О внутреннем мире первобытного человека

Культурологи выделяют различные структурные типы культур. Однако наиболее реальной является "мозаичная" культура, по выражению А. Моля. В отличие от логически обработанного, иерархически организованного на основе классификации научного знания, которое составляет "школьную" образованность, жизненный опыт человека складывается стихийно. "Современный человек, – пишет А. Моль, – открывает для себя окружающий мир по закону случая, в процессе проб и ошибок. Он открывает одновременно причины и следствия в силу случайностей своей биографии. Совокупность его знаний определяется статистически; он черпает их из жизни, из газет, из сведений, добытых по мере надобности. Лишь накопив определенный объем информации, он начинает обнаруживать скрытые в ней структуры. В них "нет точек отсчета, нет ни одного подлинно общего понятия, но зато много понятий, обладающих большой весомостью (опорные идеи, ключевые слова и т. д.)"51.

Присмотревшись к этой характеристике современной западной культуры индивида, нетрудно заметить, что речь здесь идет (с некоторыми, правда, передержками) о ситуативном знании, противоположном классифицирующей системе понятий. Ситуативное знание конечно же имеет структуру, но другого характера.

А. Моль противопоставляет "традиционную" культуру, идущую от Аристотеля к современному университетскому образованию, как пройденный этап, как устаревший структурный тип современной стихийно складывающейся культуре индивида, что нам кажется совершенно неправомочным. Речь должна идти о противопоставлении опытного знания и научно обработанного, о соотношении ситуативных структур с иерархически организованным множеством понятий. Ситуативное знание – это исходное, действительно стихийно складывающееся знание, основанное на участии человека в различных ситуациях, которые "укладываются" в памяти в типичные и/или обобщенные ситуации. Научное знание извлекает элементы ситуаций (образы предметов, свойств, отношений) из ситуативных каркасов, рассматривает их как автономные идеальные объекты, многократно участвующие во многих ситуациях, и строит из них логически связанные системы.

Ситуативное знание как содержание стихийно складывающегося опыта было свойственно человеку изначально. Теоретическое знание является специфическим свойством культуры horno sapiens. Оно возникло и развилось в ответ на потребность в обобщенных (для многих ситуаций) правилах поведения как социального (внутри племени, в межплеменных отношениях), так и в условиях природы. Для формулирования таких правил потребовалось абстрагирование общих элементов нескольких близких по поведенческой задаче ситуаций и рекомбинация их (элементов) в некую обобщенную поведенческую схему, включающую, может быть, новые отношения.

Естественным психологическим механизмом порождения такого значения является (мы, правда, забегаем несколько вперед) замещение всей типичной ситуации каким-либо характерным ее элементом в процессе общения, например одним из ситуативных действий, и прежде всего начальным. Важно только, чтобы этот элемент был достаточен для отличения одной ситуации от другой.

Эти-то элементы ситуации (их образы), вычленяясь в качестве сигнальных для всей ситуации в целом, и превращаются в идеальные (абстрактные) объекты, их устойчивости в памяти способствует то, что они закрепляются с помощью образов сигналов. Реализация их в общении с помощью сигнальных действий функционально характеризовалась как команда к действию* что и становится базой языкового развития человечества.

Такой базой не моглобыть ритуальное шаманское действо, как полагают некоторые лингвисты. Первобытный человек не верил в потусторонний мир. Первые ритуальные погребения в Европе и на Ближнем Востоке имеют давность 60 тыс. лет, т. е. относятся к концу периода палеоантропа, тогда как в языковом развитии человек прошел к этому времени достаточно длительный путь.

С другой стороны, этнографическое изучение языковых табу дает возможность сделать вывод: "Древнейшие охотничьи запреты, применяемые к промысловым животным, не связаны с анимистическими представлениями о душе и о духах; они по- видимому, создались еще в доанимистическую эпоху, но в дальнейшем они сильно прониклись чисто анимистическими воззрениями и вообще усложнились"52. Если это так, то первобытный человек не только пользовался языком, но и накладывал на названия существ, с которыми он вступал в рискованные отношения, запреты, обходясь описательными или иносказательными выражениями, что возможно при достаточном богатом словарном составе и многозначности слов.

