О подвижничестве вообще и о монашестве в частности

Часть 2. Внутренние побуждения принятия на себя иноческого подвига.

Аскетизм¹ (от ασκεω — искусно обраба­тываю, упражняюсь в чем-либо)², правда в светлой, чистой и славной форме, мы видим уже в раю как заповедь Божию. «И взял Господь Бог человека (которого создал) и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать — לעבדה(от авад, основное значение - "связывать" себя чем-нибудь добровольно или невольно), заботиться, радеть, обрабатывать — его и хранить его» (Быт. 2, 15). Так говорит Библия.

Это еще не тот мучительный труд «в поте лица» «со скорбию... во все дни жизни», до самой смерти, на который падший че­ловек был обречен впоследствии (Быт. 3, 17-19), но все же труд. Отсечение своей воли, трезвение, внимание, наряду даже с возграждением и возбранением доступа в некоторые заповедные части рая (Быт. 2, 16-17)³ — для души и необ­ременительные, доставляющие удовольствие и укрепляю­щие, а не обессиливающие упражнения для тела — во всем этом нетрудно усмотреть зерно будущей каторжной работы человечества, если речь идет о подневольном труде, и гряду­щего подвижничества (аскетизма), если иметь в виду доб­ровольное мученичество.

Чем дальше, тем черты подвижничества намечаются резче; у сифитов мы наблюдаем уже вполне развитую аске­тическую практику с чисто созерцательным уклоном⁴. При Моисее появляется учреждение, еще более схожее с монаше­ством⁵, требующее от своих членов известных временных или пожизненных обетов, — я разумею институт назорейства (Числ. 6, 1-21). Пророк Самуил основывает уже настоя­щие общежития для лиц, стремящихся глубже погрузиться в религиозно-духовную жизнь и служить преимуществен­но Богу, а не миру. Таким образом появились пророческие школы, с киновиальным устройством, с неуклонным и безо­говорочным послушанием своему духовному отцу (1 Цар. 10, 5 и след.; 4 Цар. 2, 3-7; 15-18; 4, 38; 5, 22-26; 6, 8).

С течением времени, чем больше человечество развра­щалось, тем яснее и резче обозначались объединенные

-110-

одной общей идеей спасения группы людей, желавших уй­ти подальше от мирского разврата и организованно про­тивостать ему. Но поскольку без благодати Христовой не­возможно было этим группам удержаться часто даже и в исполнении ветхозаветного богооткровенного закона, по­стольку мы видим большие или незначительные уклоне­ния у них в сторону от истинного пути, при соблюдении, однако, бытовой организации довольно высокого поряд­ка. Оставляя в стороне загадочных рехавитов (Иер. 35, 1-11)⁶, можно указать на подобные попытки посильного препобеждения грубочувственных жизненных интересов у терапевтов⁷ и ессеев⁸.

Нечестивцы первобытного послепотопного человечест­ва, уклонившись в язычество, не могли тем самым совер­шенно стереть со своей души образ Божий и уничтожить окончательно религиозные запросы своего богоподобного духа. К тому же, уходя из-под родного крова общечелове­ческой семьи, сохранившей истинное богопочитание, они, конечно, унесли с собою в уме и сердце обрывки истинных преданий и вероучительных истин. Таким образом, у них должно было сохраниться непременно и аскетическое нача­ло в жизни, но, как и все другое, в искаженном, изуродован­ном виде. Действительно, это мы и наблюдаем в истории. Душа язычника, в которую Бог, как и у всякого другого че­ловека, вложил непреодолимое влечение к Нему⁹ за счет подавления чувственности и отречения от всех привязан­ностей, постоянно порывается удовлетворить коренным запросам своего существа¹⁰ — во все времена, во всех стра­нах, у всех народов, — но, лишенная непосредственной по­мощи Божией, делает это слепо, ложно, иногда в чудовищ­но грубом виде. Таким образом, тело, которое христианство имеет целью обожить, сделать святым, здесь считается врагом, которого надо уничтожить как злое начало какими бы то ни было средствами, хотя бы посредством страшней­шего разврата или, наоборот, насильственного скопческого целомудрия.

При этом дух попадал в другую ловушку. Желая войти в общение с божеством, после подобного «презрения» пло­ти он встречался неминуемо со злыми духами и обольщал­ся ими. В таком состоянии он тоже уходил в мистику, но в сатанинскую. Творил чудеса, но ложные, имел созерцания, но прелестные, пророчествовал, но прорицанием бесов-

-111-

ским. Так образовались аскетизм жрецов египетского культа Сераписа¹¹, жрецов Кибелы и Астарты¹², служительниц Ве­сты и Доброй богини (Bona dea)¹³, подвижничество у нео­платоников и пифагорейцев¹⁴, у индусов и прочее и прочее.

Приведу несколько исторических примеров проявле­ния аскетизма в греко-римском мире. Если их рассматри­вать с точки зрения строгого христианства, то, конечно, они не имеют никакой внутренней ценности и значимости, так как построены в большинстве случаев на тщеславии или были вынужденными, не являясь плодом добровольно ог­раничивающего себя человеческого духа, и притом только из любви к Богу, а не из каких-либо побочных интересов. Если же их сравнить, например, с моралью какого-нибудь интеллигента нашего времени, то, без сомнения, таковые могут для последнего явиться хорошей пропедевтикой, под­готовительной ступенью для того, чтобы потом ему войти не­посредственно в святилище христианского подвижничества.

Подвижниками у язычников являлись, главным обра­зом, так называемые философы. В их сочинениях и по­ступках встречаются, повторяю, любопытные в указанном отношении вещи.

Так, Сенека, воспитатель императора Нерона, живший в такое время, когда никакой знатный и богатый человек не мог поручиться за завтрашний день и вообще за то, что окончит жизнь свою естественною смертью¹⁵, когда и само­му философу пришлось испытать ненависть своего царственного воспитанника и покончить жизнь самоубийством, был (как говорит история) страшно пристрастен к деньгам и имуществу; однако, будучи не менее одержим и страстью тщеславия, дает себе и другим неудачникам такой совет:

«Я буду нищим, — но ведь таков удел большинства. Я буду изгнан, — но разве я не могу считать родиной место своего изгнания? Меня закуют в железо, — так что же: раз­ве теперь я свободен? Да и сама природа разве не прикова­ла меня к этому телу, которое гнетет меня?»¹⁶

В другом месте он советует богачам приучаться, как говорится, спать «на голых досках» (grabatus ille verus sit), есть «черствый и заплесневелый хлеб» (panis durus ас sordidus), да не только денька по два и по три, а поболь­ше, чтобы это не для прихоти и дурачества было соверша­емо, а чтобы в практику и опыт вошло — ut non lusus sit, sed experimentum¹⁷.

-112-

С подвижнической стороны можно рассматривать и жизнь философа Сократа, так как он, по словам Алкивиада в «Пире» Платона, своими трудами в походе превосходил всех других, и даже от пирушек часто отказывался, «и что особенно удивительно¹⁸, — продолжает рассказчик, — пья­ным никогда не видывал его никто». В мороз он выходил в той же самой одежде, какую всегда носил, и когда другие обертывали ноги войлоком и овечьей кожей от мороза, Со­крат ходил по снегу и льду «босыми ногами... легче, чем другие обутыми»¹⁹.

