Любовь «первая» и любовь «мистическая»

Я сперва буду говорить о первой из них. в быту и литературе принято считать эту

любовь за столь невинную и даже «святую" вещь, что об этом периоде своей жизни вспоминают, как о чем-то таком, о чем можно отзываться только с «благоговени­ем» и к чему нужно относиться как к «та­инству». Тут, говорят, и женщина-то не при чем¹, следова­тельно, и никакой страсти нет. Я знал многих, в общем скромных, юношей и девушек, которые искренно скорбели и печалились о том, что они «несчастны в любви». Девушки всеми силами ищут себе «идеала» и «героя», для которого хотели бы стать «чистой подругой» и которого могли бы полюбить за его «светлую душу», а юноши ищут «чистую девушку», которой могли бы «посвятить» всю свою жизнь, не требуя взамен «ничего»; но и те и другие не находят же­лаемого². Одним словом, первая любовь — вещь только до­бродетельная, и ничего чувственного и постыдного в ней нет. Первая краска на щеках влюбленных, скорее, возбуж­дает, даже со стороны старших, желание подтрунить над ними, чем опасение или печаль за осквернение и потемне­ние непорочных доселе душ.

Но люди, конечно, понимают дело по-своему, очень гру­бо, и забывают слова нашего Спасителя, что всякий — πας,, — кто смотрит только — οβλεπων — на женщину с вожде­лением, уже — ηδη — прелюбодействовал с нею в сердце сво­ем (Мф. 5, 28). (Понятно, и к женщинам это относится. Господь, как говорит св. Иоанн Златоуст, «везде полагает общие законы и, говоря в назидание главе, то есть мужу, вместе дает наставление и всему телу, то есть и жене. Ибо Он знает, что муж и жена суть единое существо, поеему ни­где и не различает пола»³.)

Что же касается самого вожделения, то вовсе не значит, что если оно не будет иметь крайней цели — плотского со­вокупления, то потеряет от этого свой «страстный» (в свя­тоотеческом смысле) характер. Не только поцелуи, но и простые мечты о любимом лице, без всякого физического возбуждения, есть уже страсть.

«Не забывайся, юноша! — говорит св. Иоанн, равноангельный отец горы Синайской. — Я видел, что некоторые от

-148-

души молились о своих возлюбленных, будучи движимы духом блуда, и думали, что они исполняют долг памяти и закон любви» ⁴,. (Речь идет о молодых монахах, уже распро­стившихся с миром и полагавших, что в сердце у них не ос­талось никакого пристрастия к нему, ибо не чувствовали этого пристрастия; а не понимали они, что враг с ними, но только притаился и явно не видим.)

И у нас во скольких поминаниях записаны у людей, на­чавших спасаться, имена их прежних возлюбленных под предлогом обязанности молиться за всех в силу Христовой любви! Много можно бы, если не должно, говорить по это­му вопросу. Но кто стяжал чувство человека, положенного после своей смерти в передний угол, — пусть у его ног бьет­ся в истерике и его возлюбленная, допустим и это, — кто стяжал, говорю, это чувство мертвости по отношению к миру, выражающее истинное направление и состояние не­лицемерно подвизающегося, тот поймет меня и без этих слов. А кто не имеет подобного чувства, тот — увы! — далек от чистоты сердечной, далек от надежды спасения, далек от того, чтобы надлежаще понимать и понять когда-нибудь прекрасные слова Евангелия, требующие сокрушения сер­дечного, а не остроты ума!.. Все это — кощунство и издева­тельство над словами Христа и Евангелием, а не исполне­ние Его заповедей, и требует, с точки зрения правильного спасения и истинно христианской чистоты, уврачевания и горьких покаянных слез.

В миру — возвращаюсь к прежней мысли — говорят, что первая любовь чиста и невинна.

Да и по существу дела, в силу естественного развития душевно-телесных чувств и самой жизненной практики, благодаря козням невидимых врагов, должно ожидать изве­стной последовательности в развитии этого порока. Не сра­зу, конечно, демон блуда посылает человека к публичным женщинам, но соблюдает тоже своего рода воздержание и постепенность. Ее мы и наблюдаем. Само выражение «пер­вая» (любовь), показывает, что в запасе у него их много.

