Личные дела

Я знал одного человека, что, обещав мне многое, менее, чем мне надлежало, и будучи разочарован в своих самонадеянных желаниях, попытался лишить меня моих друзей; и, найдя их мудрыми и не склоняющимися перед его волей, он стал грозить мне, что, изыскав возможности обвинить меня, он лишит меня моих покровителей…

Леонардо да Винчи

Когда хоронили Симонетту, на чистом вешнем небе полыхали зарницы.

Леонардо был свидетелем бури, что внезапно прокатилась по небесам, сопровождаемая слепящими вспышками молний и резким своеобразным запахом, заполнившим воздух. Он стоял у могильного холмика с Никколо, Сандро и Пико делла Мирандолой, когда капли дождя и град обрушились на скорбящих, большая часть которых била себя в грудь и призывала святых. Сверкая алмазным сиянием, град ложился на мокрую траву и подстриженные кусты. Говорили, что в каждой градинке заключен омерзительный образ демонов, населяющих мир природы: саламандр, сильфов, ундин, гномов, жуков, слизняков, вампиров, летучих мышей, чешуйчатых ящериц и крылатых рептилий.

А потому эта буря была истолкована учеными, магами и философами однозначно: как гибельное, пагубное знамение, дар из мира демонов и живых звезд. Разве не объявил сам Фома Аквинский догматом веры то, что демоны могут насылать с небес ветер, бури, град и огненный дождь?

Даже Пико делла Мирандола полагал, что над судьбами людей и народов тяготеют злобные влияния. Разве не был Великолепный политически скомпрометирован кондотьером Карло да Монтоне, который напал на Перуджу и угрожал миру в Италии? Разве не дошли отношения Первого Гражданина с властным Папой Сикстом IV до точки разрыва, особенно после того, как он упорно отказывался позволить избранному Папой архиепископу, Франческо Сальвиати, занять место в назначенной ему епархии во Флоренции? Теперь вся Флоренция жила в страхе перед войной и отлучением. Молва утверждала, что убитый горем Лоренцо передоверил свои обязанности своим наперсникам Джованни Ланфредини, Бартоломео Скала, Луиджи Пульчи и своей мудрой, опытной в политике матушке Лукреции.

Леонардо выполнил то, что обещал Симонетте. Он присматривал за Сандро, как за Никколо, и пытался наладить отношения с Лоренцо. Но Первый Гражданин не принимал его, не отвечал на его письма, не замечал подарков: удивительных изобретений, выдумок и игрушек, а также восхитительной картины, так точно изображавшей рай, как только это доступно смертному. Лоренцо даже не позволял Сандро произносить при нем имя Леонардо.

– Он смягчится, – уверял Сандро. – Сейчас говорит не он сам, а его боль.

Боль Лоренцо была чересчур остра.

Леонардо загрузил себя горой работы: она являлась его единственной защитой от внутренних страхов и внешних опасностей. Но он не мог и помыслить о живописи и холсте, об искусстве красками и лаком воспроизводить нежную плоть той, кого он потерял.

Ничто не должно напоминать ему о Симонетте… о Джиневре.

Вместо этого он занялся математикой, изобретательством и анатомией, а если и отрывался от этих занятий, то лишь для того, чтобы изложить на бумаге свои мысли о механике или пометить образцы и срезы мяса, костей и жил, ибо ни кости, ни изобретения, ни формулы не могли ранить его чувством или воспоминанием.

Он создал себе убежище из холода и пустоты. Однако внешне он был по‑прежнему приветлив и общителен. Его студия разрасталась, захватив постепенно череду комнат – к смятению юных учеников, которые эти комнаты занимали. Ходить здесь было опасно: многочисленные Леонардовы машины и изобретения валялись повсюду, словно по студии прошлась буря. Студия больше походила на мастерскую механика, чем художника. Тут были лебедки и вороты, гири с крюками, висевшие на специально изобретенных отпускающих механизмах, компасы и другие, самим Леонардо придуманные инструменты: ваги, шлифовальные и полировальные приспособления, токарные станки с педальным приводом и механические пилы, устройства для шлифовки линз и роликовые механизмы душ подъема колоколов. Леонардо мудрствовал над всеми видами зубчатых колес, над способами передачи механической энергии, над системами блоков. Повсюду валялись его заметки и наброски клапанов, пружин, маховых колес, рычагов и шатунов, шпонок, осей и приводов. Хотя у Леонардо были собственные – неофициальные – ученики, которые возились с его машинами и моделями, он не позволял никому из домашних Верроккьо убирать комнаты – боялся, что кто‑нибудь похитит его идеи.