Много подобных вещей собрано св. Григорием Богосло­вом с приличной отповедью, критикой и разъяснениями²⁰.

В заключение приведу, хотя не исторический, а всего лишь литературный документ наших времен, но дышащий такой «художественной правдой», что цивилизованным людям неплохо бы было принять его для поучения.

А поучает в нем краснокожий дикарь — герой рассказа Джека Лондона «Союз стариков». «И я, Имбер, — говорит он²¹, — раздумывал об этих вещах [т. е. как спасти свое пле­мя, которое погибло от пришествия культурных людей]²². Долго я размышлял. Я говорил с шаманом и старыми людьми, которые были мудры. Я удалялся, чтобы шум дере­вьев не беспокоил меня, и не принимал пищи, чтобы живот мой не давил на меня и не притуплял моего зрения и слуха. Я просиживал долго без сна в лесу, широко открыв глаза в ожидании знамения и терпеливо насторожив слух в ожи­дании слова, которое должно было послышаться. И я странствовал один во мраке ночи на берег, где завывал ве­тер и рыдали волны и где я искал мудрости у духов преж­них шаманов в деревнях, и умерших, и ушедших...»

Здесь курсивом мною подчеркнуты главные предметы аскетического делания, хотя в существе своем уже извра­щенного, но по идее сохранившегося еще в очень большой первоначальной целостности. Здесь присутствуют и стар­чество, и воздержание, и безмолвие, и пост, и молитва...

Мы находим уже в раю начатки подвижничества (аске­тизма). Что же это значит? То, что душа, как ограниченное тварное создание, не имеет самодовлеющего блаженства и самобытности в себе самой, но требует подкрепления и сво­его рода питания от Божественного Духа, требует Его благодати. Последняя же поддерживается, растет и укрепляет­ся в человеческом существе только при условии известных

-113-

усилий, тяготения к ней, к этой благодати, точнее сказать, к Самому Богу; созидается посредством забвения самого себя для Бога и в Боге и посредством направления всех сил, душевных и телесных, на приобретение всего «Божье­го», «святого», «чистого», «добродетельного»... А подоб­ное делание и осуществление духовных и телесных усилий (Мф. 11, 12) есть аскетизм. И так как греха тогда еще не существовало, подвижничество было сладостно, умили­тельно, успокоительно, блаженно. Направлять свою волю в сторону божественного, то есть «отсекать» ее (в нынеш­нем значении слова, употребляющемся у святых отцов), было небольно, потому что пристрастия к чему-либо окру­жающему еще не появилось. Но все-таки свою волю прихо­дилось отсекать, то есть подвижничать. И поскольку даже ангелы тварны, постольку и они должны также отсекать свою волю пред волею и свободою высшего их Существа, разумею Бога, конечно. Лишь Он — Единый, Всеблаженный, Вседовольный и не ограниченный ничем — не требует для Своего бытия и блаженства внешних, искусственных, вспомогательных средств. Но как только Второе Лицо св. Троицы воплотилось, сделалось совершенным человеком, оставаясь в то же время и Божеством, тотчас же понудило взять на Себя труды и поты человеческие, скорби и злострадания, о чем будет сказано ниже. Иисусу Христу, как Бо­гу, это не нужно было, но Он нам оставль образ, да последу­ем, стопам Его (1 Пет. 2, 21). Соделал Господь сие для того, чтобы отныне всякий труд и подвиг, через которые человек захотел бы укреплять себя в добродетели и побеждать в своей плоти грех и диавола, был бы благословенным, а не проклятым; сильным и святым, а не немощным и нечис­тым. Но отменить самый труд и подвижничество, как бы их ни понимать, нельзя.

Требовать уничтожения их — это значит, во-первых, требовать уничтожения самого человека или ангела как таковых и поставлять их на место Самого Бога, Который Один ни от кого ничего не требует и без труда все имеет (Деян. 17, 25). Аще взалчу, не реку тебе, — глаголет Он чрез пророка, — Моя бо есть вселенная и исполнение ея (Пс. 49, 12). Наоборот, человеку, чтобы получить что-нибудь, требуется привнести труд и желание (которых у Бога по­являться не может)²³. Например, чтобы получить милос­тыню, надо протянуть руку; чтобы съесть кусок хлеба и

-114-

удовлетворить голод, нужно раскрыть рот. То же самое требуется делать человеку и в духовной области. Посему Господь чрез пророка и говорит ему: Разшири уста твоя, и исполню я (Пс. 80, 11). А если мы (не забудем, что мы сво­бодные существа; человек, всегда носящийся со своей сво­бодой, по пословице, «как дурак с писаной торбой», обыч­но в этом случае почему-то старается забыть, что он свобо­ден, а требует, чтобы Бог насильно его в рай ввел, отнял страсти)²⁴ — итак, если мы сами не откроем двери сердца своего, чтобы впустить Великого Гостя (Откр. 3, 20), Кото­рый, по смирению Своему, прежде еще нашего зова всегда Сам стучится к нам, то как же получим благодать и как будем иметь у себя Самого Гостя? А кто отпирает, встает с теплого ложа и идет на холод (Лк. 11, 5, 7, 8), тот соверша­ет труд, подвиг. Так и душа — Невеста «Песни Песней» - говорит:

Я скинула хитон мой;

как же мне опять надевать его?

Я вымыла ноги мои;

как же мне марать их?..

Но однако жажда Бога превозмогает все. Заставляет за­быть все сладости и пристрастия к вещам мира и к холе собственного тела. И вот душа решила пренебречь всем этим:

Я встала, чтоб отпереть Возлюбленному моему...

Отперла я Возлюбленному моему, а

Возлюбленный мой повернулся и ушел.

Песн. 5, 3,5, 6

Ушел, ускользнул в ту самую минуту, когда Им возмеч­тали обладать. Ибо Бог не обладаем, не заключим ни в ка­кие логические и мысленные формулы и человеческие чувства. Тварная природа не может вместить и уловить Неуловимого и Невместимого. Но и не ловить Его не мо­жет, ибо Красотою Его живится и «светлеется Троическим единством священнотайне».

Во-вторых, отрицать подвиг — значит отрицать самое совершенство и духовный рост человека («прогресс», как говорят в миру). Даже в сознании и практике неверующих людей подвиг понимается как преодоление препятствий. Почему же они отрицают всякий труд в духовной области?

-115-

Здесь он также необходим. Не захотел Светоносный Дух преодолеть свою волю в чем-то, чтобы через это сделаться еще лучше и краше (Иуд. 6), и сделался диаволом. А павши, после и других соблазняет даже до сего дня враждовать против подвижничества, потому что знает, что оно основа, сердцевина, корень спасения. Без аскетизма немыслимо ни христианство, ни язычество. Аскетизм — одна из основных сторон религиозного духа. Можно его заглушить, как в ате­изме, но уничтожить корень его нельзя. Поэтому и в неве­рии он, этот источник, пробьется наружу, хотя и потечет неправильными, извращенными путями.

