ИЛИ – ИЛИ 28 страница

Я знаю, что, если бы мы успешно закончили работу, они с радостью присвоили бы этот двигатель. И ради такого будущего нам приходится скрываться, как преступникам, вам и мне, жить в постоянном ожидании ареста в любой подходящий для них момент. Но главное, с чем я не могу смириться, даже если бы согласился со всем остальным, вот что: для того чтобы сделать им бесценный дар, мы должны принести себя в жертву людям, которые, не будь нас, и не подозревали бы, что такой дар возможен. Я мог бы простить остальное, но, задумываясь об этом, говорю себе: "Будь они трижды прокляты, даже если все мы умрем от голода, и я тоже, я не прощу им этого и не допущу".

По правде говоря, я, как и прежде, хочу преуспеть в раскрытии секрета этого двигателя. Я продолжу работать над этой задачей ради собственного удовольствия – сколько выдержу. Но если я найду решение, оно останется моей личной тайной. Я не открою ее, чтобы ею не воспользовались в коммерческих целях. Поэтому я больше не могу брать у вас деньги. Утверждают, будто бизнес достоин только презрения, так что на самом деле эти люди должны бы одобрить мое решение, а я устал помогать тем, кто меня презирает.

Я не знаю, ни как долго продержусь, ни что буду делать. В настоящий момент я намерен остаться на своей работе в институте. Но если хоть кто-нибудь из попечительского совета или администрации напомнит мне, что отныне закон запрещает мне перестать быть ночным сторожем, я уйду.

Вы предоставили мне великолепную возможность реализовать себя, и, если я причиняю вам боль, мне следует просить у вас прощения. Думаю, вы любите свою работу так же, как я любил свою, и вы поймете, что подобное решение далось мне нелегко, но я не мог его не принять.

Я испытываю странное чувство, когда пишу это письмо. Я не хочу умирать, но оставляю этот мир и пишу что-то вроде предсмертного письма самоубийцы. Поэтому я хочу сказать, что из всех, кого я знал, вы единственная, с кем мне жаль расставаться.

С глубоким уважением Квентин Дэниэльс".

Когда Реардэн поднял глаза от письма, он услышал, как Дэгни повторяет телефонистке срывающимся от отчаяния голосом:

– Продолжайте набирать номер!.. Пожалуйста, продолжайте набирать номер.

– Что ты ему скажешь? – спросил Реардэн. – У тебя нет никаких доводов.

– У меня не будет возможности поговорить с ним! Сейчас его уже, наверно, нет. Письмо написано неделю назад. Уверена, что он исчез. Они заполучили его.

– Кто его заполучил?

– Да, я не кладу трубку, продолжайте!

– Что ты скажешь ему, ответь он на твой звонок?

– Я умоляла бы его продолжать брать у меня деньги без каких-либо ограничений или условий. Просто чтобы у него были средства продолжать работу! Я пообещаю ему, что, если мы все еще будем жить среди бандитов к тому времени, когда он решит эту проблему, если он вообще ее решит, я не стану просить его передать двигатель в мое распоряжение, он может даже сохранить свой секрет. Если к тому времени мы будем свободны… – Она замолчала.

– Если мы будем свободны…

– Сейчас мне нужно от него только одно: я не хочу, чтобы он бросил все и исчез, как… как все. Я не могу допустить, чтобы он попал в их руки. Если еще не поздно, о Боже, я не хочу, чтобы они заполучили его!.. Да, да, продолжайте набирать номер!

– Что нам это дает, даже если он продолжит работу?

– Именно об этом я и буду умолять его – просто продолжать работу. Может быть, нам никогда не представится возможность использовать этот двигатель. Но я хочу знать, что где-то на земле еще работает гений, что еще есть надежда на будущее. Если мы сейчас забросим работу над этим двигателем, то, кроме Старнсвилла, впереди у нас ничего не останется.

– Я знаю.

