытается его утихомирить и просит отдать ей стакан.

В ту ночь мне снилось, что Леон Лабазников тонет в реке и что-то кричит, но слова уносит течение. Мне пришлось подойти к самой воде, чтобы его услышать, а побежать за помощью я почему-то не подумала. «Люси! — кричал он. — Что такое половина русского? Половина русского, а?»

Я проснулась вся мокрая под тремя тяжелыми одеялами, которыми с вечера завалила постель, и, часто дыша, огляделась по сторонам. Комнату освещало красное мерцание цифр 4.24 на электронном будильнике. Половина русского — это половина нигилиста, четвертая часть партии в шахматы, одна шестая революции. Мне показалось, что все делится очень удачно. Половина русского — это тот, кто среди ночи таскает за собой непонятные коробки из-под обуви, кто играет, не продумав стратегию. Чья революция состоит лишь в том, чтобы бежать.

Дата добавления: 2014-11-06