Но все это я говорил до сих пор, желая показать, что если бы человечество даже и не находилось в нынешнем плачевном своем состоянии, характеризуемом глубокой греховной порчей и растленностью, то и тогда бы аскетизм все равно существовал, хотя и не имел бы в себе ничего тягостного, удручающего, всего того, что заставляет против него восставать себялюбивых и страстных людей*.(*Те, кто привык соединять с аскетизмом представление только о подвигах, самоистязаниях, мучительствах плоти и по непро­думанности отождествляет его с этими понятиями (а иногда, по невежеству, так суживает вопрос, что под подвижниками разумеет лишь одних монахов и подвижничество почитает си­нонимом монашества), — такие люди пусть по-иному назовут это коренное «делание» духа, заключающееся в своей чистой форме в подчинении себя чужой воле (т. е. Божией) (Пс. 102, 21). Ведь хотя ангелам творить волю Божию и заповеди Гос­подни доставляет высшее блаженство, но это есть все-таки добровольный подвиг, ибо некоторые из них не пожелали сего исполнять, не захотели смириться перед Богом, захотели быть неограниченными, каковая мысль для тварного сущест­ва есть чистейшее безумие. Итак, дело не в названии, а в сути. В данном случае — в послушании, этой сердцевине всякого ис­тинного подвижнического делания (Ин. 6, 38; Флп. 2, 8))

Теперь же, по грехопадении, когда человек тлеет в похотех прелестных (Еф. 4, 22) и умерщвляется ежедневно грехом (Иак. 1, 15; Рим. 6, 23; 1 Кор. 15, 56), — аскетизм по­ложительно необходим и притом позволителен в самых крайних и резких своих формах, распространяющихся и на телесное делание, ибо грех души повлек за собой разруше­ние и в физической природе²⁵.

Почему же такая строгость и такое суровое насилие?

-116-

Потому, что греховная порча очень глубоко пронизала все существо человека. Святые величайшими подвигами, страшными усилиями воли, при постоянном вспомощест­вовании благодати Божией, и то лишь к концу своей жизни, спустя лет 30-40-50-60 от начала подвижничества, осво­бождаются от тиранства страстей и получают возможность наслаждаться творением Божиим и красотами мира как должно! А про остальных людей и говорить нечего. Если они верные, то постоянно только плачут, что не могут чис­тыми очами и чувствами воспринимать благодарованные блага земные, а если неверные, то не в состоянии даже и умом возвыситься до истинного взгляда на вещи. Неверующие не видят в себе греха, не видят того, что при жизни уже мертвы душою (1 Тим. 5, 6), что, постоянно питая свои страсти, тем самым прописывают себе страшнейший яд, и притом в максимальных дозах, вместо того чтобы прини­мать противоядия и удалять от себя все предметы, раздра­жающие похоть. Питаясь кормом свиней, они отвыкли от настоящей человеческой пищи настолько, что, когда Цер­ковь хочет отнять у них из-под носа корыто и направить их на небесную пажить (Ин. 10, 9), они с яростью бросаются на свою доброжелательницу, как на заклятого врага.

К чему же, опять спрашиваю, такая строгость и суровое насилие над собою требуется от человека? Если Бог сотво­рил человека для блаженства, а не для мучения и если аске­тизм в своей первоначальной основе, в виде естественного для нашей немощной природы и добровольного подклонения себя под иго спасительных заповедей (Мф. 11, 29-30) и повелений Господних, не содержит ничего сурового и ни­какого грубого насилия, то, очевидно, причина этого лежит не в Боге, не в религии, не в христианстве и не в монахах. В чем же? В сластолюбивой душе человека и в растленном его теле. Весь состав наш — дух, душа и тело — источает зловонную сукровицу греха, и он же вынуждает спасаю­щихся предпринимать подвиги. Таким образом, порок предстает как бы в роли учителя добродетели, подобно тем бесам, которые «научили» одного инока молиться непрестанно Иисусовой молитвой. «Да как же это?» — спросили его. «А так, — отвечал тот, никогда до тех пор не несший этого подвига, — как, бывало, демоны нападут на меня не­чистыми помыслами, я тотчас же за молитву. Еще нападут, я снова... А так как они почти постоянно докучали мне, то я

-117-

таким образом незаметно и выучился молитве. Она же и прогнала бесов этих...»

Вспомним и подробнее представим себе картину наше­го страстного устроения. Весь состав наш пропитан грехом и смертью, которую человек накликал на себя сам, а Бог смерти не сотвори, говорит Писание, ни веселится о поги­бели живых (Прем. 1, 13). По причине же этого плачевного устройства все у нас внутри делается наоборот (навыво­рот) и не так, как надо. Все чувства и силы в разброде. Ра­зум, вместо того чтобы быть направленным на Бога, скита­ется по всему миру и по срамным местам; воля слушаться не хочет — человеку нужно делать одно, а он, связанный худым навыком, делает другое; чувство, вместо любви Бо­жественной и непорочной, горит мрачно-зеленым огнем похоти и прочих страстей. И пока человек живет по своим страстям и своему смышлению, то как будто ничего, ка­жется ему, что у него внутри мирно и спокойно. Но как только взялся за угождение Богу, захотел совершить ка­кую-либо заповедь Божию или даже просто захотел порассуждать о спасении, то откуда что возьмется — в руках и ногах появится тяжесть, в голове зашумит. Все равно что грязную лужу палкой перемутили, ничего не стало видно, так и у этого человека, дотоле считавшегося, может быть, очень умным и образованным, в голове становится мутно, а с языка начинают срываться такие слова, которые и в ус­тах ребенка неразумными почитать должно. Приглашают его пойти в церковь — говорит: «Настроения нет»; советуют ему во избежание плотоугодия отказаться от перин, пухо­вых подушек — отвечает: «Жестко спать»; на всякую добродетель отзывается, что ему «не хочется, неможется», а если он при этом, к сожалению, еще учен, а по характеру крайне самолюбив, то уж совсем беда: наговорит вам всяких ко­щунственных дерзких вещей и совершенно безумных слов, вроде того что аскетизм, мол, «искалечивает гармоничес­кое и свободное развитие жизни», что нужно, наоборот, всячески «удовлетворять наше влечение к самоугождению, без которого человек не полон, не нормален и может быть, пожалуй, монахом, святым, но не человеком в тесном смыс­ле слова»²⁶ и так далее. Таким образом, всякое соображе­ние и всякая правильная точка зрения теряются. Монахи и святые для такого ученого или, вернее сказать, только ученного разным мудреным вещам — это уже не люди, а

-118-

что-то половинчатое, к невежеству которых можно только снисходить и разве лишь терпеть их в обществе. Подражать же им, во всяком случае, никак нельзя... Но если бы даже че­ловек при свете благодати Божией и познал всю несостоя­тельность подобных рассуждений, то и тогда труда ему еще много предстоит: ведь худые навыки лежат у него в сердце, и надобно их изгнать. И вот начинается подвиг жестокий, острый, но неминуемый, которого избежать никак нельзя.