Дэгни прижала к уху телефонную трубку, ее рука онемела от постоянного напряжения, скрывающего дрожь. Она слышала в трубке гудки, не обещавшие ничего хорошего.

– Он исчез, – сказала она. – Они его заполучили. Неделя – более чем достаточный срок для них. Не знаю, как они узнают, что пора действовать, но это, – она показала на письмо, – верный знак, и они его не упустили.

– Кто?

– Люди разрушителя.

– Ты склоняешься к тому, что он действительно существует?

– Да.

– Ты серьезно?

– Да. Я встречалась с одним из них.

– Кто это?

– Расскажу позже. Не знаю, кто руководит ими, но когда-нибудь узнаю. Я это сделаю. Я не могу допустить, чтобы они…

Она не договорила, у нее перехватило дыхание; Реардэн увидел, как изменилось ее лицо, – далеко-далеко на другом конце провода кто-то поднял трубку

– Дэниэльс! Это вы? Вы живы? Вы все еще там?

– Да, а что? Это вы, мисс Таггарт? В чем дело?

– Я… я думала, что вы ушли навсегда.

– О, простите, я только.что услышал, как звонит телефон, я был на хозяйственном дворе, собирал морковь.

– Морковь? – Она рассмеялась от облегчения.

– У меня здесь огородик. Раньше там была автостоянка института. Вы звоните из Нью-Йорка, мисс Таггарт?

– Да. Мне только что передали ваше письмо. Только что. Я… я была в отъезде.

– А… – Последовала пауза, потом Дэниэльс спокойно продолжил: – Мне больше нечего сказать, мисс Таггарт.

– Скажите, вы не увольняетесь?

– Нет.

– Вы ведь и не собирались уходить?

– Нет. А куда?

– Вы намерены оставаться в институте?

– Да.

– Как долго? На неопределенное время?

– Да, насколько я знаю.

– Кто-нибудь пытался расспрашивать вас?

– О чем?

– О том, чтобы уйти, бросив все.

– Нет. А кто мог бы?

– Послушайте, Дэниэльс, я не хочу обсуждать ваше письмо по телефону. Но я должна с вами поговорить. Я еду повидаться с вами. Постараюсь добраться как можно быстрее.

– Я не хотел бы этого, мисс Таггарт. Не хочу, чтобы вы прилагали такие усилия, они бесполезны.

– Вы ведь не откажетесь встретиться со мной, правда? Не надо обещать, что вы передумаете, не надо никаких обязательств, только выслушайте меня. Если я хочу приехать, рискую я. И я иду на это. У меня есть что сказать вам, поэтому, прошу вас, дайте мне возможность высказаться.

– Мисс Таггарт, вы знаете, что у вас всегда есть такая возможность.

– Я немедленно выезжаю в Юту. Сегодня же вечером. Но я хочу, чтобы вы дали мне обещание. Вы обещаете, что дождетесь меня? Обещаете, что будете там, когда я приеду9

– Ну конечно, мисс Таггарт. Если только не умру или не произойдет что-то чрезвычайное, но не думаю, что что-нибудь произойдет.

– Если не умрете, дождетесь меня, что бы ни произошло9

– Конечно.

– Даете слово, что дождетесь?

– Да, мисс Таггарт.

– Спасибо. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, мисс Таггарт.

Она положила трубку на рычаг и, не отнимая руки, снова подняла ее и быстро набрала номер.

– Эдди! Пусть задержат отправление "Кометы"… Да, сегодняшней "Кометы". Распорядись, чтобы прицепили мой вагон и немедленно приезжай ко мне. – Она взглянула на часы. – Сейчас восемь двенадцать. В моем распоряжении час. Не думаю, что надолго задержу отправление. Когда соберусь, позвоню тебе. – Она положила трубку и повернулась к Реардэну.

– Сегодня вечером? – спросил он.

– Я должна.

– Полагаю, да. Разве тебе не надо ехать в Колорадо?