Если и можно говорить о магическом языке шаманов, то только как об арго, созданном для противопоставления таинственного шаманского действия обычному человеческому поведению.

Поставим вопрос так: если бы люди общались только в наличной трудовой ситуации, потребовался бы им язык? Трудно представить себе обилие сигналов-команд, их требовалось, видимо, всего несколько (на охоте, при собирательстве, при встрече с чужим племенем): "иди сюда", "иди туда", "бей", "берегись", "вижу (слышу)", стандартные сигналы бытового общения. Выражаться эти сигналы могли звуком и/или жестом, а обучение действиям вполне могло обойтись подражанием младших членов племени старшим, т. е. без применения каких-либо знаковых средств.

Острая необходимость в развитой знаковой системе могла возни кнуть лишь в том случае, когда потребовалось сообщить нечто о ситуации, которой не было в наличии, т. е. в условиях воображаемой ситуации. Но была ли необходимость в таком общении? Полагаем, что да.

Здесь опять должна выступить на первый план прогностическая способность первобытного человека. В условиях "поумнения" животных, при плохом качестве оружия (к животному надо было подобраться близко) смертельный риск на охоте и коллективный (требующий управления) ее характер вынуждали человека предварительно готовиться к ней.

Необходимым условием такой подготовки должно было явиться умственное расчленение всей деятельности по решению некоторой поведенческой задачи на отдельные действия: это могло произойти уже в наличной трудовой ситуации, когда вожак племени руководит деятельностью коллектива, отдавая команды к тому или иному действию. Перенос же деятельности в воображаемую ситуацию еще более обострил необходимость в членении деятельности на действия и операции и в осознании их связи в соответствующей целостности. На это обстоятельство обращает внимание А.Н. Леонтьев: «Естественными предпосылками этого вычленения отдельных операций и приобретения ими в индивидуальной деятельности известной самостоятельности являются, по-видимому, два следующих главных (хотя и не единственных) момента. Один из них – это нередко современый характер инстинктивной деятельности и наличие примитивной "иерархии" отношений между особями, наблюдаемый в обществах высших животных, например обезьян. Другой важный момент – это выделение в деятельности животных, еще продолжающей сохранять всю свою цельность, двух различных фаз – фазы подготовления и фазы осуществления, которые могут значительно отодвигаться друг от друга во времени"^[16]. Подготовка к охоте и нападению на враждебное племя, очевидно, должна была состоять как минимум в распределении ролей между воинами-охотниками, в обучении при необходимости нужным действиям, в планировании охоты (нападения), т. е. в распределении действий во времени (какие действия должны выполняться одновременно, какие – последовательно).

Именно те племена, у которых объем подготовки к будущей деятельности был достаточно большим, стали сильно прогрессировать в своем социальном и интеллектуальном развитии, поскольку очевидная эффективность такой деятельности вызвала стремление к еще большей эффективности. Те же племена, которые отнеслись к подготовке без должного внимания и у которых охота носила индивидуальный характер, развивались замедленно или вырождались. У ныне известных отсталых народностей слабо выражено как хранение прошлого опыта, так и планирование будущей деятельности.

Интересный в этой связи факт сообщила газета "Штерн" (Гамбург). У племени (100 человек), обитающего на одном из Андаманских островов (Индийский океан), нет ни вождей, ни шаманов. Их средства охоты – луки, стрелы, остроги. Однако их древние ритуалы связаны главным образом с подготовкой к охоте^[17]. Спрашивается, каким образом вожаки племени могли осуществить подготовку к будущему действию, воссоздать и "проиграть" воображаемую ситуацию? Может быть, к этому времени люди уже пользовались достаточно развитым звуковым языком? Но мы предположили, что до "выхода" из наличной ситуации острой потребности в звуковом языке еще не было. А те знаки-команды, которые выражали начальные элементы стандартной ситуации, были явно недостаточны для представления процесса подготовки действия.