Шила в мешке не утаишь — говорит пословица. Как ни прикрашивай дело и ни нахваливай, оно себя само покажет, какое оно есть. И если мы обратимся к тем же писателям и ученым, которые на словах внушают обществу мысли о чистоте и невинности первой любви, которой нечего-де опасаться, потому что здесь и женщина ни при чем, и это

-149-

чувство скорее «дружбой» назвать должно, чем любовью (отсюда так называемая «платоническая» любовь начало берет), и что, наконец, здесь половое чувство в прямом смысле всегда отсутствует и так далее, то на деле увидим у них совсем другое. Все действия, слова и помыслы влюблен­ных в их произведениях носят явно чувственную окраску. Еще Сапфо⁵ так описывала свое состояние первой любви:

Милая матушка,

Прясть не могу я,

Мне не сидится:

Ноя, тоскуя,

Сердце томится

Здесь взаперти!

Ниточки рвутся,

Руки трясутся,

— Милая матушка,

Дай мне уйти!..⁶

Известно чувство грусти у юношества, усиливающееся при наступлении весны и с пробуждением природы от зим­него сна. Пресловутые «лунные ночи», «душистая сирень», «соловьи» доводят его иногда до настоящей скорби. Психо­лог профессор И. Сикорский не считает нужным скрывать своего мнения на сей счет и говорит, что это «зависит от стыдливого сознания в себе физической природы». «Этого вида грусть, — добавляет он, — нередко усиливается появ­лением сновидений, раскрывающих чувственную сторону грядущих событий»⁷. Здесь уже слишком много сказано для охранителя интересов цивилизации.

Содержание романа «Греза» (Le Rкve)* (Название книги и нижеследующие цитаты из нее епископ Варнава дает в собственном переводе. — Прим, составителя.) Эмиля Золя по­казывает ясно, какая неудобоваримая вещь эта первая лю­бовь, когда писатели хотят ее идеализировать. Но приведу несколько строк из истории этого произведения, чтобы ста­ло понятнее, о чем идет речь, и чтобы лучше можно было уразуметь, как сама-то мысль о чистых отношениях между мужчиной и женщиной могла прийти в голову такому пи­сателю, как Золя.

Дело в том, что натурализм сего учителя нравственнос­ти с появлением на свет романа «Земля» (La Terre) — кста-

-150-

ти сказать, подвергшегося запрету и цензурным урезкам во всех культурных странах и даже на родине автора — достиг высшей степени своего развития. Дальше идти было уже некуда. Реальная правда известных сторон жизни теряла черты художественности и, нарушая принятые в искусстве границы, переходила в порнографию. Казалось, сам Золя испугался той пропасти, которая разверзлась у него под но­гами, готовая увлечь его самого и тех, кто за ним следовал. И он написал для успокоения общества новый роман под названием «Греза», совершенно отличный от всех ему предшествовавших, скромный, целомудренный. Золя обещал, что его «Грезу» смогут безбоязненно читать даже барышни, и свое обещание исполнил. Но что, в действи­тельности, содержит эта книга?

Скажу только, что, несмотря на все старания Золя изоб­разить чистую, прямо-таки неземную, любовь между моло­дой девушкой и юношей, получается во всех их отношени­ях — один грех. Сам автор наконец запутывается в теме и психологии своих героев, когда говорит, что «она [героиня] до того была чиста нравственно, ее девственно непорочная душа до того надежно [!] защищена бронею неведения добра и зла, что сама она даже не знала, что и ей когда-то волно­вали душу греховные желания, что она всем существом своим изнывала под давлением и от жажды любви, что та лихорадочная дрожь, в которую ее порою бросало по ночам [хорошенькое неведение добра и зла!] могла быть преступ­на» (глава XIII). И это было с «Грезой», с «видением, явив­шимся из незримого мира», с «непорочной», «совершенной праведницей», как называет свою героиню Золя!

Какого же целомудрия после этого требовать «по но­чам» у вдов и замужних женщин?⁸ — Горе, если христиане будут жительствовать и руководствоваться по книжкам писателей! Ибо даже в то время, когда они насильно, за уши, притягивают к себе добродетель, стараясь изобразить ее как можно прекраснее, получается все тот же блуд, но в виде «повапленного» снаружи гроба с вонючими, смердя­щими костями внутри (Мф. 23, 27).