Из двух сторон, или частей, он складывается — внут­ренней и внешней. Разберем это для ясности хотя бы на вышеуказанных примерах. Звонят к обедне, я нежусь в мягкой постели. Но я недавно решил работать Богу. Помысл, или совесть, побуждаемая ангелом-хранителем, по­нукает меня подняться скорее и идти в церковь. Мне же «хочется еще полежать», может быть, «нет даже настрое­ния». Итак, я должен совершить над собой насилие, причи­нить себе известную «боль», страдание. В результате «не­приятно» душе, «неможется» и телу. Но зато добродетель совершена, а это - ценность и приобретение. Притом нельзя скрыть, что вся моя энергия сначала уходит на подавление эгоистических чувств, на борьбу с притязаниями сластолюбивой души и привыкшего к покою тела. Когда я встаю на молитву, сил у меня уже больше не хватает, что­бы помолиться усердно, с чувством, — они истрачены на предыдущую борьбу. И душа остается сухой, в сердце нудно, тоскливо, молитва не клеится*. (*Но бывает наоборот: Бог за отсечение воли <посылает> благодать, и становится на душе бодро, ясно, спокойно, радостно.) Большинство лю­дей, по неразумению своему, отсюда заключают, что и мо­литься вовсе поэтому не нужно, «только грех один». Но они не хотят понять того, что когда я один раз сломлю себя, другой, десятый, тысячный, то приобрету, вместо прежнего навыка, другой — добрый. Тогда, если бы звон колокола, зовущего к литургии, застал меня в постели, я вскочил бы с нее как с раскаленной сковородки. Не было бы задержки ни на секунду. А энергия моя, не израсходованная на борь­бу с ленью, вся ушла бы на молитвенный подвиг, на его со­вершение, и молитва стала бы умилительной, сладостной, горячей, огненной... Это — внутренняя сторона дела, пото­му что вся борьба происходила внутри у меня, и я боролся со страстями только собственным произволением и больше

-119-

ничем. Но я могу облегчить себе брань с вожделениями, ус­корить их уничтожение. Для этого я должен взять себе на помощь некоторые внешние средства.

Почему мне «неможется», «хочется потянуться» раз де­сять, прежде чем подняться с постели? Почему мне не хо­чется вставать? Потому что страсть глубоко гнездится не только в душе, но еще и в теле. Оно привыкло к известно­му порядку или, вернее будет сказать, беспорядку, который до сих пор всегда торжествовал. Теперь я ему, телу, прика­зываю подняться. Не приученное к такому обращению, оно начинает стонать, отстаивать всячески свои права. Сласто­любивая душа тоже начинает ходатайствовать перед разу­мом — господином и царем в духовной борьбе — за этого ленивого раба: «Ты уж помягче -де с ним обращайся, а то он работать откажется, что мы тогда без него делать будем, он устал, поди, со вчерашнего дня, пусть еще немножко отдох­нет, время еще терпит, пока часы еще читают» (как будто это не молитва!). Но, приглядываясь, я замечаю, что тело мое часто начинает быть моим предателем. И расслабление мое на молитве и вообще в мыслях и сердце зависят во мно­гом от того, что я потакаю этому своему рабу.

Тогда я отбираю у него перину, пуховые подушки и при­казываю лечь на жесткое ложе. Это, конечно, насилие, и это, конечно, жестоко, но зато раб мой смиряется, делается как шелковый. Начинаю ему запрещать и другие повадки — за­хочет он развалиться и положить ногу на ногу, говорю: «Не смей»; протянет после обеда мимоходом руку за куском хлеба, кричу: «Не тронь»; все отвешиваю мерою, весом, с расчетливостью. Вскоре, благодаря такому порядку, все причуды и бесчинные порывы тела проходят, дурные соки и излишняя влага исчезают и собою страстей уже не воз­буждают. Раньше, стоя на молитве, например в Пасхаль­ную заутреню, я не мог достоять Божественную литургию, на которой совершается страшное таинство Евхаристии, все думая о том, как бы поскорее разговеться и наполнить свое чрево, а теперь оно, укрощенное должным обучением, будучи даже голодным и пустым, молчит и ничем не напо­минает о себе, как будто его и нет. И все тело, будучи рас­слаблено и ноя в руках, плечах и ногах от долгой службы, не осмеливается сказать своему господину: «Я устало, сесть бы», но готово принести себя в жертву вплоть до смерти, если бы тому это понадобилось!..

-120-

Конечно, я мог бы и без подвигов заставить себя мо­литься (хотя люди предпочитают ждать, когда «придет к ним настроение», что еще больше делает успех молитвы со­мнительным), но тогда мне пришлось бы затратить много сил на побочные препятствия — например, покушав плот­но, побеждать после этого на молитве сонливость, тяготу, расслабление, кружение мыслей, рассеянность. В миру лю­ди, желая избавиться от подобных неприятностей, заводят артистическое хоровое пение, торжественные богослуже­ния «с архиереями» и прочее. Стоять в церкви после этого «занятно», но молитвы уже нет, а есть только рассеяние и глазение по сторонам. Употреблять такие средства для из­гнания вышеуказанных страстей значит, по пословице, «менять кукушку на ястреба» и попадать «из огня да в по­лымя», а переводя на духовный язык, менять маленького беса на Вельзевула, самого сатану. Нужно поступать про­тивоположным образом — уничтожать причины страстей. А для этого надо причинить скорбь своему телу и вообще ввести у себя подвижнический уклад жизни. Ибо хотя я и выразился, что без подвигов можно бы угождать Богу, но это относится скорее к теории (1 Кор. 10, 23), а на практи­ке никогда не удается. Жить посреди соблазнов, не отказывая себе ни в чем, и думать, что ты в силах будешь по­сле этого побороть диавола или хотя бы собственные страсти, — значит возбуждать в себе только страшную гордость, самонадеянность, а тем самым и безумие. «Все­ми силами будем убегать, чтобы не видеть, не слышать о том плоде, которого мы обещались никогда не вкушать, -говорит св. Иоанн Лествичник²⁷, имея в виду в данном случае плотской грех, — ибо удивляюсь, если мы считаем себя крепчайшими пророка Давида, чему быть невозмож­но». А ведь и Давид пал (2 Цар. 11, 2 и след.).

Таким образом, подвижничество необходимо для чело­века, который знает определенно, в чем цель его жизни, каково назначение его здесь на земле, помнит о своей пад­шей природе и о том, каких средств та требует для своего восстановления в прежнее православное состояние.

И укорять здесь можно разве только свою самость, гре-холюбивую злую волю, которую приходится лечить такими радикальными средствами и болезненными прижиганиями; из посторонних же никто не виноват.

Поэтому приписывать, например, христианству и, в ча-

-121-

стности, монахам первенство в открытии аскетизма и раз­двоения личности, одной половинкой стремящейся к Богу, а другой к диаволу, все равно что обвинять врачей в изоб­ретении болезней и всяческих эпидемий. Не открывали бы, дескать, ученые разных там тифозных «палочек», холер­ных «запятых», вообще всяких микробов, то и чахотки бы, тифа, оспы и прочих болезней не было. Кто не видит, что эти рассуждения достойны сообразительности фонвизин-ского Митрофанушки! Равным образом, осуждать подвиж­ников за то, что, узревши с помощью Небесного Врача в се­бе страшную язву греха, они удалились для ее излечения в пустыню и уединение, — гораздо более странно, чем если бы упрекать и осыпать бранью докторов за то, что те поме­щают заразных больных в отдельный барак и не позволя­ют, как им хочется, проявлять родственные чувства к сво­им близким посредством объятий и принимать у своей постели чуть ли не весь любопытствующий мир.