Но над всеми машинами, моделями, инструментами, книгами, разрозненными тетрадями висела новая, хотя и не достроенная еще летающая машина. Она казалась такой легкой и хрупкой, словно бумазея и шелк, дерево и кожа могли быть основой любви и счастья.

– Леонардо, иди к столу! – нетерпеливо прокричал снизу Андреа дель Верроккьо.

Низкое солнце золотилось в небе. Столовая, обычно служившая мастерской, казалась сотканной из дымки и сна, потому что косые лучи просвечивали плававшую в воздухе пыль. Длинный рабочий стол был покрыт скатертью, на которой разложили ножи, тарелки и чашки, расставили миски и узкогорлые кувшины с крепким вином. Ароматы жареного мяса, оладий, сластей смешивались со слабым, но постоянным запахом лака и неизгладимым запахом каменоломни, потому что в студиях даже сейчас обрабатывали мягкий камень из Вольтерры и Сиенны. Шум был не только слышим, но и ощутим кожей.

– Ты так торопишься завершить заказы, что твои ученики работают без обеда? – спросил Леонардо, входя в комнату.

Сегодня вечером за столом сидели только Андреа, его сестры, кузины, племянницы и племянники, а также Лоренцо ди Креди, Никколо, старший подмастерье Франческо… Аньоло ди Поло и Нанни Гроссо. Аньоло и Нанни, старшие ученики, были любимцами Андреа.

– Я подумал, не пообедать ли в кругу семьи, – отозвался Андреа; он явно чувствовал себя не в своей тарелке. – И кроме того, Леонардо, я тороплюсь закончить заказы, особенно запрестольный образ для добрых монахов из Валломброзы.

Эти слова вызвали нервный смешок Аньоло ди Поло, недруга Леонардо. Они были схожи характерами, но Леонардо более одарен, и Аньоло вечно ему завидовал.

– Но с этим заказом все в порядке, – заметил Лоренцо ди Креди, писавший для Леонардо фреску «Святой Донат и сборщик податей».

– Леонардо, а ты работал над запрестольной росписью? – спросил Андреа.

В голосе его слышалась какая‑то резкость, словно он был зол на Леонардо, словно подстегивал его. Леонардо вспыхнул:

– Я закончил алтарь в Сан Доминго, осталась только голова святого Евстафия. Наш дорогой Лоренцо ди Креди был так добр, что обратил свой немалый талант на заказ, пока я занимался исследованиями.

– У тебя обязательства перед монахами, – сказал Андреа с необычным для него жаром.

Леонардо так резко повернулся к нему, что едва не опрокинул стол.

– У меня обязательства перед твоей мастерской и перед тобой.

– Что‑о?..

– Мои исследования приносят немалый доход в твою мошну, маэстро. Зачем заставлять меня писать, если Лоренцо может делать это не хуже?

– Затем, что эта работа не Лоренцо, а твоя, – ответил ему Андреа. – Ты старший ученик.

– А как ты провел сегодняшний день, если не писал и не ваял? – спросил у Леонардо Аньоло.

Леонардо ответил без малейшего сарказма:

– Я продолжал занятия анатомией в больнице, синьор Аньоло. Знаешь ли ты, что когда человек стоит с протянутой рукой, то она чуть короче, если ладонь обращена вниз, чем когда повернута вверх? Я проанатомировал руку и насчитал тридцать костей, три – в самой руке и двадцать семь – в кисти. Меж кистью и локтем – две кости. Когда поворачиваешь руку вниз, вот так, – он показал движением левой руки, – то две кости скрещиваются таким образом, что кость с внешней стороны руки косо ложится на внутреннюю. Ну а теперь скажи: разве не нужно знать это тому, кто работает с кистью и резцом?

Аньоло нахмурился и покачал головой:

– Да зачем же это надобно?

– Писать да и ваять верно.

Аньоло покраснел.

– А по‑моему, тебе любое средство хорошо, лишь бы за холстом не сидеть! – выпалил он под всеобщий смех.