...Понятна теперь запальчивость Э. Фукса, когда по по­воду постоянно слышимых разговоров о всяких «дружбах» между женщиной и мужчиной, о «невинных» отношениях юношей и девушек в период полового созревания он нако­нец не выдерживает и говорит: «"Тесная дружба" между

-151-

зрелыми в половом отношении людьми, гордящаяся отсут­ствием какой бы то ни было чувственности, в девяноста случаях из ста — несомненная ерунда и иллюзия. Иллюзия, создаваемая частью из трусости, частью умышленно; в наи­более невинных случаях это самообман»⁹.

Хорошо описывает зарождение этой болезни — разумею «первую любовь», — ее течение, исход и вместе с тем вра-чевства против нее епископ Феофан (Затворник):

«Самый верх опасностей для юноши, — говорит он в своей «Аскетике»¹⁰, — от обращения с другим полом... В первом своем пробуждении дело это смешивается с потреб­ностью прекрасного, которая со времени пробуждения сво­его заставляет юношу искать себе удовлетворения. Между тем прекрасное мало-помалу начинает в душе его прини­мать образ, и обыкновенно человеческий, потому что мы не находим ничего краше его... Созданный образ носится в го­лове юноши. С этого времени он ищет будто бы прекрасно­го, т. е. идеального, неземного, а между тем встречается с дщерью человеческою и ею уязвляется. Этого-то уязвле­ния больше всего надлежит избегать юноше, потому что это есть болезнь, и болезнь тем опаснейшая, что больному хочется болеть до безумия.

Как отвратить эту язву? Не ходи тем путем, которым до­ходят до уязвления.

Этот путь вот как изображен в одной психологии. Он имеет три поворота.

1) Сначала пробуждается у юноши какое-то горестное чувство, неизвестно о чем и отчего, отзывающееся, однако ж, тем особенно, что он будто один. Это — чувство одиноче­ства. Из этого чувства тотчас отрождается другое — некото­рая жалость, нежность и внимание к себе. Прежде он жил, как бы не замечая сам себя. Теперь он обращается к себе, осматривает себя и всегда находит, что он не худ, не из по­следних, есть лицо стоящее: начинает чувствовать свою красоту, приятность форм своего тела, или — нравиться се­бе. Этим оканчивается первое движение соблазна к себе. С этих пор юноша обращается к внешнему миру.

2) Это вступление во внешний мир воодушевляется уве­ренностью, что он должен нравиться другим. В этой уверен­ности он смело и как бы победительно выходит на поприще действия и, может быть, впервые поставляет себе законом опрятность, чистоту, нарядность до щегольства; начинает

-152-

бродить или искать знакомств, как будто без определенной цели, по тайному, однако ж, влечению чего-то ищущего сердца, и при этом старается блистать умом, приятностию в обращении, предупредительным вниманием, вообще всем, чем надеется нравиться. Вместе с тем он дает всю волю пре­имущественному органу душеобщения — глазу.

3) В этом настроении он похож на порох, подставлен­ный под искры, и скоро встречается с своею болезнью. Взором очей или голосом особенно приятным, как стре­лою пораженный или подстреленный, стоит он сначала несколько в исступлении, от которого пришедши в себя и опомнившись, находит, что его внимание и сердце обра­щены к одному предмету и влекутся к нему с непреодоли­мою силою. С этой поры сердце начинает снедаться тос­кою; юноша уныл, погружен в себя, занят чем-то важным, ищет, как будто что потерял, и что ни делает, делает для одного лица и как бы в присутствии его. Он точно поте­рянный, сон и еда нейдут ему на ум, обычные дела забыты и приходят в расстройство; ему ничто не дорого. Он болен лютою болезнью, которая щемит сердце, стесняет дыха­ние, сушит самые источники жизни. Вот постепенный ход уязвлений!