– Да. Я собиралась завтра вечером. Но Эдди справится, так что я отправлюсь прямо сейчас. Дорога в Юту занимала три дня, – припомнила она, – сейчас же на нее уходит пять. Поеду поездом – по пути нужно кое с кем повидаться. Этого тоже откладывать нельзя.

– Сколько времени ты пробудешь в Колорадо?

– Трудно сказать.

– Дай телеграмму, когда доберешься, хорошо? Если тебе покажется, что все может затянуться, я приеду. – Только так он мог выразить то, что отчаянно желал сказать ей, чего ждал, ради чего пришел сюда, но он знал, что сегодня этих слов произносить нельзя.

Уловив в его голосе легкую торжественную нотку, Дэгни поняла, что он принял ее признание, смирился и простил ее. Она спросила:

– Ты не мог бы оставить на время свои заводы?

– Мог бы. На приготовления к отъезду уйдет несколько дней.

Дэгни сказала.

– Хэнк, почему бы нам не встретиться в Колорадо через неделю? Если ты полетишь на своем самолете, мы доберемся туда одновременно. А потом вместе вернемся?

Он понял, что она вновь поддержала его и простила.

– Хорошо… дорогая.

Она ходила по спальне, собирая одежду и поспешно упаковывая чемодан. Реардэн уже ушел; Эдди Виллерс сидел за ее туалетным столиком и записывал то, что она диктовала. Казалось, он работает, как всегда, со знанием дела и без вопросов, как будто не замечая флаконов с духами и коробочек пудры, как будто туалетный столик был рабочим столом, а спальня – кабинетом.

– Я буду звонить тебе из Чикаго, Омахи, Флагстаффа и Эфтона, – сказала она, бросая в чемодан белье. – Если я понадоблюсь тебе в другое время, свяжись с любым телефонистом вдоль дороги и прикажи, если нужно, остановить поезд.

– "Комету"? – тихо спросил он.

– Да, черт возьми, "Комету"1

– Хорошо.

– Только обязательно звони, если будет необходимость.

– Ладно. Но не думаю, что придется.

– Мы справимся. Будем поддерживать связь по междугородному телефону, так же как, когда мы… – Она замолчала.

– …когда мы строили линию Джона Ганга? – спокойно Спросил Эдди.

Они молча обменялись взглядами.

Через некоторое время она спросила:

– Какие новости в строительных бригадах?

– Работа идет. Я получил телеграмму – как раз, когда ты вышла из кабинета. Нивелировочные бригады начали работать в районе Лорела, Канзас, и в районе Джаспера, Оклахома. Транспорты с рельсами находятся на полпути из Силвер-Спрингс. Все будет в порядке. Труднее всего было найти…

– Людей?

– Да. Тех, кто взял бы на себя руководство работами. Особенно трудно было на западном направлении, на участке Элджин – Мидленд. Все, на кого мы рассчитывали, исчезли. Я не мог найти никого способного взять на себя ответственность. Я даже попытался поговорить с Дэном Конвэем, но…

– Дэном Конвэем? – остановившись, переспросила Дэгни.

– Да, да. Я сделал попытку. Помнишь, как ему удавалось за день уложить пять миль полотна в тех местах? Конечно, я знаю, что у него есть основания ненавидеть нас черной ненавистью, но разве сейчас до того? Я разыскал его, он живет на ранчо в Аризоне. Я сам позвонил ему и попросил спасти нас… Дэгни, все может сорваться из-за этих пяти с половиной миль, а он самый лучший рельсоукладчик среди тех, кого я знаю! Я сказал, что прошу его выручить нас из милосердия, если возможно. По-моему, он меня понял. Он не разозлился. Ему было жаль отказывать нам, но иначе он не мог. Сказал, что прошлого не вернуть… Пожелал мне удачи. Думаю, он говорил искренне… Знаешь, я не думаю, что он один из тех, до кого добрался разрушитель. Я считаю, он сам сломался.

– Да, я согласна.

Эдди увидел выражение ее лица и сразу подтянулся.