В начале этого параграфа я приводил примеры того, как аскетизм начал проявляться в человечестве уже на самой заре его происхождения. Но это были, в общем, лишь смут­ные порывы души человеческой к аскезе. Люди тогда про­двигались по пути подвига ощупью и больше придержива­лись внешних форм. Если они и посвящали свой подвиг (например, в назорействе) истинному Богу, то Сам Он еще не сходил к людям и не освящал их делание собственным примером и опытом. Истинное подвижничество в духе (Ин. 4, 23) поэтому еще только смутно предугадывалось, и то лишь величайшими праведниками. Только последние с помощью Божией доходили до сознания, что сущность по­движничества составляет смирение, «дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно» (Пс. 50,19; ср.: Исх. 3,11; 4,10,13; Иер. 1, 6). Все же прочие народы, пребывавшие во тьме язычества и совершавшие подвиги, находились в прелести, по выражению святых отцов, подобно тому как нынешние йоги и индусские факиры. Если и во Израиле истинного смирения не могло быть, ибо оно открылось только с уни­чижением и божественным «истощанием» (Флп. 2, 7: εκενωσεν) Господа на Голгофе, то что говорить о прочих.

С приходом же на землю Христа Спасителя настала пол­нота благодати, «благодать возблагодать» (Ин. 1, 16). При­шел Утешитель, Дух Святой, Который научил людей всему (Ин. 14, 26; 1 Ин. 2, 27). Самый подвиг теперь стал глубже,

-122-

чище: совершаемый в Боге и ради Бога, он стал драгоценен.

Положил начало новому, истинному, христианскому подвижничеству Сам Господь. Благоволив по плоти быть из царского рода, Он, однако, родился в вертепе, куда заго­няли скот, ясли²⁸ служили Ему первой колыбелью (Лк. 2, 47). И впоследствии в этом отношении Господь жил так, что в сравнении с Ним птицы и дикие звери были счастли­вее — они имели собственный угол. Лиси язвины — φωλεους (норы, логовища) — имут, и птицы небесныя гнезда; Сын же Человеческий не иматъ где главы подклонити, — сказал Он Сам про Себя (Мф. 8, 20). Когда же жил дома, до Свое­го выхода на общественное служение, занимался грубым и простым ремеслом плотника (Мф. 13, 55; Мк. 6, 3). Гос­подь, можно сказать, совсем не знал отдыха во время своей проповеднической деятельности. Раз только о Нем повест­вуется, что Он спал, и то в самом неудобном положении -на корме, опершись или положив Свою голову на жесткое деревянное изголовье — επι το προσκεφαλλων, — обычно устрояемое по обоим концам лодок. Из того же, что Господь спал крепким, непробудным сном в то время, когда страш­ная буря бросала лодку, как скорлупку, когда волны уже так захлестывали ее, что она стала погружаться в воду, можно заключить о той великой степени утомления, кото­рое овладевало Им к концу трудового дня (Мк. 4, 37-38). И в другой раз рассказывается, как Господь, проходя Са­марию и будучи близ города Сихаря, утруждся от пути, сел при колодце патриарха Иакова и попросил пить у пришедшей за водой женщины (Ин. 4, 5-9). Но, вчитыва­ясь в дальнейшее повествование, мы видим, что не столь­ко телесное истощение от голода (Ин. 4, 8) и полдневная жара (Ин. 4, 6) заставили Спасителя попросить напиться, сколько горение духа исполнить волю Пославшего Его Отца (Ин. 4, 34) и привести самарянку к вере в Себя как Христа, Мессию. Ибо мы видим дальше, что Господь так и не удовлетворил Своей жажды (каковая гораздо мучи­тельнее голода) и отказался от пищи и хлеба, принесен­ных учениками из города (Ин. 4, 31-32).

Впроголодь Он держал и Своих учеников, которые ино­гда были довольны и тем, что мимоходом, проходя засеян­ными полями, срывали колосья и, растирая их в руках, ели (Мк. 2, 23-28). Если же и приглашали Иисуса Христа на брачные пиры (известен лишь один случай) и на ужин к

-123-

богатым фарисеям и Он-на них не отказывался ни от пред­ложенных яств, ни от вина (Ин. 2, 2; Лк. 7, 34-36), то при тех трудах, которые Господь нес и которые требовали теле­сного подкрепления, ни один разумный человек, не желаю­щий уподобиться фарисеям (Лк. 7, 34), не скажет, что из-за этого жизнь Его нельзя назвать подвижнической. То место, где Господь сравнивает свою жизнь с подвигами Иоанна Предтечи и как будто Сам подчеркивает, что жизнь пророка строже Его собственной (Лк. 7, 33-34), тоже ни о чем не говорит. Христос здесь рассуждает, становясь на точку зрения иудеев, которые всегда только на внешность внимание обращают. Он даже их словами и выражается, то есть передает только то, что они о Нем и об Иоанне Предте­че говорят. А говорят они совершенно несуразное и такое, в чем концов не найдешь. Но оценку внутреннего существа подвига Предтечи и Своего собственного Господь здесь и не думает давать. Да всякому понятно, что их и сравнивать нельзя. Можно только заметить, что даже если и славны постнические труды Предтечевы (Мф. 2, 4; Лк. 7, 33), то ведь тот, будучи пустынником, и не нес таких утомитель­ных трудов, как Господь, постоянно, с утра до вечера утес­нявшийся народом (Лк. 8, 45) и находившийся всегда в пути, на солнечной жаре.

Вот еще маленькая страничка из жизни Господа: «Встав весьма рано, нощи сущей зело», как говорит св. евангелист, Он вышел из помещения, где ночевал. «И удалился в пус­тынное место, и там молился» (Мк. 1, 35 и след.). Таков был Его ночной отдых... И это после того, как с вечера пришлось поздно лечь, ибо народ («весь город собрался к две­рям»: Мк. 1, 33) мог только по захождении солнца, то есть по окончании субботнего покоя, прийти к Нему. Накануне Он много проповедовал и трудился (принесли ко Христу «всех больных и бесноватых»)... Ученики, проснувшись ут­ром, всполошились, не найдя Его на ложе. Симон Петр, как всегда впереди всех, и другие гнаша (κατεδιωξαν — погна­лись) за Ним, бросились Его искать. «И, найдя Его, говорят Ему: все ищут Тебя». Уже... Так рано!.. Не успев расстаться с Ним, уже снова ищут... Так все любили Господа! И что же Он? — «Он говорит им: пойдем в ближние селения и горо­да, чтобы Мне и там проповедывать, ибо Я для того при­шел. И Он проповедовал в синагогах их по всей Галилее и изгонял бесов».

-124-

Поэтому нужно разумно судить о вещах. Отцы сказали. «Один ест много и не насыщается, а другой ест мало и на­сыщается; а большую награду получает тот, кто много ест и остается голодным, нежели тот, который мало ест и бывает сыт»²⁹.

Имеющие представление о свадьбе как о месте шуток, веселья, музыки, конечно, и Христа хотят видеть принима­ющим участие в общем празднике. Но Сказавший «Горе вам, смеющиеся ныне!» (Лк. 6, 25), очевидно, Сам никогда не смеялся. Зато часто видели Его плачущим — и очень сильно, навзрыд (Лк. 19, 41: εκλαυσεν).

Плач же, конечно, есть дело аскета и спасающегося, а не миролюбца и плотоугодника. Нужно еще и то сказать, что Благословивший брак в Кане Галилейской, Сам, однако, остался навсегда девственником.