И само собою видно, чего должно опасаться юноше, что­бы не впасть в эту беду. Не ходи этою дорогою! Прогоняй предвестников — неопределенную грусть и чувство одино­чества. Делай им наперекор: стало грустно — не мечтай, а начни делать что-нибудь серьезное со вниманием — и пройдет. Стала зарождаться жалость к себе или чувство своего хорошества — поспеши отрезвить себя и отогнать эту блажь какою-нибудь суровостью и жестокостью к себе, особенно выяснением здравого понятия о ничтожности то­го, что лезет в голову. Случайное или намеренное униже­ние в этом случае было бы как вода на огонь... Подавить и прогнать это чувство надобно озаботиться особенно пото­му, что тут начало движения. Остановись тут — дальше не пойдешь: не родится ни желание нравиться, ни искание на­рядов и щегольства, ни охоты на посещения. Прорвутся эти — и с ними борись. Какая надежная в этом случае ограда — строгая дисциплина во всем, труд телесный и еще более го­ловной! Усиль занятия, сиди дома, не развлекайся. Нужно выйти — храни чувства, бегай другого пола, главное же — молись».

-153-

Двумя сходными способами искушает демон блуда, когда хочет действовать более или менее тонко. Один вид искушений направлен против мирян, а другой — против иноков или подражающих их жизни мирян.

Юношам и девушкам, не познавшим еще греха, внушает сперва нежелание плотской сласти на деле, а поддерживает их внимание на туманной мечте, «идеале», заставляет про­бавляться только «намеками» на свои чувства, а не выра­жать их в «признании»; само признание кажется в одно и то же время и желанным, и невозможным, так что когда этот миг начинает приближаться, то влюбленные убегают от него. Не доводить дело до «объяснения», а между тем всеми другими способами, по-видимому самыми невинны­ми (например дозволением себе оказать услугу никому иному из присутствующих, как только любимому челове­ку, особой внимательностью, предупредительностью, за­держиванием глаз, руки при прощанье и прочее и прочее), показывать, что известный человек симпатичен, — в этом находят особую прелесть. И всякие другие бесчисленные изобретения существуют у демонов на этот счет, внушени­ем которых они стараются, повторяю, не сосредотачивать внимания на страстных чувствах и в то же время постоян­но подогревать их тонко и легонько волновать. Отсюда и влечение, и боязнь первого поцелуя, и прочее. Конечно, и побочные причины здесь действуют: естественная стыдли­вость, внушения ангела-хранителя и другое.

В общем, это состояние влюбленных есть полный блуд, настоящий, но тонкий, в помыслах и в сердце только совер­шаемый, а не осуществляемый в грубой форме. Все оболь­щения его заключаются в том особенно, что участвующие в нем сами не сознают, что делают грех (отсюда им ничего не стоит назначить свидание в церкви, здесь же передать запи­сочку и прочее), и думают, наоборот, что они его боятся и избегают...

С искренно подвизающимися монахами и желающими спастись мирянами и мирянками диавол поступает не­сколько по-иному. Им нечего уже внушать, чтобы они не стремились к плотской сласти, они и сами это знают и хо­рошо помнят, для того и пошли на подвиг. Как же их взбудоражить и увлечь в блуд? Внушить помыслы срамные?«Это грубо. Подвижник, а также усердный, скромный миря­нин на это не пойдут добровольно; значит, если демону на

-154-

них напасть и наполнить их души срамными и нелепыми мечтаниями, то этим он только окажет подвизающимся услугу и предоставит возможность получить несколько новых венцов (при условии, конечно, борьбы и сопротив­ления блудным помыслам со стороны спасающихся).

И вот враг пользуется более тонким способом. Он лишь примешивает блудную страсть к «идеалу», теперь уже ре­лигиозному, но сильно ее не возбуждает. И получается то, о чем выше говорит св. Иоанн Лествичник, — человек как будто молится, а на самом деле совершает блуд, как будто в духовнике видит своего спасителя и единственную в мире духовную опору, а в действительности интересуется и ув­лекается его личностью. На высших степенях подвига де­моны пробуждают мечтательность в человеке, подделывая ее под «озарения Св. Духа», под «божественную любовь», которою горели истинно духоносные отцы¹¹ и преподоб­ные матери. Таким образом возникает любовь, которую я назову «мистической».

В чем же она выражается, в каких действиях и поступках?

Разберем сначала чувства духовных дочерей к своим ду­ховным отцам, а также взаимоотношения братьев и сестер по вере и старческому окормлению. Другие случаи каждый может потом сам разобрать.

