В. Ф. Миллер. Очерк истории русского былинного эпоса

<...> Эпическая поэзия—одно из проявлений духовной жизни народа, неразрывно связанное со всем строем как материальной, так и духовной жизни вообще.

Задаваясь вопросом, в какое время, в какой среде, при каких ус­ловиях могло появиться произведение, воспевавшее какого-нибудь героя и поэтизировавшее совершенное им дело, мы должны вник­нуть в целый ряд других вопросов, без решения которых все наши домыслы будут лишь гадательны. Мы должны уяснить себе, в каких бытовых условиях жило население, в котором могло зародиться эпическое поэтическое сказание, каково было его материальное состояние, его культура, какие классы или группы этого населения стояли во главе, каково было народное или классовое сознание и каковы идеалы, каковы были внешние отношения к соседним наро­дам и мног. друг. Только внимательное изучение культурной и по­литической истории народа в течение ряда столетий даст нам воз­можность ответить и на историко-литературные вопросы: оно мо­жет уяснить нам, какие периоды благоприятны были для прогресса духовной и материальной жизни народа, и какие временно ослаб­ляли прогрессивное движение или направляли его односторонне, ка­кой класс населения руководил его духовной жизнью и проявлял се­бя в литературе и искусстве, и какие условия вызвали появление тех или других памятников как в том, так и в другом. Только после вни­мательного ознакомления с эволюцией исторической жизни русско­го народа, мы уясним себе, например, были ли XIII и XIV века дей­ствительно тем периодом, в который установилось содержание бы­лин, так называемого Владимирова цикла, как думают некоторые исследователи, или от этой мысли придется отказаться и предста­вить себе иначе исторический ход нашего эпоса.

В числе сюжетов, дошедших до нас в былинной обработке, мож­но различать три группы:

1) Былины несомненно, или более или менее вероятно, сложен­ные в Новгороде или в его культурном районе и не вышедшие в большинстве за пределы последнего. По содержанию своему они прикреплены к городу Новгороду (Василий Буслаев, Садко, гость Терентий) или впоследствии внесены в так называемый киевский цикл (Ставр, Сорок калик, Соловей Будимирович). Они представ­ляют собой былины-новеллы и не относятся к эпосу богатырскому.

2) Во вторую, очень скудную по числу сюжетов, группу могут быть отнесены былины об отдельных героях, которых былины назы­вают богатырями, но которых подвиги не совершаются на службе кн. Владимира. Сюда можно отнести былины о Вольге (поход в Ин­дию, встреча с Микулой Селяниновичем, о князе Глебе Володьевиче, о князе Романе (поход Ливиков), о Святогоре.

3) К третьей самой обширной группе относятся такие сюжеты, которые могут быть названы Владимировым циклом. В них упо­минается г. Киев с его бессменным, вечно пирующим князем. Дейст­вующие лица совершают разные воинские подвиги и оправдывают свое название богатырей. Они выезжают из Киева по поручению князя или приезжают ко двору Владимира из разных мест. Сюжеты этого цикла далеко не все воинского содержания: между ними встречаются былины-новеллы, в роде сватовства Соловья Будимировича, попытки Алеши жениться на жене Добрыни, попытки Вла­димира овладеть женой Данилы Ловчанина, любовные отношения Чурилы к жене Бермяты и другие.

Мы оставим пока в стороне обе первые группы былин и займемся некоторыми вопросами, связанными с третьей группой, т. е. былина­ми, механически связанными в так называемый Владимиров цикл.