Но, главное, не забудем, что Господь Иисус Христос со­вершал все эти подвиги, оставаясь бесстрастным. Его Боже­ственные помыслы не рассеивались, хотя Он и пребывал посреди шумной, часто ропщущей толпы. Он безнаказанно для Своего сердца мог находиться в самой неподобающей обстановке и позволять приближаться к Себе лицам, кото­рых ни один подвижник не осмелился бы допустить до себя. Таким образом, то свободное отношение к миру, которое Господь проявлял в Евангелии, никак не может быть при­мером для всех желающих подвизаться против своих страс­тей, а с другой стороны, те труды и подвиги, которые Он нес, вовсе не являлись для Него, Чистого и Бесстрастного, необ­ходимостью. Но для нас они должны служить образцом.

Я не буду подробно останавливаться на величественных образах св. апостола Павла, усмирявшего и порабощавшего свое тело (1 Кор. 9, 27)³⁰, и апостола Петра, который, по словам его ученика, св. Климента, всю жизнь при полуноч­ном пении петуха вставал с ложа, становился на колени и оплакивал свое отречение горькими слезами (по преданию, глаза апостола Петра от постоянного плача всегда были красными и вспухшими)³¹. Опущу подвижническую жизнь апостола Иакова, брата Господня, который «вина и сикера не пил, не употреблял в пищу никакого животного, не стриг волос, не умащался елеем и не мылся в бане»³²; рав­ным образом опущу и подвиги апостола Матфея, воздер­живавшегося от мяса и питавшегося только плодами и ого­родными овощами³³. Кратко сказать, ученики и апостолы

-125-

Христа во всем подражали Своему Господу — они были первыми христианскими аскетами³⁴, и изображать дело иначе немыслимо, хотя бы вышеуказанных примеров я и не приводил.

Первые христиане, в свою очередь, подражали подвигам святых апостолов (1 Кор. 11,2; Флп. 3,17). И здесь, в первохристианской общине, мы видим первое зерно настоящей будущей монашеской общины — киновии.

«У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее... Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или до­мами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам Апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду» (Деян. 4, 32, 34-35).

Но это было не насильственное распределение имущест­ва, с отъятием (реквизицией) его у богатых и раздаянием не ожидавшим такого «счастья» беднякам. Нет, все было лю­бовно совершаемо, добровольно (Деян. 5, 4), в чем и состоя­ла ценность добродетели. Награждать же своих слуг, переступая через кровь и слезы других, и диавол может. И этого Господь от Своих последователей не требует и тому не учит.

«Такова была тогда вся Церковь, — продолжу словами аввы Пиаммона Египетского³⁵, — каких ныне (т. е. в конце IV века — время чудотворцев! — Еп. Варнава) весьма мало с трудом можно найти в киновиях. Но когда после смерти апостолов начало охладевать общество верующих... то не только обращавшиеся [вновь] к вере Христовой, но и пред­стоятели Церкви уклонились от прежней строгости... А те, у которых была еще горячность апостольская, помня о том прежнем совершенстве, удаляясь из своих городов и от об­щения с теми, которые почитали позволительным для себя или для Церкви Божией нерадение распущенной жизни, стали пребывать в местах подгородных и уединенных, и что было установлено апостолами, как помнили, вообще для всей Церкви ³⁶, в том начали упражняться особенным образом, всякий сам по себе... Они, мало-помалу с течением времени отделяясь от общества верующих по той причине, что воздерживались от супружества³⁷ и уклонялись от со­участия с родителями и сообращения с этим миром, назы­вались монахами ³⁸, единожительствующими, по строгости одинокой и уединенной жизни. Отсюда последовало, что

-126-

по совокупному сожительству они назывались киновитянами, а кельи и местожительство их — киновиями»³⁹.

Некоторые лица, желая еще больших подвигов и боль­ших побед над диаволом, удалялись для достижения оконча­тельного совершенства в пустыню и делались анахоретами, то есть отшельниками. Несколько келий отшельников, сгруппированных вместе, составляли лавру⁴⁰.

Таково было происхождение монашества⁴¹, организо­ванного подвижнического уклада жизни, при котором лю­ди, объединенные одной общей божественной идеей и во­одушевленные одними и теми же загробными чаяниями, ради Христа повинующеся друг другу в страсе Божий (Еф. 5,21), умерщвляют разумным образом, по правилам святых отцов, вожделения души и тела и тем достигают постепенно в мужа совершенна, в меру возраста исполнения Христова (Еф. 4, 13).

Но хотя монастыри возникли чуть ли не с самого нача­ла христианства, первые три века они были не очень рас­пространены и устраивались в глухих, малодоступных ме­стах. Ибо в эпоху гонений на виду держаться было трудно. То же надо сказать и о монашествующих в городах. В миру всегда находились подвижники (аскеты) и подвижницы, желавшие всецело посвятить себя Богу, но из-за преследо­ваний им приходилось действовать, большей частью, в оди­ночку, и хотя, конечно, трудно было первохристианским девам брать на себя обеты монашества, живя в страшно раз­вращенной языческой среде⁴², однако они не отказывались принимать посвящение от руки епископа⁴³.

Но с объявлением христианства господствующей рели­гией в 313 году по Рождестве Христовом, положение сразу переменилось. Благочестие заблистало с невероятной си­лой. Начался расцвет монашества и даже, можно сказать, наступила для него самая пора цветения, которая уже боль­ше не повторялась в истории и не повторится, как предска­зали древние отцы, подобно тому как невозможно уже по­вториться и первохристианскому благочестию.

От этого времени история сохранила нам имя первого пустынножителя, св. Павла Фивейского, но отцом отшель­нического монашества считается св. Антоний Великий⁴⁴, ибо он в пустынях Египта (Фиваиде) собирает под своим руководством до 5000 монахов. «Каменистые скаты и уще­лья в горных хребтах по обеим сторонам нильской долины,

-127-

от Нила до Чермного моря и древнего Синая с одной сто­роны, с другой — до страшных пустынь ливийских покры­лись кельями подвижников. Ни палящий зной дневной, ни холод ночи, ни дикие звери, ни варвары-хищники — ничто не устрашало их»⁴⁵.

Антоний не давал писаных правил отшельникам. Они привлекались в пустыню святостью его жизни и желанием подражать ему, но каждый из них подвизался сообразно собственным духовным устремлениям⁴⁶. Первый монашес­кий устав записал св. Пахомий Великий⁴⁷.

Св. Пахомий положил начало монашеской киновиалъной жизни в собственном смысле этого слова. Устав для нее был принесен ему ангелом с неба. К концу своей жизни он имел утешение видеть себя отцом семи тысяч иноков.

Ученик Антония св. Иларион Великий⁴⁸ из Египта пе­ренес иночество в Палестину. Но, подобно Антонию, осно­вателем отшельнической жизни в Палестине считается св. Евфимий Великий⁴⁹, под духовным руководством которо­го воспитывалось от десяти до пятнадцати тысяч человек. Равным образом первым киновиархом, начальником обще­житий монашеских, стал преп. Феодосии Великий⁵⁰.

Месопотамия и Сирия также явили своих первоначальников иночества и великих святых. Таков знаменитейший в подвижниках — Мар-Евген⁵¹.

С Востока чин монашеский был перенесен св. Афанаси­ем Великим и сопровождавшими его лицами на Запад, именно в то время, когда по причине преследования свято­го отца арианами ему пришлось укрываться в Риме.