Здесь естественно представить, что первоначальной и достаточно богатой возможностями формой знакового поведения людей явилась пантомима – драматическое действо. Широко известны подражательные способности обезьян, тяга к имитации поведения взрослых у детей, копирование трудовых движений в народных танцах. Все это может свидетельствовать о том, что у человека были возможности (психические и физические) и необходимость изображать мыслимую ситуацию в форме имитации действий, осуществляемых в реальной ситуации.

О том, что драматическое действо является самым древним видом искусства, говорят многие историки. Так, И. Гирн считает, что драма "была в ходу задолго до изобретения письма, живописи и фонетической графики, может быть, она древнее самого языка"55. Так же полагает и советский исследователь А.С. Гущин. Он в отличие от И. Гирна непосредственно связывает древнее драматическое действо с реальной производственной деятельностью. Подводя итог своим рассуждениям, он пишет: "Таким образом, в самом общении людей между собой процесс осознания человеком действительности и передача опыта этого осознания другим получили свое древнейшее воплощение в жесте и действии человека – образ воплощался действием". И далее: "…не будет очень сильной гипотезой заключить, что и древнейший образ, созданный в искусстве танца и драматизированной игры, был образом производственного действия человека"56.

Интересно, что у некоторых современных первобытных племен распространен обычай описывать в пантомиме (не в праздничном танце) недавно пережитые события, и это делается без особой практической нужды, просто для самовыражения, что противоречит естественному стремлению к экономии энергии. Возвращающиеся с войны, охоты или рыбной экспедиции люди часто таким образом воскрешают свои переживания дома в драматическом танце, исполняемом перед женами и детьми (И. Гирн).

Если пантомима исполнялась просто для эмоциональной разрядки (хотя и в этом случае ее значение было гораздо серьезнее: описывая прошедшие события, участники закрепляют в себе и передают соплеменникам информацию об этих

Гирн И. Происхождение искусства: Исследование его социальных и событиях, способствуя тем самым накоплению и передаче коллективного опыта), то можно предполагать, что она исполнялась и перед предстоящей деятельностью. Конечно, сознательно планировать в пантомиме будущую деятельность – задача психологически более трудная, чем имитация прошедших событий. Поэтому вполне возможно, что подготовка проходила в другом ключе – заручиться благосклонностью животного – объекта будущей охоты, а впоследствии и духов, устрашить враждебное племя воинственным танцем и т. д.

Может быть, не всегда сознательно, но лидер племени, наиболее сильный воин-охотник, в какой-то мере должен был учитывать условия будущей деятельности (вид и повадки животного или враждебного племени, как и когда следует напасть и т. д.) и обрисовать хотя бы приблизительные ее контуры. Естественно, что наиболее развитый лидер учитывал больше факторов и детальнее "прорабатывал" будущее поведение, сознательно или подсознательно понимая важность и эффективность подготовки.

По мнению многих исследователей, драматическое действо с самого начала было не только и не столько средством эмоционального самовыражения или настраивания на определенное поведение, сколько способом общения мыслями, передачи информации. Для выяснения значения пантомимических средств передачи мыслей на более низких ступенях культурного развития имеется достаточное количество подтверждающих фактов. Бушмены, австралийцы и эскимосы дают нам образцы высокоразвитого драматического языка (И. Гирн).

Однако в пантомиме происходит не просто передача информации, взаимный обмен ею, но и обучение неопытных соплеменников будущему действию. Фиктивные сражения, как и изображение работы в игре, облегчают выполнение последующих движений. Даже не участвующие в танце извлекут пользу из одного только наблюдения за действиями, к которым им придется впоследствии прибегать самим (И. Гирн).

Итак, значение пантомимы для развития культуры первобытного человека, для обогащения его интеллектуального и социального опыта нам кажется кардинальным. Таково же оно и для возникновения языка.

С семиотической точки зрения пантомима была, конечно, текстом,"состоящим из иконических знаков. Но если иметь в виду все знаковые средства, которыми пользовался первобытный человек, то здесь имели место и знаки-индексы, выражавшие начальные элементы стандартных ситуаций, и даже символы, по крайней мере в изобразительном искусстве.