– В конце концов мы нашли человека для руководства работами в Элджине, – сказал он, пытаясь придать своему голосу уверенность. – Не беспокойся, дорогу построят намного раньше, чем ты приедешь туда.

Он заметил в ее взгляде едва уловимый намек на улыбку. Она вспомнила, как сама часто говорила ему эти слова, и подумала о безнадежной храбрости, которой он пытался успокоить ее.

Эдди поймал ее взгляд, понял его смысл, и легкая улыбка на его губах смущенно попросила у нее прощения.

Он вновь обратился к своему блокноту, чувствуя злость на себя и понимая, что только что нарушил свою негласную заповедь: не осложняй ей жизнь. Не следовало заговаривать о Дэне Конвэе, вообще не стоило говорить о том, что напомнило бы ей об отчаянии, которое следовало бы испытывать. Эдди не мог понять, что с ним происходит; почему он вдруг дал такую слабину? Неужели от того, что они не в кабинете, а у нее дома? Это непростительно.

Дэгни продолжала говорить, а он слушал, не поднимая глаз от блокнота, и иногда делал краткие пометки. Он не мог позволить себе вновь взглянуть на нее.

Она распахнула дверцу шкафа, резким движением сдернула с вешалки костюм, быстро свернула его; ее голос продолжал четко и размеренно отдавать распоряжения. Эдди не поднимал глаз, ощущая ее присутствие только слухом: он слышал звуки быстрых движений и размеренный голос. Он понял, почему ему не по себе: он не хотел, чтобы она уезжала, не хотел вновь потерять ее после тех мгновений, когда они встретились. Но позволять себе грустить о разлуке, да еще тогда, когда ее присутствие в Колорадо жизненно необходимо, значило совершить предательство – впервые в его жизни. Эдди ощутил смутное опустошающее чувство вины.

– Распорядись, чтобы "Комета" останавливалась на узловых станциях каждого отделения дороги, – продолжала Дэгни, – а также о том, чтобы все управляющие отделениями подготовили для меня отчет о…

Он поднял глаза, и его взгляд замер – он уже не слушал ее. Он увидел мужской халат, висевший на дверце шкафа. Это был темно-синий халат, на кармане белыми нитками были вышиты инициалы владельца: "ГР".

Он вспомнил, где видел этот халат, вспомнил человека, который завтракал с ним за одним столиком в отеле "Вэйн-Фолкленд"; он вспомнил, как этот человек без предварительной договоренности появился в ее кабинете поздно вечером как раз в День Благодарения. Эдди понял, что ему следовало догадаться об этом намного раньше; осознание пришло словно мощный толчок землетрясения, оно пришло вместе с желанием закричать "нет!" – с такой силой, чтобы крик, а не увиденное, оборвал все у него внутри. Он был ошеломлен тем, что узнал, но еще ужаснее было потрясение от того, что он обнаружил в себе.

В голове у него осталась только одна мысль: не допустить, чтобы она увидела, что он заметил, и поняла, что он почувствовал. Его смущение было столь велико, что причиняло физическую боль, он был в ужасе от того, что дважды нарушил ее покой: узнал ее секрет, а затем раскрыл свой. Он еще ниже склонился над блокнотом, озабоченный самым важным в данный момент делом: заставить свою руку не дрожать.

– …нужно построить пятьдесят миль пути в горах, и мы можем рассчитывать только на те материалы, которые у нас есть.

– Извини, – сказал он едва слышно. – Я не слышал, что ты сказала.

– Я сказала, что мне нужен отчет каждого управляющего отделением о каждом лишнем футе рельсов и о любом оборудовании, которым он располагает.

– Хорошо.

– Я буду совещаться с каждым по очереди. Я хочу встречаться с ними в своем вагоне, на "Комете".

– Хорошо.

– Распорядись, неофициально конечно, наверстать время, потерянное на остановках, увеличив скорость локомотива до семидесяти, восьмидесяти, ста миль в час. И вообще пусть двигаются с такой скоростью, с какой считают необходимым. Скажи, что я буду… Эдди?