Великое дело — духовное руководство. Без него преус­петь человеку невозможно, хотя вообще спастись есть на­дежда. Посему надо как зеницу ока беречь его чистоту, ибо, зная его ценность, бесы прежде всего направляют свои ми­ны и фугасы под эту крепость. Взять ее — значит взять в плен всего человека. Всякие средства демоны употребляют, чтобы уничтожить или ослабить старческое руководство,¹² в данном случае они стараются осквернить его самой смраднейшей из страстей. И когда духовные дети (дочери, конечно, в большей степени, чем сыновья, хотя и те, по-сво­ему, страдают той же болезнью) поддаются этому искуше­нию, мы наблюдаем следующую картину.

Прежде всего, центр внимания у них с плача о собст­венных грехах и сознания своего недостоинства даже ды­шать одним воздухом с какими-нибудь прокаженными и самыми последними, презираемыми в обществе людьми переносится на радость общения с известными наставни­ками и на восторги от их благодатных даров, прозорливос­ти и чудотворения...¹³

-155-

В этом еще блуда, о котором я хочу говорить, нет, но пу­ти ему уже приуготовляются. Вскоре диавол уводит вни­мание еще дальше от той черты, на которой оно должно стоять, а именно — на личность духовного отца. И все под предлогом изыскания благодати. Удобство для врага до­ставляет то обстоятельство, что благодать неотделима в данном случае от личности, ибо именно чрез последнюю проявляется и изливается на окружающих.

И вот — начинают эту благодать отыскивать везде и во всем и, найдя, интересуются уже не ею, а тем телесным ор­ганом, через который они ее получают. Я не отрицаю того, что, действительно, у святых все тело благодатно¹⁴, но внимание новоначалъных не должно останавливаться на внешнем облике подвижника. Действительно, очи про­зорливцев полны небесного огня, но смотреть на них бес­стыдно, во все глаза, есть дерзость. Руки их при благосло­вении источают для верующих чудотворные токи, но при этом некоторые обращают слишком большое внимание на форму рук благословляющего. А это опять-таки грех.

Если же почитаемый учитель, хотя бы и имеющий высо­кий сан, не является духоносной личностью, то греха еще больше, потому что развиваться ему ничто не препятствует. Тогда, немного спустя, всё начинает «нравиться»: голос (при возгласах), походка, манеры, обращение. Созданный образ заслоняет наконец подлинное лицо духовного отца. Тех, кто не верит в «святость» нашего избранника, мы на­чинаем ненавидеть; кого старец приближает к себе, к тому ревнуем и тому завидуем. Если есть возможность оттереть этого человека, всячески постараемся сделать это, а недав­но пришедших — не допустить к обожаемому духовнику. Если, прийдя в церковь, не застают почитаемую особу, уходят, забыв даже перекреститься.

Но разве благодати в храме не стало, разве Христос ушел из него? Как не вспомнить слова св. апостола Павла: ecu бо своих си ищут, а не яже Христа Иисуса (Флп. 2, 21). Грустно это у него звучит — «все ищут своего»... Какое им дело до Христа, им нужно «батюшку» или владыку такого-то!.. Я знаю, конечно, что при батюшке, особенно духоносном, и епископе, легче молиться, ну и будем благодарны за это Богу, а не щекотать свои чувства и не предаваться пре­лестным восторгам в их присутствии. Не того надо желать, чтобы «светло», «уютно», «тепло» на душе за молитвой бы-

-156-

ло, а чтобы душа наша обрела чувство собственного недо­стоинства перед Богом и чтобы от сознания своих грехов не осталось места желанию искать утешения и восторгов на земле.

Но в исключительных случаях нездоровое отношение к своему духовнику принимает столь ужасную форму, что требует от человека самого пристального внимания к сво­им поступкам и перемен в поведении. Ибо неистовство­вать, встречая выходящее из храма духовенство, откусы­вать пальцы (как это пыталась сделать одна из психопаток, позволю себе так назвать этих несчастных, у о. Иоанна Кронштадтского), рвать «на память» рясы, «вынимать след» и тому подобное — всему этому Божественное Писа­ние не учит. Напротив, из Евангелия мы узнаем, что жены, шедшие за Христом, находясь даже в великой скорби, кри­чали лишь вслед — οπισθεν — Ему (Мф. 15, 23), смотрели на Господа, но издали — απο μακροθεν (Мц. 27, 55), и если прикасались, то лишь к краю одежды Его — του κρασπεδου του ιματιου αυτου(Мц. 9, 20). Самое большее, на что дерзали некоторые, испытывая святейшее покаяние и трепещущую от страха благодарность за свое спасение, — это облобызать стопы Его Пречистых ног или только прикоснуться к ним, да и этого иногда не удостаивались, даже несравненная по своей любви к Богу равноапостольная Мария Магдалина (Мф. 28, 9; Лк. 7, 38; Ин. 20, 17).