Всякая попытка в настоящее время уяснить, какие сюжеты вхо­дили в глубокой древности в цикл песен, приуроченных ко времени и к имени Владимира I, должна остаться безнадежной. Тысячелетие, отделяющее нас от его времени, исторические бури, передвижение населения, условия, на несколько столетий разъединившие северо­восточную Русь с юго-западной, изменения в этнографическом со­ставе населения и в его государственном строе—все это вместе взя­тое лишает нас всякой надежды когда-либо вполне уяснить состав первоначального цикла Владимирова. К сожалению, и письменные свидетельства о наших богатырях крайне скудны: данные, внесен­ные в так называемую Тверскую (точнее Ростовскую) летопись, в Никоновский свод и некоторые другие памятники, свидетельствуют о том, что интерес к народным богатырским сказаниям у книжных людей появился слишком поздно, в XVI веке, в том периоде, когда от древних сказаний оставались лишь скудные обрывки. Когда-то старшие славянофилы (К. Аксаков), увлекаясь былинами, доходи­ли до утверждения, что они сохранили в некоторых случаях такие исторические данные из эпохи Владимира, которые ускользнули от летописцев, но ряд детальных непредубежденных исследований на­ших былин давно рассеял этот мираж. Искать исторического Влади­мира и его эпоху в былинах так же бесплодно, как, например, почерпать исторические данные об Аттиле и гуннах в Нибелунгах. Однако, отказавшись от безнадежных вопросов, все же мы должны постараться уяснить, к какому периоду относится вообще возникно­вение и развитие раннего Владимирова цикла и какие общественные условия вызвали его появление. Для этой цели нам необходимо, хотя бы в главных чертах, припомнить ход культурной и политиче­ской жизни так называемого Киевского периода, так как значитель­ное число исторических имен, сохранившихся от этого периода в былинах, при всем нашем скептицизме относительно древности самих сюжетов современных былин, все же делает необходимым предположение, что основы эпических сказаний были заложены еще в этом периоде. Прежде всего является вопрос, в среде каких рус­ских племен были заложены эти основы. Если вопрос ставится о древнейшем периоде Владимирова цикла, то последний должен был возникнуть среди южнорусских племен, и прототипы былин слага­лись на диалектах этой группы. Исследователи истории русского языка с уверенностью утверждают, что русский язык распадался на три большие диалектические группы: южную, сидевшую на юго-западе Европейской России, среднюю, занимавшую среднюю ее часть, и северную, заселявшую север. Памятники письменности обнаруживают уже в XI и XII вв. некоторые из тех звуковых особен­ностей, которые в настоящее время характеризуют русские наречия; так, в древнейших новгородских рукописях встречаются звуковые черты, обычные и теперь на севере; в некоторых памятниках, писан­ных в XII веке в Киевской и Волынской землях, встречаются, с дру­гой стороны, некоторые особенности, свойственные нынешним мало­русским говорам. Однако, говорить о существовании великоруссов, малоруссов, и белоруссов в Х и XII вв. мы не имеем права. Звуковые и формальные отличия между говорами северного, среднего и южно­го русского населения не были еще так резки, как в наше время, и все эти три племени, входящие в состав русской народности, обо­собились значительно позднее вследствие различных судеб их жиз­ни. Для распространения эпических сказаний на пространстве Руси язык, т. е. диалектические в нем отличия, древнего периода нашей истории вообще не имеет значения. Если в настоящее время при значительных отличиях, например, малорусского языка от велико­русского мы наблюдаем, что при соседстве поселений великорусские песни переходят к малоруссам и наоборот, то в древнем периоде тем более диалектические отличия в говоре каких-нибудь полян, северян, кривичей, древлян, новгородских славян и проч. не имели никакого значения в усвоении одним племенем песенного добра, сложенного другим. Необходимо только одно условие, — чтобы по­этические произведения, сложенные в одном районе и в известной среде, представляли живой интерес для населения другого района. Этот общий интерес обусловливается одинаковыми чертами быта, понятий, взглядов, верований, идеалов, говоря вообще, националь­ным самосознанием, которое вырабатывается разными условиями жизни, разъясненными историками. Припомним поэтому, какие ус­ловия сплотили разные русские племена в так называемом Киев­ском периоде в русский народ, который сознавал свою особенность в языке, религии, обычаях, социальном и политическом строе и был воодушевлен одинаковыми чувствами в отстаивании своей земли от напора разных азиатских орд.

<...> Переходя теперь к так называемому циклу Владимира, поищем его следы прежде всего в письменных памятниках.

1. И летопись, и народное предание, перешедшее в былевой эпос, прежде всего отличают широкое хлебосольство Владимира, его зна­менитые пиры. Летопись говорит о них неоднократно. <...>

2. Другое летописное предание о Владимире связано с его войной с печенегами. Это известное полное эпических подробностей преда­ние об успешной борьбе русского юноши с печенежским великаном.

<...> Перед нами несомненно содержание одной из старин ран­него Владимирова цикла, занесенное в летопись в XI веке. Книж­ник записал один из его вариантов—это версия Лаврент. и Ипат-ского списков. Но сказание продолжало жить в устах населения, обогащалось деталями и эта пополненная версия была внесена в летопись Переяславля Суздальского.

<...> Что касается места происхождения этого предания и сре­ды, в которой оно сложилось, то сама летопись, связывая его с ос­нованием «града», т. е. крепости Переяславля, указывает на его переяславское происхождение. Это — предание, о каком-то местном силаче, приуроченное уже в XI в. ко времени кн. Владимира, быть может, самое раннее указание на то, что местные сказания в этом веке уж тянули к циклу Владимира. Если предание о пирах Влади­мира естественно сложилось и жило в дружинной среде, которая идеализировала его щедрость к дружине, то в переяславском преда­нии нет следов дружинных сказаний. В дружине Владимира, к ее стыду, не нашлось охотника бороться с печенежином; он нашелся из простых людей, в лице какого-то силача из низших слоев, по-ви­димому, из ремесленников.