– Да. Хорошо.

– Эдди, в чем дело?

Он должен был посмотреть на нее, заглянуть ей в глаза и впервые в жизни солгать:

– Боюсь… боюсь, на нас обрушатся неприятности. Это ведь незаконно.

– Перестань, ты что, не знаешь, что никаких законов и в помине нет? Сейчас прав тот, кто сумеет извернуться, а в настоящий момент условия диктуем мы.

Когда она собралась, он донес ее чемодан до такси, а затем нес его, пока они шли по платформе к ее личному вагону, прицепленному к хвосту "Кометы". Он стоял на платформе и видел, как поезд подался вперед, а потом красные огни ее вагона исчезли в темноте длинного тоннеля. Когда они пропали вовсе, он почувствовал то, что чувствуешь, теряя мечту, о которой до этого момента и не подозревал.

На платформе было мало народу, и казалось, что люди двигаются неловко и напряженно, как будто в рельсах и перекрытиях над их головами таилась опасность. Он равнодушно подумал, что по прошествии столетия безопасного движения на дорогах люди вновь стали воспринимать отправление поезда как начало игры со смертью. Он вспомнил, что еще не ужинал, хотя есть ему не хотелось, но подземная столовая терминала показалась ему родным домом – по сравнению с тем пустым пространством, каким теперь представлялась ему его квартира. И он направился в столовую, потому что ему было больше некуда идти.

В столовой было малолюдно, первым, что бросилось Эдди в глаза, когда он вошел, была струйка дыма, которая поднималась от сигареты рабочего, сидящего за столиком в темном углу.

Даже не заметив, что он положил на свой поднос, Эдди донес его до столика, за которым сидел рабочий, поздоровался и молча сел. Он посмотрел на разложенные перед ним столовые приборы, спросил себя, зачем он здесь, вспомнил, как пользоваться вилкой, и попробовал сделать несколько движений, которые делают, принимая пищу, но понял, что это ему не под силу. Вскоре он поднял взгляд и увидел, что глаза рабочего внимательно изучают его.

– Нет, – сказал Эдди, – со мной все в порядке. О да, много чего произошло, но какая теперь разница?.. Да, она вернулась… Что ты хочешь, чтобы я рассказал? Откуда ты знаешь, что она вернулась? Ну конечно, вся компания знала об этом через десять минут. Нет, не знаю, рад ли я, что она вернулась. Конечно, она спасет дорогу еще на год или месяц… Что ты хочешь от меня услышать?.. Нет, она не говорила, на что рассчитывает. Она не говорила мне о своих чувствах и мыслях… А как, по-твоему, она должна себя чувствовать? Для нее это ад, как и для меня, конечно. Только я сам создал ад, в котором живу… Нет. Ничего. Я не могу говорить об этом. Говорить? Я даже думать об этом не должен. Я должен прекратить думать о ней и… Нет, я хочу сказать…

Эдди молчал, пытаясь понять, почему глаза рабочего, глаза, которые видели его насквозь, вызывали в нем тяжелое чувство. Он посмотрел на столик и увидел на тарелке рабочего вместе с остатками пищи несколько окурков.