ОТ ОЗВУЧЕННОЙ ПАНТОМИМЫ К ЧЛЕНОРАЗДЕЛЬНОЙ РЕЧИ

Зарождение и цервые этапы развития языка протекали, по всей видимости, в условиях постоянного взаимодействия поведения в игровой и реальной (наличной) ситуации при доминирующем значении последней. Первые драматические действа имитировали прежде всего те моменты пережитой реальной ситуации, которые были наиболее сильно эмоционально окрашены (стрессовые). Это появление объекта охоты нли врагов, схватка, поражение, победа н т. п. Естественно, что изображение этих моментов сопровождалось эмоциональными выкриками (боевой клич, крики ярости, отчаяния, радости и т. п.), которые были уже не выражением эмоций* а лишь обозначением их.

Тот факт, что изображение пережитого события сопровождалось озвучиванием, признают многие исследователи. А.А. Леонтьев считает, что "на определенной ступени развития в распоряжении первобытного человека должен был оказаться «двойной комплект» сигнальных средств для одних и тех же трудовых ситуаций – действие и звук; причем звук был пригоден практически для всех условий сигнализации (кстати, он был, вероятно, очень громким – вспомним звуки, издаваемые гориллой), а действие – отнюдь не для всех: оно не годилось ни ночью – в темноте, ни в густом лесу, ни в условиях сильно пересеченной местности"57.

Эта традиция сочетать игровое действие со звуковым сопровождением была свойственна и первобытному искусству. Пантомимическое представление в большинстве случаев должно дополняться рассказом или описательной песнью; поэтому в простом изображении действительных событий, характеризующем низшие формы эпического искусства, оба эти средства интеллектуального выражения обыкновенно выступают вместе (И. Гирн). Остатки этой традиции можно увидеть и в античной драме с ее хором, и в мистериях, в народных танцах (например, хороводы).

Хотя факт параллельного существования действия и связанного с ним озвучивания мы считаем фундаментальным для возникновения членораздельной речи, сам по себе он является лишь условием, но не объяснением этого процесса. Можно говорить только об одной знаковой системе, а именно имитирующем действии, звуковое же сопровождение было лишь сопутствующим и вспомогательным средством. Задача как раз и состоит в том, чтобы понять, благодаря чему произошло перераспределение знаковой функции между действием и звуком и каким образом нечленораздельное звуковое сопровождение (эмоциональные выкрики, звуко-изобразительные возгласы) действия превратилось в членораздельную речь.

Здесь необходимо начать с поиска внешних факторов, детерминирующих определенные внутренние изменения в мышлении первобытного человека. К ним мы бы отнесли прежде всего повышающееся разнообразие реальных (трудовых, боевых) ситуаций, в которых приходилось ему участвовать. Разнообразие это вызывалось обостряющейся конкуренцией между враждебными племенами в условиях демографического взрыва, вынужденной миграцией, "иоумне-нием" животных и врагов (людей и хищников), постоянным контролем за экологической нишей. Возрастает объем общения. Чтобы руководить коллективом, лидеры племени сами должны обладать необходимым внутренним разнообразием знаний (закон необходимого разнообразия в управлении), их сознание должно было быть способным формировать общее и учитывать специфическое в множестве ситуаций. Разнообразие ситуаций, усложнение деятельности в них, с одной стороны, требует, а с другой – развивает как аналитизм мышления, так и его способности к синтезу, к схематизации ситуаций.

Поскольку игровых ситуаций становится все больше и больше, уже простое наложение их в сознании друг на друга приводит к вычленению более детальных их элементов, к тому же общих для многих ситуаций. Контекст пантомимы, который до этого состоял из крупных фрагментов, осознанно дробится на все более мелкие "блоки". В связи с этим и "звуковое сопровождение" также должно дробиться: длинные звуки стягиваются, повторяющиеся короткие (hon-hon-hon) варьируются, становясь различными. Число звуков увеличивается. При этом можно предположить, что одинаковые элементы в разных пантомимических контекстах озвучивались по-разному. Возникала контекстная синонимия, которая в процессе синтеза превращалась во внеконтекстную. В результате контекст пантомимы расчленяется до элементарных действий-команд, в простейшем случае до указания на объект и действие с ним. В этой связи показательны этимологические наблюдения Н.Я. Марра, который одному корню приписывает два значения – указание на него (человека) и связанное с этим действие: ""имя" как " обозначение", "указание" оказалось происходящим от "руки", указывающей части тела, потому что, например, глагол toda в грузинском одновременно значит в форме u-toda "протянул ему", "преподнес ему", происходя от tod (tot) "рука", "лапа", и "назвал его", собственно "указал на него", буквально "рукой (сделал) на него""58.