<...>Т. о. в рассмотренном летописном предании мы имеем остов «былины», но не дружинного, а простонародного происхожде­ния, и притом возникшей среди северянского населения Переяслав­ского княжества.

3. В древнейший цикл Владимира входили несомненно два бы­линные сюжета, связанные с именем знаменитого воеводы Влади­мира и его дяди Добрыни.

<...> Исходя из древней, внесенной в летопись, пословицы— Добрыня крести огнем, и Путята мечом — и из сообщаемого отрыв­ком Якимовской летописи рассказа о насильственном крещении новгородцев воеводами Владимира Добрыней и Путятой, я пред­положил, что предание о борьбе Добрыни с язычеством приняло впоследствии шаблонные черты боя героя с змием, являющимся олицетворением диавола, язычества и всего нечистого. Подтвержде­ние такого толкования былины я находил как в новгородском мест­ном предании о змияке и перынском ските, так и в отдельных дета­лях былины:: купание Добрыни (крещение), в Пучайной (т. е. р. Почайне, при устье которой в Днепре совершилось крещение киевлян), в отчестве Забавы Путятичны, последнем следе летопис­ного воеводы Путяты, избавленном Добрыней от нападения новго­родских язычников, в приемах борьбы Добрыни (шляпа земли гре­ческой) и проч.

<...> Несмотря на различия в понимании ее (былины) генезиса и дальнейшей литературной истории, можно считать несом­ненным, что основной ее сюжет входил уже в состав древнейшего цикла Владимира, что имя былинного Добрыни и приписываемый ему эпосом подвиг змиеборства имеет в основе предания о знамени­том воеводе Владимира Добрыне и об его подвигах.

4. Другая былина о Добрыне, в основе которой также, по-видимому, лежит историческая сага — былина о Добрыне-свате. В пред­ложенном мною разборе ее * я старался доказать, что в древности в роли свата Владимира Добрыня выступал ярче, чем в современ­ных редакциях былин, что раньше существовала о нем, как о свате, отдельная песня, впоследствии спаявшаяся с песнью о женитьбе Дуная. «Сага», державшая в роду Всеславичей Полоцких, при­поминала брак Владимира с Рогнедой, дочерью Рогволода, князя полоцкого. Устроителем брака является «храбр и наряден муж» Добрыня, уй Владимира, который в то время был еще «детьск» и княжил в Новгороде под опекой своего дяди. Припомним отказ гордой полоцкой княжны («не хочю розути робичича, но Ярополка хочю»), ярость Добрыни, поражение Рогволода, взятие Полотска, убиение князя и насильный увоз Рогнеды, переименованной в Горе-славу. Едва ли в каком-нибудь другом былинном сюжете можно наметить так убедительно, как в этом, связь с историческим преда­нием и, кажется, все исследователи эпоса согласны в предположе­нии этой связи. Есть поэтому основание думать, что это родовое княжеское предание ходило в XI в. в виде песни, вошедшей в цикл Владимира и распространившейся из княжеской и дружинной среды в других слоях народа. В виду того, что сага относилась к молодости Владимира, «ему детьску сущу и еще погану», к тому периоду, когда он был еще не киевским, а новгородским князем, и что трагедия с Рогнедой разыгралась в Полоцке, можно думать, что основная песня сложилась в новгородской земле. Ведь Добрыня тесно связан с Новгородом, упоминается в числе посадников, имел, по свидетель­ству Якимовской летописи, в Новгороде дом и жену.

Итак, оба сюжета, прикрепление к имени Добрыни—змиеборство и сватовство — по многим признакам возникли в новгородской земле и указывают на живое участие новгородского творчества в создании прототипов былин так наз. Владимирова цикла. Древней­ший эпос Владимиров был столько же киевским, сколько новгород­ским. Объясняется это тесной исторической и экономической связью древнейшего гнезда Рюриковичей со вторым — Киевом. Вспомним, что Новгород искал себе князя из рук Святослава и принял к себе его младшего сына Владимира, так как другие сыновья Святослава не пожелали княжить в Новгороде. Вспомним помощь, оказанную новгородцами Владимиру, когда он в борьбе с Ярополком добывал киевский стол. Вспомним неизменную готовность новгородцев помо­гать Ярославу, несмотря на его жестокую и коварную расправу со многими из них. Вообще новгородский стол в этом периоде считал­ся придатком к киевскому. Так по разделу между Ярославичами по смерти отца старший Ярославич Изяслав сел в Киеве, присоединив к нему и новгородскую волость: значит, в его руках сосредоточились оба конца речного пути «из Варяг в Греки», Это экономическое значение Новгорода, как важной узловой станции на водном торговом пути, связывало интересы новгородцев и киевлян и побуждало С одной стороны киевских князей держать богатый город под своей рукой чрез своих посадников или сыновей, с другой — новгородцев быть в согласии с Киевом, от которого во многом зависело их благо­состояние. Мы должны, конечно, допустить, что у новгородцев в XI, XII вв., как и у других славяно-русских племен, были свои ска­зания, свои песни, но следует думать, что содержание древнейшего Владимирова цикла было им, вследствие постоянных сношений с югом и экономической, и политической зависимости от него, так же хорошо известно, как южанам, тем более, что в создании этого цикла они сами принимали участие (былины о Добрыне). От особого, местного новгородского, точнее не богатырского, а городского, эпоса от XI в. до нас не дошло следов. Имена действующих лиц новгород­ских былин (Садко, Василий Буслаев, Ставр) относятся уже к ХII веку.