– У тебя тоже неприятности? – спросил Эдди. – А, ты просто сегодня заждался здесь кого-то, да? Меня? А зачем тебе понадобился я? Я и не думал, что тебе небезразлично, видишь ты меня или нет – меня или кого-нибудь другого, казалось, что у тебя все в порядке, поэтому мне и нравилось разговаривать с тобой, я чувствовал, что ты меня понимаешь, и при этом кажешься совершенно неуязвимым. И от этого мне становилось легко, как будто… как будто на земле нет боли. Знаешь, что меня удивляет в твоем лице? Оно у тебя такое, будто тебе неведомы боль, страх, вина. Извини, что припозднился сегодня. Я должен был проводить ее, она только что уехала. На "Комете"… Да, сегодня вечером, только что… Да, уехала… Да, она приняла это решение неожиданно, всего час назад. Собиралась ехать завтра вечером, но произошло что-то неожиданное, и она должна была уехать немедленно… Да, потом она поедет в Колорадо. А сначала – в Юту… Потому что она получила от Квентина Дэниэльса письмо, где он сообщает о своем уходе, а единственное, от чего она никогда не откажется, не сможет отказаться, – это двигатель. Помнишь, я рассказывал о двигателе, вернее, о том, что от него осталось и что она нашла… Дэниэльс? Он физик, уже год работает в Ютском технологическом институте, пытаясь разгадать секрет двигателя и воссоздать его. Почему ты так смотришь на меня?.. Нет, я никогда не рассказывал тебе о нем, это секрет. Это ее личный тайный проект, какое тебе до этого дело? Думаю, сейчас я могу сказать об этом, потому что Дэниэльс бросил работать… Да, он сказал ей причину. Скачал, что не отдаст ничего, что создано его умом, миру, который относится к нему как к рабу. Сказал, что не хочет отдавать себя на растерзание народу за тот бесценный дар, который он принесет этому народу. Над чем… над чем ты смеешься? Перестань, пожалуйста. Почему ты так смеешься? И весь секрет? Что ты хочешь сказать? Он не разгадал секрета двигателя, если ты это имеешь в виду, но казалось, что работа продвигается хорошо, у него был шанс. Сейчас все пропало. Она рвется к нему, будет его умолять, пытаться удержать и уговаривать продолжать работу, но думаю, все бесполезно. Когда такие люди прекращают работу, это навсегда. Ни один из них… Нет, мне все равно, мы стольких потеряли, что я привык к этому… Да нет же! Да вовсе я не из-за Дэниэльса! Да ладно, хватит. Не спрашивай меня об этом. Весь мир разваливается на кусочки, она борется как может, чтобы спасти его, а я… я сижу здесь и осуждаю ее за то, о чем не имел права знать… Нет. Она не сделала ничего, за что ее можно было бы осуждать. Ничего. Кроме того, это не касается железной дороги… Не обращай на меня внимания. Все это не так, я не на нее сержусь, а на себя. Послушай, я всегда знал, что ты любишь "Таггарт трансконтинентал" так же, как я, что дорога всегда была для тебя чем-то особенным, чем-то личным и что именно поэтому тебе нравилось, когда я говорил о ней. Но то, что я сегодня узнал, не имеет никакого отношения к железной дороге. Для тебя это неважно. Забудь об этом. То, чего я о ней не знал, не более… Я рос вместе с ней. Думал, что знаю ее. Я не знал ее. Не знаю, что я думал об этом, полагаю, считал, что у нее вообще нет личной жизни. Для меня она была не человеком, не женщиной. Она была для меня железной дорогой. И я не думал, что кто-то осмелится относиться к ней иначе… Так мне и надо… Забудь об этом… забудь, я сказал! Почему ты спрашиваешь? Это ее личная жизнь. Какое значение она имеет для тебя?.. Ради Бога перестань! Разве ты не видишь, я не могу говорить об этом!.. Ничего не случилось, со мной все в порядке, я просто… Зачем я лгу? Я не могу тебе солгать, кажется, ты все понимаешь, это еще хуже, чем лгать самому себе!.. Я уже солгал себе. Я не знал о своих чувствах к ней. Считал ее железной дорогой? Да, я гнусный лицемер. Если бы она значила для меня то же, что значит железная дорога, я не страдал бы так. Я бы не почувствовал желания убить его!.. Что с тобой сегодня? Почему ты так смотришь на меня? О Боже, что с нами всеми? Почему в мире остались одни страдания9 Почему мы так страдаем? Мы не должны столько страдать. Я всегда думал, что все мы должны быть счастливы – это же наше естественное состояние. Что мы делаем? Что мы потеряли? Год назад я бы не возненавидел ее за то, что она обрела то, что хотела. Но я знаю, что они оба обречены, как и я, как все остальные. Она была последним, что у меня оставалось. Так хотелось жить, у нас был такой шанс, и я знал, что она, я и ты были преданы жизни и любили ее, но мир гибнет, и мы не можем остановить это. Почему мы разрушаем себя? Кто скажет нам правду? Кто спасет нас? Кто такой Джон Галт?! Нет, все бесполезно. Сейчас это не имеет значения. Почему я должен что-то чувствовать? Мы продержимся недолго. Почему мне небезразлично, что она делает? Почему мне не наплевать на то, что она спит с Хэнком Реардэном? Эй! Что с тобой? Не уходи! Куда ты?