Отсюда монашество перешло в Галлию, где особенно распространилось благодаря трудам св. Мартина, епископа Турского⁵², и в Африку, где основополагателем его надо считать блаж. Августина.

Одновременно с мужскими монастырями в эту же эпоху (IV в.) начался расцвет и женских обителей. Св. Антоний Великий строит женский монастырь в Египте, в котором начальницей ставит свою сестру; св. Пахомий также строит сестре своей обитель на другой стороне Нила и делает ее там настоятельницей. Св. Василий учреждает несколько де­вичьих монастырей в Понте и Каппадокии. Столь же быстро распространяются в это время женские монастыри на Западе.

Выше было отмечено, что люди вышли из мира и сдела­лись монахами потому, что постоянно слышали в сердце

-128-

своем голос Самого Господа, говоривший через апостола Павла:

Вы бо есте церкви Бога жива, якоже рече Бог: яко вселю-ся в них и похожду, и буду им Бог, и тии будут Мне людие. Темже изыдите от среды их и отлучитеся, глаголет Гос­подь, и нечистоте не прикасайтеся, и Аз прииму вы. И буду вам во Отца, и вы будете Мне в сыны и дщери, глаголет Господь Вседержитель (2 Кор. 6, 16-18).

И они вышли из нечистой среды плотоугодливых ми­рян, оставили своих матерей и отцов, и Бог стал им Отцом, а они стали Ему сынами и дочерями. Не находя в современ­ном обществе строгости быта первых христиан, они ушли из мира, чтобы восстановить эту строгость на стороне и в той мере, в какой им это было желательно. Таким образом, если бы у нас теперь не имелось никаких исторических данных о внутренней жизни монашеской киновии IV века, то и тогда бы легко можно было заключить, что она не отли­чалась от той жизни первых христиан, выписку о которой из Деяний святых апостолов мы читали выше. Но история, Промыслом Божиим, сохранила нам подробные сведения о том, как жили иноки в то время. И хотя по существу это бы­ло то же, о чем в сжатом виде сказал Дееписатель, но по­дробности так драгоценны и благоуханны, что стоит их привести как картину, для нашего времени совершенно новую и невиданную.

«Хочешь ли, я покажу тебе одетых в брачную одежду (Мф. 22,11)? — восклицает светильник Церкви Христовой св. Иоанн Златоуст⁵³. — Припомни святых, облеченных в власяницы, живущих в пустынях. Они-то особенно носят эти брачные одежды... Ты увидишь, что они не согласятся взять порфиры, если будешь давать им. И это потому, что знают красоту своей одежды... Нет у них потоков крови, они не рассекают мяс... нет ни тяжелого запаха и неприят­ного курева, ни беспрестанного беганья и шума... Они отри­нули от себя все беспорядочное и безрассудное: безумные слова, неистовые помышления, нестерпимую гордость и все, чем вооружается против человека пьянство... Смятение, шум и беспокойства — все это совершенно изгнано отсюда, и как в жилищах их, так и в теле великая тишина; напротив, у сластолюбцев во всем беспорядок. Представь себе внут­ренность желудка их, и ты увидишь множество сору, поток нечистот, гроб повапленный; а что бывает после, о том сты-

-129-

жусь и говорить, — отвратительная отрыжка, блевание, из­вержения низом и верхом!.. И не только над сладострасти­ем одержали победу святые мужи, но и над любостяжани­ем, славолюбием, завистью и вообще всеми болезнями (душевными). У них нет господина и раба: все рабы и все свободные... Сами они разводят огонь, сами колют дрова, сами варят пищу, сами служат приходящим... Не разбира­ют они, кто к ним пришел, раб или свободный, но служат там всем одинаково. Нет там ни больших, ни малых... Хотя и есть там низшие, но высший не смотрит на это, а почита­ет себя ниже их, и чрез то делается большим... Там не гово­рят: "Это — мое, это — твое". Оттуда изгнаны слова эти, служащие причиною бесчисленного множества распрей... Там нет ни бедности, ни богатства, ни славы, ни бесчестия... Они обращаются с нищими и увечными, и столы их быва­ют переполненными такими гостями, а потому-то они и до­стойны неба. Один врачует раны недужного, другой водит слепого, иной носит безногого. Монах и бедным и богатым дает дары, он равно щедр для обоих. Хотя целый год носит одну одежду и охотнее пьет воду, нежели вино, но не про­сит для себя ни большой, ни малой милости от богачей; но для бедных он испрашивает многих постоянных милостей, полезных как для дающих, так и для получающих. Таким образом, он является общим врачом и для богатого и для бедного, — одного освобождая от грехов добрым наставле­нием, другого избавляя от нужды. Он раздает дары Духа, освобождает молитвою души, угнетенные тиранством де­монов. Смерть для него не страшна, ибо для того, кто пре­зирает богатство, удовольствия и радости, не тяжело рас­статься с жизнью. Они не просят ни о чем настоящем, у них не бывало об этом и слова, но просят о том, чтобы им с дерз­новением стать пред страшным престолом, когда Едино­родный Сын Божий придет судить живых и мертвых...»

Так когда-то иноки осуществляли заветы Христовы.

Но и всякий, кто приходил в общение с ними, видоизме­нялся, перерождался, начинал делать добро. Их облагора­живающему, лучше сказать благодатному, влиянию подпа­дали иногда целые города, если в них поселялись тогдашние иноки-чудотворцы и молитвенники и заполняли их собою. Демонам там уже нельзя было жить, поэтому страсти ума­лялись, и весь город с мужами и женами обращался в один сплошной монастырь, славословящий день и ночь Бога.

-130-

Дивную картину одного такого города рисует паломник того времени (IV в.).

«Пришли мы в один город в Фиваиде — в Оксиринх, - повествует он. — В этом городе мы нашли так много приме­ров христианского благочестия, что трудно дать понятие об этом в рассказе. Иноки встречались нам со всех сторон в окрестностях города, а внутри он весь наполнен ими. Какие только были в нем общественные здания и храмы древнего суеверия — все обратилось в жилища иноков. Во всем горо­де, казалось нам, было гораздо больше монастырей, чем ча­стных домов. Город весьма обширен и многолюден, и в нем двенадцать церквей, в которых собирается народ для общественного богослужения. Обители не входят в это число, а в каждой есть свое здание для богослужения. В воротах го­рода, в башнях, в каждом уголке — везде иноки, и отовсюду денно и нощно возносятся хвала Богу и песнопения... Весь город обратился как бы в один храм... Нет там ни еретиков, ни язычников — только одни христиане, одни православ­ные... И не будет никакого различия — совершит ли епис­коп богослужение на улице или в храме... У всех ворот го­рода можно встретить начальников и первых лиц в городе, которые, вместе с простыми гражданами, наблюдают, не покажется ли странник или бедняк — и наперебой старают­ся доставить ему все необходимое — к кому бы он ни зашел прежде других.

Что сказать о том, что сделало население города для нас? Лишь только завидели нас, как бросились к нам навст­речу, как к ангелам, и воздали нам приветствие, которое не могу выразить словами. Что сказать о иноках и инокинях, которых, как сказано выше, там множество?.. От святого епископа того места мы узнали, что в городе находятся 20000 инокинь и 10000 иноков. Мы не можем описать сло­вами их радушия, их услуг... Наши плащи разрывались на части, так каждый спешил взять нас к себе. Только уваже­ние к ним не позволяет нам распространяться об этом.