Итак, мы предполагаем, что к XI веку, периоду сложившегося русского национального сознания, о котором свидетельствуют летопись и другие письменные памятники, относится создание Влади­мирова цикла героических сказаний, первообраза позднейших бы­лин. В создании песен этого круга могли участвовать и княжеские певцы и дружинные, так как объектом воспевания могли быть попу­лярные в дружине и народе князья и такие же дружинники, воево­ды или «храбры», вроде Добрыни и Путяты.

<...> Воспевая князей и дружинников, эта поэзия носила ари­стократический характер, была так сказать изящной литературой высшего, наиболее просвещенного класса, более других слоев насе­ления проникнувшегося национальным самосознанием, чувством единства Русской земли и вообще политическими интересами.

Если эти эпические песни княжеские и дружинные и доходили до низшего слоя народа, до земледельцев, смердов и рабов, то могли только искажаться в этой темной среде, подобно тому, как искажа­ются в олонецком и архангельском простонародье современные былины, попавшие к нему из среды профессиональных петарей, исполнявших их ранее для более богатого и культурного класса. Ведь основным мотивом этих песен было желание прославить то или другое лицо высшего класса, симпатичное слагателю песни. Быть может, в княжих певцах следует видеть даже придворных поэтов (вроде поэтов XVIII столетия), которые слагали хвалебные песни по заказу. Эти песни должны были кончаться славлением, что можно заключить из слов автора «Слова о полку Игореве».

<...> Что в основе некоторых былин могли быть подобные хва­лебные исторические песни, видно из их окончания. Насколько консервативны поэтические формы, можно заключить из того, что и в настоящее время, дойдя до развязки былинного сюжета, скази­тель говорит: «тут такому то лицу и славу поют», хотя иногда такое окончание, как известно, представляется совершенно неуместным (славу поют, напр., Соловью разбойнику, Маринке, даже змею, убитому Добрыней).

<...> Представим себе дальнейшую эволюцию Владимирова цикла в XI и XII вв., в связи с политической и внутренней историей Руси, пользуясь для этой цели с одной стороны некоторыми следа­ми, сохранившимися в былинах, с другой—летописными данными.

С половины XI в. и в течение всего следующего южная Русь подвергалась постоянным нападениям и опустошениям половецких «железных» полков (Слово о. п. И.).

<...> С начала XII в. по инициативе Владимира Мономаха рус­ские князья начинают предпринимать походы в степь и первое такое общее предприятие 1103 г. сопровождалось блестящей удачей, зна­чительно возвысившей престиж кн. Владимира М. среди современ­ников и потомков. Этот тревожный период постоянной войны с по­ловцами с разными героическими эпизодами не мог не отразиться в современной песне, не мог не дать обильные мотивы для княжеских и дружинных певцов. По всем признакам должен был явиться цикл песен «половецкого» периода, в которых воспевались подвиги от­дельных дружинников и воевод. Вероятно, слагались и хвалебные песни князьям, но едва ли они получали широкое распространение. Многие князья сами приводили «поганых» на русскую землю, сами пользовались ими в своих семейных усобицах и подрывали к себе сочувствие в русском народе, выносившем на своих плечах эти княжеские свары. Благодарной памятью в широких кругах об­щества конца XI и начала XII века пользовался главным образом самый энергичный и умный стоятель за русскую землю Владимир Мономах. Слава его успешной борьбы с половцами жила долго в позднейших поколениях. Его могущество и влияние идеализирова­лось, и его век представлялся впоследствии периодом силы и славы Руси.