Глава 10. Знак доллара

Она сидела около окна в своем купе, откинув голову на спинку сиденья, не двигаясь и желая, чтобы покой ее не нарушался никогда.

За окном бежали телеграфные столбы, но казалось, что поезд затерялся в пустоте где-то посреди коричневой полоски прерии и густой пелены сереющих бурых облаков. Сумерки жадно впивались в небо, не позволяя и капле солнечного света упасть на землю, – это напоминало увядание истощенного тела, теряющего последние капли крови. Поезд шел на запад; казалось, какая-то сила влекла его за меркнущими лучами, чтобы вслед за ними тихо исчезнуть с лица земли. Дэгни сидела спокойно, не ощущая желания сопротивляться этой силе. Ей не хотелось слышать стук колес. Колеса стучали ровно, каждый четвертый удар выделялся, отбивая такт, и в этом стремительном гуле Дэгни чудилась тщетная попытка спастись бегством, а в четких четвертых ударах слышалось наступление врага, неумолимо приближающегося к своей цели.

Никогда прежде она не испытывала опасения, которое появилось у нее при виде прерии. Рельсы внезапно показались ей тонкой нитью, натянутой в зияющей пустоте, словно последний истрепанный нерв, готовый в любой момент лопнуть.

Ей, ощущавшей себя движущей силой поезда, никогда бы не пришло в голову, что она, подобно ребенку или дикарю, будет мечтать о том, чтобы поезд не останавливался, довез ее вовремя. Эта мечта была не проявлением воли, а мольбой, обращенной в темную неизвестность.

Дэгни думала о том, как сильно все изменилось за месяц. Она видела эту перемену в лицах людей на маленьких станциях. Путейщики, стрелочники, рабочие депо, которые всегда приветствовали ее, когда бы она ни появилась на дороге, которые веселыми улыбками показывали свою гордость тем, что знают ее, смотрели сейчас на нее с каменными лицами и боязливо отворачивались. Она хотела попросить у них прощения и прокричать: "Это не я так поступила с вами!" Но вспоминала, что сама приняла такое положение вещей, что они имеют право ненавидеть ее и что она сама одновременно и раб, и рабовладелец. Она понимала, что так чувствует себя каждый житель страны; ненависть осталась единственным чувством, которое люди испытывали друг к другу.

В течение двух дней она находила успокоение в том, что рассматривала города, мелькавшие за окном: заводы, мосты, столбы электропередач, рекламные щиты, давящие на крыши домов, – все, что составляло многолюдную, припорошенную сажей картину деятельно-индустриального Востока.

Но города остались позади. Поезд врезался в прерии Небраски и стучал соединительными муфтами, словно дрожа от холода. Дэгни видела заброшенные строения, бывшие прежде фермерскими усадьбами, и огромные пустые поля. Тот колоссальный всплеск энергии, который произошел на Востоке несколько поколений назад, положил начало ярким струйкам, которые пробились сквозь пустоту, некоторые из них уже пересохли, но некоторые продолжали жить. Дэгни бывала ошеломлена, когда огни маленького городка, промелькнув в окнах вагона, исчезали во мгле и становилось еще темнее. Она не шевелилась и не включала свет. Она сидела неподвижно и наблюдала за редкими городами. Когда луч электрического фонаря вдруг падал на ее лицо, она воспринимала это как жест приветствия.