Мы видели там много, много святых отцов, получивших от Бога различные виды благодати: то дар разумения слова Божия, то дар воздержания, то дар знамений и великих до­бродетелей...»⁵⁴

Как солнце никто не может упрекнуть в нечистоте и мраке, хотя неугомонная астрономия и доискалась на нем пятен, так и аскетизм и, в частности, монашество велики

-131-

для человечества по своим результатам, и никто не дерзнет их отрицать, если не захочет поставить себя в число ослеп­ленных духовно людей, которым больно смотреть на Солн­це Правды, Подвигоположника Иисуса Христа. И мир, в своем ослеплении и безумстве одной рукой разоряя монас­тыри и отмахиваясь мечом от всякой тени подвижничества, другой рукой судорожно хватается за разбитые осколки и черепки драгоценных сосудов, делает из них археологиче­ские памятники старины и искусства и убого старается подражать нравственным примерам монахов, когда хочет спасти себя от тоски и расслабления и приобрести мужест­во, крепость и ясное мышление. Поэтому полезнее привес­ти примеры не того, как мир в своей злобе старается пока­зать несостоятельность аскетизма и плохую жизнь монахов нынешнего времени (не понимает он, что этим только по­рочит самого себя, ибо монахи не с неба пришли, а из того же мира вышли, и так как они составляют в общем всегда лучшую его часть, наиболее воспринимающую добро и зло, то спрашивается, какова же чернота самого мира?!), а по­лезнее, говорю, привести примеры обратные — как мир не может не признать заслуг монашеских, как не может сам не взяться за их делание и приемы душевного воспитания, когда волны людской пошлости, разврата и невежества на­чинают захлестывать общественные идеалы.

Вот что говорил, например, германский профессор Ма­ус на 43 Дортмундском съезде: «Иночество — это венец христианского общества; его присутствия в современной жизни требует самый ее культурный идеал»⁵⁵.

«В поучительных прениях, возникших на Бедфордском Конгрессе англиканского духовенства в 1898 году по пово­ду речей "о душевном беспокойстве нашего века", лондон­ский профессор геологии Бонней⁵⁶ высказался за то, что этот всеобщий современный недуг для своего исцеления требует со стороны духовенства, да, пожалуй, и мирян, не столько бесконечных рассуждений и суетливого размена духовной энергии на внешние меры устроения жизни, сколько сосредоточения ее на самоизучении, самоуглубле­нии и самовоспитании.

"Каким образом, — спрашивает он, — подготовлялись древние святые ко всем актам и кризисам своей жизни, каким путем приближались они к Богу? Они взыскали пустыню, а не города, утесы Хорива, а не притворы храма,

-132-

ливийские пещеры, а не александрийские церкви. Наша ро­дина — страна густо населенная; но уединенных болот и пу­стынных холмов в ней еще немало. Туда, под тень лесов и молчаливых скал, для размышления, для созерцания, для молитвенного сближения с Богом удаляйтесь хотя бы на краткий день, чтобы познать лучшее лекарство против бес­покойства и духовной смуты века"».

Вот еще несколько отзывов известных западных ученых о значении подвижничества и монашества. «Надо при­знать, — говорит Зольтау⁵⁷, — какое великое дело было со­вершено в мире и для мира этими аскетами, отрекшимися от мира».

«Можно только восхвалять христианское монашество, — говорит другой историк⁵⁸, — за его выдающиеся заслуги перед человечеством и за то специфически христианское начало, которое выработало из него столь могущественный исторический фактор».

К этим отзывам можно бы присоединить еще не менее восторженные таких известных ученых, как Цёклер⁵⁹, берлинский профессор Голль⁶⁰, ботаник-философ Рауль Франсэ⁶¹ и другие.

Если мы обратимся к светской беллетристической лите­ратуре, которой так увлекается широкая масса и в которой мнит чему-то научиться, то увидим, что когда писателям нужно вывести человека, у которого ум был бы ясен, зорок, подвижен, а сам человек представлял бы собой источник неиссякаемой энергии, мужественной, стальной воли и возвышался над дряблым поколением своих современни­ков, тогда сама светская литература, говорю, наделяет тако­го типа непременно качествами аскета⁶². Примером может служить пресловутый Шерлок Холмс, знаменитый герой рассказов Конан-Дойля. Вот несколько строк из его харак­теристики.

«Всякие волнения, а тем более любовь, были противны его спокойной, положительной и замечательно уравнове­шенной натуре... [По его мнению,] для вышколенного жизнью мыслящего человека, щепетильно и осторожно проверяющего каждый факт, вторжение такого чувства в его внутреннее "я" должно произвести диссонанс во всех доводах его рассудка, зародив в душе его страшную тень со­мнения. Щель, образовавшаяся в его скрипке, или трещина на его увеличительном стекле не могли наделать столько

-133-

хлопот, как серьезное чувство, овладевшее такой натурой, как у него...» («Скандал в Богемии»)

«Удивительно, право, чем только поддерживал он свое существование, — пищу принимал он в самом умеренном количестве, а привычки его были до того просты, что дохо­дили положительно до пределов аскетизма».

(«Желтое лицо»)

«Как-то раз он до того разохотился гулять со мною, — говорит его друг Ватсон, — что мы дошли с ним до парка. Два часа бродили мы молча по парку. Мы слишком хорошо знали друг друга, чтобы говорить...»

Затем они вернулись и слуга сообщил, что кто-то при­ходил к нему. И Ватсон продолжает: «Холмс с упреком взглянул на меня. "Слишком долго для дневной прогулки", — сказал он»⁶³.

Таким образом, Холмс был молчалив, как свойственно одним пустынникам, трудолюбив, как этому примеров не видим мы в миру. Присутствовали в нем, конечно, и страс­ти, но только лишь — гордость, честолюбие, кокаин, табак... Я вовсе не хочу сказать, что, с христианской точки зрения, эти страсти ничего не значат; наоборот, чем тоньше, тем опаснее и страшнее страсть, но я говорю сейчас о внешней стороне вопроса, а не разбираю его по существу, потому что мир ведь и вообще внешним живет. С другой стороны, эти страсти — гордость и честолюбие — и у подвижников отхо­дят в последнюю очередь.

Итак, не будем строго разбирать душевное устроение Шерлока Холмса, ибо иначе мы его потопим в строгих пра­вилах и требованиях настоящего христианства, а только удо­вольствуемся тем малым, что он имеет, то есть телесными, если можно так выразиться, добродетелями. (Добродетеля­ми в собственном смысле вышеуказанные хорошие качества не являются потому, что не ради Христа совершаются.)

И тогда мы найдем, что:

во-первых, человек, наделенный подобными чертами, в аскетике называется монахом;

во-вторых, поэтому-то Шерлок Холмс, между прочим, и произвел впечатление на публику, когда рассказы о нем по­явились в печати.

Таким образом, монашество, неприемлемое в чистом виде и презираемое в лице недостойных своих представи-

-134-

телей, легко и с удовольствием принимается в поддельном, фальшивом облике. Отсюда естественно сделать вывод, что тяга к аскетизму свойственна душе человека, тоскующей по идеалу.

Дата добавления: 2014-10-15