<...> Если в письменных поздних памятниках заметно смеше­ние известий об обоих Владимирах, то в устном предании среди позднейших поколений, обычно путающих хронологию, это смешение еще более естественно. На эпическую личность Владимира (Святого) наслоились предания о Владимире Мономахе, обе лич­ности или точнее оба имени слились, и события XI и XII вв., глав­ным образом эпизоды борьбы русских дружин с половцами, пере­несены были впоследствии ко времени «ласкового» князя Владими­ра. «Храбры» кн. Владимира теперь побеждали половцев, так как память о Вл. Мономахе всего теснее была связана с этим периодом военной истории Руси. <...>

<...>0тыскивая следы Владимира Мономаха в «эпическом» Владимире, мы должны остановиться на былине о Ставре. В моем исследовании этой былины * я старался по возможности уяснить ее литературную историю и пришел к заключению, что дошедшая до нас наиболее архаичная сибирская редакция, должна быть отнесена к XIV—XV вв. и могла зайти в Сибирь в XVI или XVII вв. Но про­тотип былины с его историческим именем действующего лица должен восходить ко времени, близкому к жизни этого лица, т. е. к XII в. Былина разработала странствующий сюжет о муже, осво­бождаемом из тюрьмы переодетою женою, отличающейся муже­ством, силою, хитростью, мудростью. Освобождаемый муж носит в ней имя Ставра и называется боярином. Естественно припоминает­ся новгородский боярин Ставр, живший в XI—XII вв, и пострадав­ший от Владимира Мономаха. Под 1118 годом 1 новгородская лето­пись занесла о нем следующую заметку: «Приведе Владимер (Мо­номах) вся бояры новгородскыя Кыеву и заводи я к честьному кресту и пусти я домовь, а иныя у себя остави; разгневася на ты, оже то грабили Даньслава и Ноздрьчю, и на сочьского на Ставра и затоци я все». Вот все, что исторически известно о Ставре; ни в од­ной другой летописи кроме новгородской не упоминается поступок с ним Владимира Мономаха. Но при всей скудости известий меж­ду летописным и былинным Ставром трудно отрицать связь. В бы­линах основой рассказа также является гнев на Ставра Владимира и заточение в погреба глубокие. В наиболее архаичных пересказах (Кирши Данилова, кн. Кострова) Ставер называется боярином, ка­ким был новгородский сотский Ставр. Есть поэтому основание ду­мать, что в основе современной былины, прошедшей через несколько фазисов переделок, лежит воспоминание, рассказ или песня, о ре­альном лице и событии 1-й четверти XII в. Но в каком районе Руси могла быть сложена предполагаемая основная песня о Ставре, если не в том, где знали о нем и интересовались его судьбою? Имя Став­ра почти неизвестно в былинах центральной Руси и приволжских губерний: оно известно только в пределах старого новгородского культурного влияния — в Олонецкой (и Архангельской) губ. и зане­сено из северных же губерний Европейской России в Сибирь. Исторический Ставр также упоминается только в новгородской ле­тописи. Следовательно, это лицо и его заключение Владимиром в тюрьму вызывало интерес только в новгородской области: да оно и понятно в виду того, что Ставр был новгородским боярином и сот­ским. При исторически сложившихся отношениях Новгорода к Киеву крутой поступок киевского князя (каковым был в 1118 г. Владимир Мономах) с вызванными им в Киев новгородскими боя­рами и именитым между ними сотским должен быть задеть за жи­вое новгородское самолюбие и мог послужить стимулом к сложению рассказа или песни, в которой киевский князь Владимир получил нелестную для него роль, простоватого князя, обманутого ловкой бабой. Вспомним, что засадив Ставра и других бояр в Киеве, Вла­димир сделал именно то, против чего впоследствии так восставали новгородцы, постоянно требовавшие от своих князей, чтобы они су­дили новгородцев не иначе, как в самом Новгороде, и не вызывали их на суд в другие города *. Все это говорит в пользу предположе­ния, что основная былина о Ставре была сложена в новгородской земле и что это новгородское произведение с именем Владимира

Мономаха впоследствии вошло в эпический цикл «ласкового» князя стольно-киевского Владимира Сеславича. Вообще былина о Ставре представляет среди других наших былин наиболее яркий пример ассимиляции Владимира Мономаха с Владимиром Святым.

<...> Некоторое сходство с былиною о Ставре в отношении роли эпического князя Владимира представляет былина об Иване Гос­тином сыне, которую я также отношу к произведениям новгород­ского эпического творчества. Как и в других новгородских были­нах-новеллах, ничего «богатырского» в ней нет. Дело идет о состя­зании некоего Ивана Гостиного (купецкого) сына конями с киевским князем Владимиром. У киевского князя богатая конюшня: у него триста жеребцов и три похваленных: кологривый, сивогри­вый и воронко. Он вызывает желающих состязаться своими конями в скачке с его тремя лучшими жеребцами, причем ареной для скач­ки будет расстояние между Киевом и Черниговом. Вызывается си­дящий на пиру Иван Гостиный, собственник чудного коня. Устраи­вается пари, закрепляется письмом. Но до скачки дело не доходит: конь Ивана Гостиного своей дикой повадкой разогнал 300 коней Владимира, искалечил его «хваленых» жеребцов, и напугал самого князя, очутившегося в смешном положении. Предположение о нов­городском происхождении прототипа этой былины я старался под­твердить следующим соображением. Она носит яркий купецкий ха­рактер. Ее герой—сын богатого купца, щеголяющий драгоценной собольей шубой и дорогим, купленным за морем, конем. Вспомним при этом дороговизну коней в новгородских землях, куда лучшие приходили с запада от иностранцев (кони латынские в былинах), с уплатой значительной пошлины и стоимости провоза («прово­дин»). В Киеве за столом князя сидят и торговые гости, а корабли с их заморскими товарами стоят в пристани.