– Я говорил в больнице с одним стариком. – Теперь Леонардо обращался уже к Андреа. – Его кожа была жесткой, как пергамент, он жаловался на слабость и холод. Через несколько часов он умер. И когда я вскрыл его, то обнаружил причину его слабости и холода, а заодно – почему у него был такой высокий резкий голос. Его трахея, ободочная кишка да и весь кишечник высохли, а в вене под ключицей были камни размером с зубчик чеснока. И изо всех вен сыпалось что‑то вроде шлака.

– Дядя Андреа, если маэстро будет продолжать, меня стошнит, – заявила одна из племянниц Верроккьо, девочка лет двенадцати.

– Тогда возьми тарелку и уйди в другую комнату, – мягко посоветовал ей Андреа. Затем улыбнулся и кивнул Леонардо, давая знак продолжать.

– Артерии были толстыми, а некоторые и совсем перекрыты, – сказал Леонардо, как будто его и не прерывали.

– Вот как? – отозвался Андреа.

– Мне кажется, старики слабеют и замерзают оттого, что кровь более не может свободно течь по перекрытым протокам. Врачи настаивают, будто все дело в том, что с годами кровь густеет, но они ошибаются. Они думают, что можно узнать обо всем на свете, только читая умные книжки.

Андреа кивнул с заметным интересом, но вслух сказал:

– Леонардо, мне нравится такое усердие, но боюсь, как бы ты снова не стал мишенью для нападок и пересудов.

– Я не единственный художник во Флоренции, изучающий анатомию.

– Но ты один, как говорят, не боишься Бога.

– Кто это говорит?

– Хотя бы я, – сказал Аньоло.

Леонардо резко повернулся к нему, но тут вмешался Андреа:

– Аньоло, изволь выйти из‑за стола.

– Но я…

– Сейчас же! – Когда Аньоло ушел, Андреа сказал: – Как только мы закончим, я хотел бы перемолвиться парой слов с Леонардо.

Эти слова послужили сигналом к окончанию ужина, однако прежде, чем сотрапезники распрощались с Андреа, он махнул им рукой, призывая задержаться.

– Но сперва, – продолжал он, – я должен сделать объявление. Поскольку вы все – члены моей семьи, – при этих словах он взглянул на Франческо и Леонардо, – я хотел бы, чтобы вы первыми услышали эти новости.

Франческо обеспокоенно подался вперед.

– Всем вам известно о моих неладах с венецианцами, – продолжал Андреа.

Речь шла о конной статуе венецианского кондотьера Бартоломео Коллеони. Андреа получил заказ и уже стал работать над макетом, чтобы перенести его в бронзу, но тут венецианцы передумали и заказали фигуру кондотьера мастеру Валлано де Падова. Верроккьо должен был сделать только коня. Услышав об этом, он разбил модель, раздробил на кусочки голову лошади и покинул Венецию. Венецианцы же в ответ объявили, что, появись он в Венеции, сам лишится головы.

– Ну а теперь венецианцы, кажется, готовы удвоить плату, лишь бы я возвратился в их город и отлил им статую, – с улыбкой продолжал Верроккьо.

Удивились все, и в особенности Франческо.

– Как так? – спросил он. – Они же вынесли тебе смертный приговор, разве нет?

– Вынесли, – подтвердил Андреа. – А я ответил на их угрозы. Я сказал, что постараюсь никогда не возвращаться в их вонючий городишко, потому что они, без сомнения, не сумеют восстановить на плечах единожды отрубленную голову, особенно такую умную и уникальную, как моя!

Тут улыбнулся даже Франческо.

– Более того, я сказал им, что сумею заменить голову коня и сделать ее куда более прекрасной, чем она была. – Андреа пожал плечами. – Им это почему‑то понравилось.

– Когда ты едешь? – спросила его сестра.

– Примерно через месяц.

– Тогда нам надо время, чтобы привести в порядок заказы, – сказал Франческо. – Нам надо получше поработать с Леонардо, ведь он остается за мастера.

Андреа помялся и все с тем же смущенным видом сказал:

– За мастера останется Пьетро Перуджино.

Все молчали, застигнутые врасплох.

Несколько мгновений висела тишина, затем ее нарушил тот же Франческо:

– Я думал, Пьетро в Перудже.

– Он возвращается в этом месяце, – сказал Андреа. – А теперь, надеюсь, вы извините нас с Леонардо. Нам надо кое‑что обсудить.

Вышли все, кроме Никколо, который остался сидеть подле Леонардо.

– Пожалуйста, маэстро, – сказал он, – позволь мне остаться.