Она видела мелькающие в окнах названия компаний, которые были написаны на стенах скромных строений, над прокопченными кромками тонких дымовых труб, на цистернах: "Комбайны Рейнолдса", "Цемент Мейси", "Прессованная люцерна Квинлейна и Джонса", "Матрасы Кроуфорда", "Зерно и фураж Бенджамина Уайли". Слова казались ей флагами, поднятыми в темную пустоту неба, застывшей формой движения, усилий, надежд, мужества – памятниками тому, чего смог достичь человек перед лицом природы в те времена, когда был волен работать и пользоваться результатами своего труда. Она видела разбросанные далеко друг от друга уединенные дома, маленькие магазинчики, широкие улицы с электрическим освещением, подобные ярким мазкам на черном полотне безграничной дали. Она видела привидения среди руин мертвых городов: фабрики с рушащимися трубами, магазины с разбитыми витринами, покосившиеся столбы с обрывками проводов. Она видела внезапные вспышки света. Изредка ей на глаза попадалась бензоколонка – сияющий белый островок стекла и металла, на который давила огромная черная толща неба. Она видела рекламу мороженого, сделанную из блестящего металла и подвешенную на перекрестке, остановившуюся внизу старенькую машину, за рулем которой сидел молодой человек, выходившую из машины девушку и ее развевающееся на летнем ветру платье. От этого она вздрогнула и подумала: "Я не могу смотреть на вас, потому что мне известно, какой ценой вам дана ваша молодость, благодаря чему у вас есть этот вечер, эта машина и четверть доллара на мороженое". За городом она увидела здание, все этажи которого излучали бело-голубоватый свет – свет работающего предприятия, который она так любила; в окнах здания виднелись силуэты машин, высоко над крышей в темноте светилась вывеска. Дэгни вдруг уронила голову на руки; она дрожала, в ней бился немой крик, обращенный к ночи, к самой себе, к тому человеческому, что еще осталось в людях: "Не дайте этому исчезнуть! Не дайте этому исчезнуть!.."

Дэгни вскочила с места и резким движением включила свет. Она стояла выпрямившись и старалась прийти в себя, зная, что такие моменты для нее опаснее всего. Огни города исчезли, окно стало пустым прямоугольником, и в темноте Дэгни слышала, как с каждым четвертым ударом колес приближается враг, поступь которого нельзя ни ускорить, ни замедлить.

Охваченная жгучей потребностью двигаться, она решила, что не станет заказывать ужин к себе в вагон, а пойдет в ресторан. Как бы подчеркивая ее одиночество и насмехаясь над ним, в ее голове вновь прозвучали слова: "Но скажи, имела бы смысл твоя работа, если бы поезда были пусты?" "Хватит!" – сердито приказала она себе и поспешила к выходу из вагона.

Подходя к тамбуру, она с удивлением услышала поблизости голоса, а открыв дверь, крик: "Убирайся, черт тебя побери!"

В углу тамбура притаился бродяга средних лет. Он сидел на полу, всем своим видом показывая, что у него не осталось сил ни подняться, ни позаботиться о том, чтобы его не поймали. Он неотрывно следил за проводником, он все понимал, но никак не реагировал. Поезд замедлял ход – предстоял сложный отрезок пути; проводник открыл дверь навстречу порыву холодного ветра и протянул руку в черную пустоту, крикнув бродяге:

– Убирайся! Слезай, как залез, или я тебе башку снесу! На лице бродяги не отразилось ни удивления, ни ярости, ни надежды; у него было такое выражение, словно он давным-давно перестал оценивать человеческие поступки. Подчиняясь, он сделал попытку подняться на ноги, цепляясь руками за поручень. Дэгни заметила, как он скользнул по ней взглядом, будто она неодушевленный предмет. Казалось, бродяга не ощущал ее присутствия, вернее, ощущал себя не более, чем ее; он был безразличен ко всему и готов выполнить приказ, который в его состоянии означал неминуемую смерть.

Дата добавления: 2014-11-06