При дворе устраивается пари и, согласно с обычаем новгород­ских дельцов, скрепляется записью и рукоприкладством. Ведь нов­городцы всегда славились, как люди «письменные», и новгородские эпические лица, как Садко, Василий Буслаев — люди грамотные. Помимо внешней обстановки и внутренняя сторона былины как будто говорит в пользу нашего толкования. Это — отношение лич­ности героя к обществу, то значительное развитие личного начала, которое вызывалось новгородским политическим и социальным строем и культурою. Былина прославляет личное богатство торгово­го гостя Ивана, как былина о Садке богатом госте; как Садко со­перничает с Новгородом богатством, как Василий Буслаев — силою-удалью, так Иван Гостиный бьется об заклад против князя и всех его поручителей, в том числе и людей своего сословия, торговых гостей. Как новгородский Микула Селянинович на своей соловой кобылке обгоняет князя и просвещает его на счет цены своей кобыл­ки (купленной за 500 р. из-под матушки), так Иван Гостиный посрамил князя Владимира своим «бурушкой косматым», разогнав­шим всех княжеских коней, и говорит о его (коня) стоимости (в целу тысячу). Словом, в былине об Иване Гостином мы находим зна­комые мотивы несомненных новгородских былин. Быть может, новгородским происхождением былины объясняется и то странное на первый взгляд обстоятельство, что эта песня, принадлежащая к числу наименее популярных даже в современном средоточии уст­ной эпической традиции, была однако записана в Новгородской губернии, давшей до сих пор весьма незначительное число былин. Новгородский характер былины я усматриваю также в отношении слагателя к кн. Владимиру, лишенному в былине всякого достоинства, и во властной роли сидящего на пиру владыки черниговского, напоминающего скорее всего положение и значение новгородского владыки.

Спрашивается однако, имеем ли мы достаточно оснований пред­полагать, что в этой былине субстратом кн. Владимира был Влади­мир Мономах? Думаем, что для этого предположения мы имеем не­которые основания.

Обратим внимание на то, что Владимир в этой былине представ­лен любителем коней, скачки и собственником трех «похваленых» жеребцов. О том, что он богат конями, что у него, по его словам, на конюшнях триста жеребцов и три любимых, рассказывает и былина о Казарине, в которой, как мы видим, также главное действую­щее лицо Казарин представлен богатырем киевского князя Влади­мира, т. е. Владимира Мономаха. Припомним далее, что память об одном, особенно чудном коне Владимира Мономаха жила еще в московские времена, в XVI и XVII вв. Предание о нем слышал в Москве Петрей и занес его в свою «Историю о великом княжестве Московском».

<...> Это ходившее, как предание, описание коня Владимира Мономаха, по-видимому, напоминает повадку и ухватки косматого бурушки Ивана Гостиного, которого, по одному варианту, этот молодец подарил, хотя неудачно, князю Владимиру, который в бы­лине о Казарине (вариант Кирши Данилова) присваивает себе и дивного коня, приведенного Казарином, признаваясь, что он лучше всех его трехсот коней и трех любимых.

Итак, в этих былинах эпический Владимир является ценителем коней, обладателем отличной конюшни и любителем скачки. Не на­поминает ли он этими чертами исторического Владимира Монома­ха? Вспомним некоторые места из поучения этого князя, и мы убе­димся, что данные былины соответствуют реальным.

<...>Вышеприведенные данные соображения, на наш взгляд, дают нам достаточное основание видеть в любительстве коней, при­писываемом былинами Владимиру, воспоминание о конском спорте Владимира Мономаха и об его чудных, быстрых конях, изукрашен­ное предание о которых сохранялось еще в Москве в XVI и XVII ве­ках.

<...> В связи с былинами о Ставре и Иване Гостином, основы которых восходят, по-видимому, к ранней поре нашего эпоса и к новгородскому творчеству, рассмотрим былину о сорока каликах, & основе которой несомненно лежит новгородское предание, вызван­ное событием 2-й половины ХП-го века. В моем исследовании этой былины* я пришел к выводу, что она представляет пример обра­ботки в былину Владимирова цикла популярной народной легенды, которая повествовала о хождении и благополучном возвращении из. Иерусалима 40 новгородцев во времена новгородского архиепис­копа Иоанна и при киевском князе Ростиславе (в марте 1168).