Впоследствии из таких элементарных озвученных действий развиваются слова-предложения с последующим вычленением групп подлежащего и сказуемого (ср. развитие детской речи).

Как повторное воспроизведение аналогичной ситуации, так и (тем более) повторение схожих пантомимических элементов в разных контекстах приводило к осознанию различной важности деталей изображаемых картин. Некоторые из них признавались жизненно важными вообще (объект охоты, оружие и т. п.), другие только для целей данного коммуникативного акта – вычленялись ядерные элементы. Так или иначе при изображении ситуации некоторые детали оказывались лишними и утрачивались (эллипсисы, приводящие к контекстной многозначности). Происходила редукция пантомим. Но она состояла не только в отсеве избыточных элементов, но и во взаимных сдвигах изображений, в их сопоставлении, так как изображение одного и того же предмета может быть то более, то менее развернутым в зависимости от его роли в ситуации, и изображаться может то одна, то другая его сторона. В этих оппозиционных сопоставлениях все очевиднее становится целесообразность обобщенного изображения элементов. Но это неизбежно приводит к внеконтекстной неоднозначности (волнообразное движение рукой может изображать и полет птицы, и волну, и движение змеи). И здесь, вполне возможно, приходит на помощь "звуковое сопровождение", которое при изображении разных предметов различно. Таким образом, звук становится важным для взаимопонимания смыслоразличительным средством и при этом "условным", "символическим".

Аналитическая тенденция сочетается с противоположной – синтетической: одинаковые и обобщенные элементы многих ситуаций выстраиваются в схемы, соответствующие уже не одной, а целому классу поведенческих задач. Нетрудно представить себе, что при этом "звуковые сопровождения" таких элементов объединялись в звуковые комплексы, которые уже осознавались как членораздельные. Более сложным блокам пантомимы соответствуют комбинации таких комплексов.

Постепенно на обобщенном уровне происходит "обрастание" исходных категорий "объект" и "действие" новыми абстракциями. К ним в первую очередь, видимо, относятся категории пространства, времени и результата действия, а также качества (предметов). Это наиболее жизненно значимые категории: если сообщается о каком-либо событии, то как-то надо указать на то, где оно произошло, было ли оно в прошлом или произойдет в будущем; результат действия связан с одной из самых древних категорий человеческого мышления – причинностью, говоря более общо, последовательностью. Осознание связи между действием как причиной и результатом как следствием жизненно важно для организации будущего эффективного поведения. Этимологические изыскания по многим языкам разных семейств дают интересную картину: причинная лексика этимологически восходит к значениям, так или иначе связанным с действием. По данным О.В. Маслиевой, из 25 обследованных языков в 14 причинная лексика произошла от слов со значением конкретного вида действия, в девяти – со значением действия вообще, в одном – орудия труда и в одном – предмета труда.

Возрастание разнообразия "звукового сопровождения" действия проходило под влиянием по крайней мере двух внешних факторов: времени передачи команды и усилий, необходимых для этого.

Как бы ни был хорошо отработан подготовительный этап деятельности и как бы ни были рефлекторны отдельные действия, непредвиденные обстоятельства всегда возникали во время охоты или битвы с враждебным племенем. Лидеры должны были руководить текущей деятельностью. Полная пантомима не годилась для этого, изображение действия требовало много времени и не всегда могло быть воспринято. В этих условиях надо было сокращать до минимума изображение и шире пользоваться звуковыми сигналами. С увеличением наборов звуков и с осознанием возможности их комбинирования они все чаще становятся из сопровождения самостоятельными знаками, замещающими внешнее действие и выступающими представителями его внутреннего образа. Трудоемкая пантомима редуцируется и постепенно становится сопровождающей речевую деятельность.