Я описал только отдельные черты из обстановки, окру­жающей некоторых, даже духоносных, старцев. Если же подобное происходит вокруг неопытных духовников, что случается часто, то остается лишь прийти в великий плач о душах человеческих, искавших спасения и нашедших вме­сто этого одну лишь погибель.

Пусть они глубоко подумают над словами аввы Исидо­ра¹⁵, древнего египетского подвижника, сказавшего:

«Ученики должны и любить своих наставников, как отцов, и бояться, как начальников. Ни любовь не должна изгонять страха, ни страх не должен погашать любви».

Святой отец разумеет здесь страх Божий, а не человече­ский, не тот, который происходит от боязни, что духовник «прогонит» и около него другой это место займет.

Еще большим страхом Божиим должны быть проникну­ты взаимоотношения духовных детей. Если ты привязан к старцу, ему вреда не будет, и тебе, если он духоносен, боль-

-157-

ше этого никакой беды не грозит¹⁶, но духовная дружба и братско-сестринские отношения между молодыми людьми не имеют в себе той же нравственной крепости.

Итак, пусть всякий, будучи в духовной овчарне старца, ходит в ней со страхом Божиим, боясь каждый час и каж­дую минуту пришествия мысленного волка. Пусть наблю­дает и то, страхом ли Божиим и любовью ли ради Христа мы привязаны к своему пастырю. Мы должны твердо по­мнить, что испытывание всяких «восторгов», «нервных подъемов» и «оживлений» принадлежит не к истиннохри-стианскому духовному деланию, но — к прелестному, бе­совскому. И так как подобные переживания часто связаны с лицом другого пола, то ощущение «духовной радости» при молитве, безусловно, имеет чувственную подоплеку¹⁷

Нужно во всем ограждать себя страхом Божиим, кон­тролировать каждую мысль. Враг не упускает ни одного случая, чтобы не попробовать, не может ли он соблазнить какой-либо вещью, сколь бы невероятным это дело ни каза­лось. Таким образом, он не удерживается и от того, чтобы осквернить наше отношение даже к святым небожителям. К последнему искушению я и перейду.

Встречается этот род искушений исключительно на высших степенях подвига или вообще на почве нездоровой мистики и, в частности, у неправославных. У православных же, если спасаются своим чередом, «не борзяся», мне ка­жется, проявляется разве только в хульных помыслах, но сам человек здесь ни в чем не повинен. Когда же упомина­ют о том, будто монахини любят молиться преимущест­венно Спасителю, а монахи — Богоматери, то такие при­меры ничего худого не показывают. Если монахиня есть невеста, обрученная пред всею Церковью святым Крестом и Евангелием своему Небесному Жениху, то как же ей Ему не молиться и не иметь в келье на первом месте Его образа? А что касается иноков, то если они и прибегают к заступничеству Царицы Небесной, то не иначе, как пото­му, что считают себя недостойными обращаться непо­средственно ко Господу. Они исполняют волю и желание Его Самого, вручившего Свою Пречистую Матерь любимому ученику, а чрез него и всему роду человеческому, как Ходатаицу о людских грехах и Матерь для сирот. А монах не есть ли сирота, повторяющий на всякий час с пророком Давидом: Отец мой и мати моя остависта мя,

-158-

Господь же восприят мя (Пс. 26, 10)? И сам Бог покрывает малых сих... На высших же ступенях совершенства демоны, как от огня, бегут от православных подвижников, разумею­щих добро и зло и то, как надо молиться.