<...> Выше мы указали некоторые следы периода борьбы Руси с половцами в былинах (былина о Казарине). Эти следы заметны всюду в нашем эпосе, и по некоторым сохранившимся именам можно судить о том, что полуторавековая борьба Руси с половцами, окон­чившаяся неудачей до Калкской битвы, давала материал для бога­тырских сказаний. Всего прочнее в эпосе была память о знаменитом хане Тугоркане, современнике Владимира Мономаха. Его имя наши исследователи уже давно и с полным основанием видят в имени эпи­ческого Тугарина Змиевича, убитого ростовским богатырем Алешей (т. е. Александром Поповичем). Отсылая читателей к моему иссле­дованию «Илья Муромец и Алеша П.», напомню только те дан­ные, которые могут служить основанием для сближения Тугарина с Тугорканом.

1. Во-первых, сходство имени: окончание кан, есть половецкая форма названия хан, так что исходить нужно из имени Тугор (Тугар), к которому прикрепился обычный суффикс -ин, что дало форму Тугар-ин.

2. Во-вторых, Тугоркан жил и действовал при князе Владимире (Мономахе), Тугарин былинный связан с князем Владимиром.

3. В-третьих, Тугоркан был тестем киевского князя Святополка Изяславича, породнившегося с ним в 1094 г. после заключения с по­ловцами мира с целью обезопасить свою область от половецких набегов. Как отец киевской княгини, Тугоркан после убиения его в битве 1096 г. был привезен из-под Переяславля к Киеву и погре­бен в Берестовом («межю путем идущим на Берестово и другим в монастырь идущим»). Эпический Тугарин чувствует себя как бы хозяином в Киеве, обжирается и опивается в княжеской палате, и в его отношениях к киевскому князю играет некоторую роль киевская княгиня (Апраксия).

4. В-четвертых, исторический Тугоркан, несмотря на родство с киевским князем, в 1096 г. со своей ордой появился (30 мая) у Пе-реяславля, города Владимира М., и осадил его в отсутствие князя. Переяславцы затворились в граде. В это время киевский князь (Святополк) и переяславский Владимир М. были заняты междуусобной войною с Олегом Святославичем, чем и воспользовались половцы для своих набегов. В этом году все силы их — орды Боняки, Тугоркана, Кури — свирепствовали в киевском и переяслав­ском княжествах. Конец погрому положил Владимир М., соединив­шись со Святополком. У Заруба половцы были разбиты на голову, и Тугоркан убит. Припоминая эти события — неожиданный набег половецких ханов Боняка на Киев, Тугоркана на Переяславль, по­ражение Тугоркана Владимиром Мономахом, смерть Тугоркана и его погребение близ Киева — мы едва ли ошибемся, отыскивая их отголоски в былине об Алеше П. и Тугарине. Под действием про­цесса «поэтизации» реальные исторические черты давно поблекли и заменились сказочными: победитель Тугоркана Владимир Мономах; слившись с обесцветившимся эпическим Владимиром, является в былине только страдательным лицом. Победа над Тугарином стала делом популярного богатыря начала XIII в. Алеши Поповича. Бой с Тугарином происходит уже около Киева, эпического центра, а не около Переяславля... Исторический Тугоркан утратил в былине в не­которой степени человеческие черты и хотя еще не превратился в змея (как летописный печенежский великан в народной сказке о Кожемяке), но стал уже змеевичем и возлетает под облака на под­вязанных крыльях. Можно думать, что ко внесению Тугарина в Ки­евский цикл послужила и могила близ Киева исторического Тугоркана. Если Тугоркан погребен близ Киева, следовательно (выводило народное предание) он там и действовал, а так как он был поганый половецкий насильник, то насильничал в Киеве и был.убит каким-нибудь богатырем. Этим богатырем мог быть Алеша Попович, перешедший из родины Ростова после смерти кн. Констан­тина на службу к киевскому князю, тем более, что предания рас­сказывали о его победах над половцами. Таким процессом народ­ной мысли можно объяснить сложение прототипа того рассказа, ко­торый после ряда изменений дошел до нас в виде старинки о бое Алеши Поповича с Тугарином Змеевичем.

Несомненно, и имя шелудивого Боняка, опустошавшего Русь одновременно с Тугорканом, поминалось преданиями и быть может песнями ХП-го века, но в современных былинах это имя не оставило следа, хотя народные сказки о Боняке прикреплены к некоторым урочищам на Волыни и в Галиции («Настина могила» около м. Мирополя Новгород-Волынского уезда, у села Деревич того же уезда и друг.).