– Это личные дела, Никколо, – сказал Андреа.

– Почти такие же личные, как повешение. – Леонардо наконец дал выход огорчению. – Пускай мальчик останется.

– Как хочешь, – пожал плечами Андреа и, помолчав немного, добавил: – Прости, Леонардо, но ты не оставил мне выбора.

– Выбора?

Леонардо откинулся на стуле, подняв глаза к потолку, словно молился.

– Возможно, если бы тебя не обвиняли в содомии, если бы ты писал и ваял сообразно своему положению и тому, чему тебя учили, вместо того чтобы придумывать какие‑то изобретения и собирать машины, которые народ почитает нечистыми, если бы ты держался подальше от книгопродавцев с виа деи Либре тогда у меня, возможно, и был бы выбор. Но ты не даешь себе труда уважать даже церковь. У тебя есть деньги покупать лошадей, однако ты не можешь оплатить своего членства в гильдии художников или пожертвовать пять сольдо на праздник Святого Луки![46]– все громче говорил Андреа.

– Так ты хочешь сказать, что предпочел Перуджино, потому что я не читаю по пяти раз на дню «Отче наш» и «Аве Мария»?

– Я отдал ему предпочтение, потому что монахи Валломброзы не станут платить нам, пока ты связан с их запрестольным образом. Они даже просили, чтобы то, что написал ты, было вычищено или записано.

– Что?

– Есть и другие покровители, недовольные тобой.

– За этим стоит Лоренцо, – ровно сказал Леонардо.

– Это не важно.

– Согласись, что это так.

– Вся Флоренция знает, что он ненавидит тебя. Что ты ему сделал, Леонардо? Он ведь тебя любил.

Леонардо только покачал головой.

– Ты был слишком занят своими машинами, чтобы замечать, что творится вокруг.

– Но мои машины покупают! Это было бы невозможно, сожми Лоренцо кулак… окончательно.

– Покупают. Но кто? Враги Медичи? Ты слеп, Леонардо.

Леонардо смотрел на свои руки, и они казались ему руками того старика, которого он вскрывал, – холодными мертвыми придатками, кое‑как привязанными к запястьям. Они онемели, их покалывало, словно сердце забыло на время гнать кровь в его конечности.

– Зачем ты унижал меня? – спросил он у Андреа.

– Ты о чем?

– Перед тем как объявить, что меня заменит Перуджино, зачем ты унижал меня всей этой чушью о том, что я, мол, не работаю над распрекрасным монаховым алтарем?

– Я был зол. Мне не хотелось просить Перуджино.

– Ах, ну да, я должен был понять, – с сарказмом сказал Леонардо. – Теперь все ясно.

– Я был зол не на тебя, Леонардо. На себя. Но обратил эту злость против тебя.

Леонардо промолчал.

– Потому что я трус. Мне бы надо было встать против всех, кто клевещет на тебя.

– И против Великолепного? – Голос Леонардо смягчился. – Нет, маэстро, ты не трус. Тебе надо думать о семье и других учениках. Будь я на твоем месте, мне пришлось бы поступить так же.

– Спасибо, – сказал Андреа. – Ты мне как сын, а я… да какой из меня отец, ничем не лучше твоего. – Тут он вспыхнул. – Ох, прости! Я не хотел говорить такого. Синьор Пьеро да Винчи мой друг. Я и представить не могу…

Тут они посмотрели друг на друга и оба рассмеялись. Никколо, слегка ошалевший, тоже улыбнулся.

– Что ты станешь делать, Леонардо? – спросил Андреа.

– Поищу дом.

– И правильно. Тебе давно пора иметь собственную мастерскую.

– Художнику, который не получает заказов, мастерская ни к чему.

– Удача еще вернется к тебе. Ты слишком хороший художник, чтобы долго сидеть без заказов. А покуда продавай эти свои бестолковые машины.

– Сторонникам Пацци?

Андреа пожал плечами:

– Быть может, я сумею заинтересовать твоими талантами венецианцев.

– Быть может, – согласился Леонардо.

Наступило горькое молчание.

– Леонардо, а как же я? – спросил Никколо, торопясь развеять неловкость мгновения.

– Андреа?.. – спросил Леонардо.

– Это решать только маэстро Тосканелли, – проговорил Верроккьо.

Никколо кивнул и уставился в пол, словно хотел взглядом прожечь в нем дырку.

Глава 15

Дата добавления: 2014-11-25