Переход от пантомимы к членораздельной речи осуществлялся в три семиотических этапа в соответствии с типами знаков. Пантомимическое действие, как уже говорилось, представляло собой последовательность иконических знаков, значениями которых были впечатления о событиях, а объектом изображения – сами события. Взаимопонимание было тем полнее, чем подробнее пантомимически изображался сам объект, а это было возможно при достаточной полноте отражения объекта в сознании передающего информацию. При этом "звуковое сопровождение" пантомимы было хотя сначала и малосущественной, но частью знака, ассоциативно связанной в сознании с изображаемым действием.

Затем в процессе редукции пантомимы, с приобретением смыслоразличительной функции звуковой частью иконических знаков и с расширяющимся комбинированием звуки все больше стали заменять собственно пантомимические элементы, выступая как знаки-индексы по отношению к пантомимическому знаку, а следовательно, и к его образу (впечатления об объекте включали звуковую реакцию на него). По мере редукции пантомимы происходила все большая символизация звучания по отношению к образу объекта, поскольку мотивирующее и связующее звено между ними – действие – исчезало. Пантомима (ее элементы) сыграла роль посредника; в результате максимальной редукции ее образа в сознании она превратилась в лексическое значение звучащего слова, основным содержанием которого стала мысль о роли объекта или действия в некоторой реальной ситуации.

Что же мог представлять собой первобытный язык? Мы уже говорили о том, что это был набор слов-предложений, или команд, со сложной семантикой, с непредставленными в плане выражения образом объекта и образом действия.

Первоначально общение, видимо, проходило в "повелительном наклонении", которое, возможно, и не осознавалось как грамматическая категория (просто не было оппонирующих категорий), и поэтому его нельзя признать лингвистическим явлением. Семантика коммуникативной единицы сводилась к командам, которые исходили прежде всего от лидера сообщества, например: "лицо У – иди туда". С осознанием и развитием категории времени возможность выражать действие в настоящем времени или перфекте. Коммуникативная необходимость требовала, а аналитико-синтетическая способность мышления делала возможным расчленение семантических комплексов, если в них имелись одинаковые семантические составляющие, объединение их элементов на основе единого представления (о классе объектов, о способе действия) в единую фонетическую структуру – с одной стороны. С другой стороны, расширялось использование комбинаций как слов-предложений, так и вычленяемых из них озвученных семантических элементов.

Для осуществления общения (для описания событий еще долго будет служить пантомима) коллективом должны быть выделены, пускай первоначально и аморфные, языковые знаки, с помощью которых можно было бы назвать лицо, действие, его объект, время действия и результат. Звуковые же комплексы, означающие единицы этих категорий, формировались в процессе общения членов первобытного социума.

Если мы признаем выдающуюся роль лидера в языкотворчестве, то должны признать и уникальность звукового оформления семантических единиц в каждом социуме. А это означает, что при первобытно-общинном строе должно существовать великое множество различных языков, а при их "скрещивании" – бурный рост лексики нового языка. До сих пор у народов, отдельные социумы которых слабо связаны между собой экономически, существуют поселения, говорящие на своем языке. Это относится к папуасам Новой Гвинеи, аборигенам Австралии и некоторым районам Африки. На Кавказе до сих пор встречаются "одноаульные языки".

Так, на наш взгляд, возникла собственно человеческая, коммуникативная система, которой свойственны: 1) иерархия алфавитов по Н.И. Жинкину (фонемы, морфемы, имена), 2) синтаксис предложений, 3) неоднозначность имен. Последние, комбинируясь, выполняют операцию осмысливания. "Это операция, при помощи которой в сообщение вводится информация о вещах, еще не названных, через вещи, уже названные. Именно эта операция разрешает в сочетании конечного числа имен передавать бесконечное число сообщений"^[18] Эту коммуникативную систему Н.И. Жинкин и называет системой расширяющихся сообщений с изменяющимся языком.

Основные этапы становления этой системы см. в таблице.

Дата добавления: 2014-10-31