Что же касается инославных, уклонившихся далеко от чистоты веры (различных сектантов, хлыстов и прочих), или даже и православных, но начинающих не по разуму, «дуром» что называется, «на небо лезть», то демоны здесь жестоко издеваются над гордыми и сластолюбивыми людь­ми. Особенно много душевных крушений на этой почве про­исходит в католических монастырях. Несколько примеров такого рода искушений небесполезно будет привести, чтобы показать, как тонко диавол преобразуется во ангела светла и даже в Самого Христа и чистейшее существо Божественной Любви подменяет человеческой чувственностью.

1. Про католическую святую Маргариту-Марию Алакоквийскую ее биограф говорит, что она физически «изнемога­ла от любви» при мысли, что любима не простым человеком, а Христом Богом, то есть «превыше всякой меры»¹⁸. Здесь налицо гордость, тщеславие и страстное волнение крови.

2. Про другую, тоже святую, монахиню Бенедиктинско­го ордена Гертруду (XIII в.) рассказывается:

«Страдая от головной боли (не мешает и это принять к сведению. — Еп. Варнава), она старалась во славу Господа облегчить свои страдания, держа во рту некоторые паху­чие вещества (наркотики! — Еп. Варнава). Ей показалось (тоже замечательное выражение жития! — Еп. Варнава), что Господь милостиво склонился к ней и Сам находил утешение в этом запахе. Вдохнув в Себя аромат, Он под­нялся и с довольным видом сказал святым: "Посмотрите на новый подарок, который сделала Мне Моя невеста!"»¹⁹

По поводу этого можно только одно сказать, вместе с В.Джемсом: «Нелепый и ребяческий тон нежных излия­ний в любви, приписываемых Христу в этом рассказе, сви­детельствует об умственном убожестве автора»²⁰. В чем же тут «богословие», спрошу еще я от себя, если у человека дурно изо рта пахнет? Не всякие любовники это у своих возлюбленных терпят...²¹ Впрочем, всю кощунственную безнравственность этого отрывка из «жития» нельзя и измерить...

3. Но с Гертрудой случались еще и не такие вещи. «Од­нажды во время молитвы в часовне она услышала пение:

-159-

Sanctus, sanctus, sanctus!* (*«Свят, свят, свят...» — литургическое песнопение. — Прим. еп. Варнавы.)

Сын Божий склонился над ней, подобно самому нежному возлюбленному и, запечатлевая на ее душе сладостный поцелуй, сказал ей при втором Sanctus'e: "При этом Sanctus'e, прославляющем Меня, прими в Моем поцелуе всю святость Моей Божественности"» и прочее, и прочее.

Продолжение сего в следующее воскресение было еще более сладостным и в одинаковой степени отзывающим бо­гохульством (кто хочет, тот сам может ознакомиться с этим местом²²).

4. У католической святой Терезы (была такая же мечта­тельница), — говорит не без основания цитированный уже мною В. Джемс, — «представление о религии сводилось, ес­ли можно так выразиться, к бесконечному любовному флирту между поклонником и его божеством»²³ (никогда не нужно забывать, что во всех случаях «божество» это с маленькой буквы писать должно. — Еп. Варнава).

5. После всего этого не удивительно, что «блаженный» Вентурий не нашел ничего лучшего, как избрать для пере­писки с монахиней Маргаритой следующий стиль:

«Своей избранной во Христе, дражайшей деве Марии-Маргарите, рабыне Кротчайшего Распятого, — Вентурий шлет привет, сгорая от желания вкусить сладчайший плод ее девственной груди» (начало одного письма)²⁴.

Вот плод расшатанной (иногда даже искусственно, как мы видели выше) нервной и половой систем! Головные боли, обмороки, систематически²⁵ доведенная до иллю­зий, галлюцинаций и прямых бесовских явлений мечта­тельность и неудержимо-бешеная фантазия, истеричные восторги на половой почве — вот результат неправильно­го духовного делания, результат тем более гибельный и плачевный, что считается множеством людей истинным состоянием пришедшего в бесстрастие человека, достиг­шего полноты меры в созерцании Божественного²⁶.

Прославим Бога за то, что Он сподобил нас стать члена­ми Церкви, где нет подобных явлений и где они бичуются как прелестные и срамные. Не знаю, можно ли вне нее спа­стись, но всячески уверен: достигнуть вне нее совершенства — немыслимое дело.

-160-

Дата добавления: 2014-10-15