Более поздний половецкий хан Кончак, современный автору Слова о п.И., также не мало бед причинивший Руси, сохранил до сих пор свое имя с разными «перевираньями» в архангельских старинках, но только имя, так как никаких отдельных действий ему не приписывается. Он называется сыном подступающего к Киеву с несметною ратью восточного царя (Кудреванка, Калина, Батыя) и имеет свою также многочисленную рать «в 40 тысяч»**. Имя лето­писного Кончака представляет в былинах легко узнаваемые формы:

Коньшик, Кончальничек, Лоншек, Гончуг. Существование имени Кончака в Архангельской губернии было уже давно отмечено Мак­симовым, который приводит слышанный им в этой губернии от на­рода рассказ о трех братьях великанах — Кончаке, Когле и Жожге, которые были так сильны, что стоя далеко друг от друга перебрасы­вались котлом, как легким мячом. Переход древнего врага в вели­кана довольно обычен в народных сказаниях, близких к его време­ни. Вспомним поэтический отрывок из галицко-волынской летописи, где про Кончака говорится, что он «снесе Сулу пешь ходя, котел но­ся на плечеву».

В виде предположения, я высказал в «Очерках» и догадку, что в былинах сохранилось имя отца Кончакова, хана Отрока (точнее Атрака), которого Мономах загнал на Кавказ «в Обезы за железныя врата».

<...> Родственные отношения между Кончаком и Атраком мог­ли быть перепутаны в эпосе, но то обстоятельство, что оба имени вошли в былины одновременно, вероятно, объясняется тем, что и в предании, записанном в Галицко-Волынскую летопись по поводу победы Владимира М. над половцами, оба хана — Отрок и Кончак также упоминаются в родственной связи.

<...> Приднепровская Русь, опустошенная, оскудевшая насе­лением, с разоренными городами, с обедневшими князьями, которые накануне общего разгрома все еще сводили свои родовые счеты, лишилась тех бытовых условий, которые благоприятствовали раз­витию эпической героической поэзии. Некому было складывать хва­лебные песни князьям и дружинникам, да и некому было их слу­шать. Ни обеспеченности жизни, ни благосостояния, ни досуга не представляла уже жизнь поредевшего южно-русского населения в начале рокового для Руси XIII столетия. Традиции киевской жизни перенесены были потоком эмигрантов на запад в княжества Галицкое и Волынское, которые переживают, хотя короткий, но блестя­щий период с конца XII в, до начала XIV. Действительно, близость к западу, торговля, сношения с югом, прилив населения — все это возвысило Галич среди других русских княжеств. Нижнедунайские владения связывали его с Болгарией и Византийской империей, С которой велись торговые и дипломатические сношения. Княжес­кий род Галича находился в дружбе с членами династии Комнинов, вступает с ними в личное общение и оказывает им услуги. Овладев галицким столом, неутомимый энергичный и предприимчивый Роман Мстиславович своими войнами с ятвягами и поляками придал ему еще более блеска и значения, которые еще умел поддержать его сын «король» Даниил, несмотря на нашествие татар. Только уже при сыне Даниловом Льве (+ в 1301 г.) Галич быстро теряет свое прежнее значение, войдя затем в состав польского государства. К тому же приблизительно периоду относится процветание Волын­ской земли, как независимого княжества, тесно связанного своими судьбами с Галицкой землей. При Романе (1172—1205) она соеди­няется с Галичем в одной княжеской семье, и это соединение не прекращалось и после смерти Романовичей. Обе земли связывали общие экономические интересы и общие враги — Литва, Польша, татары. Благодаря природным богатствам и населенности Волынь не сокрушил окончательно ни татарский погром 1240 года, ни даль­нейшие тяжелые десятилетия ига. И только объединение литовских народцев в сильное государство, татарские набеги и борьба богатого боярства с княжеской властью — все это вместе после смерти князя Юрия Андреевича (около 1336 г.) повело к падению незави­симости Волыни и ее поглощению Литвой *.

Следы этого краткого, но блестящего периода политического и экономического процветания Галиции и Волыни отразились и в эпи­ческих сказаниях. В то время, когда героические песни о князьях и дружинниках, частью входившие в эпический цикл Владимира, умолкли в Приднепровьи и в скудном числе перешли вместе с на­селением на северо-восток, где, как увидим, не нашли благоприят­ных условий для своего развития, эпическое творчество продолжает жить на западе.

<...> Существование галицко-волынских отголосков в нашем эпосе служит ярким доказательством тому положению, что развитие эпических сказаний, как одно из проявлений духовного творчества вообще, находится в тесной связи с политической историей, с внут­ренней жизнью русского населения, с экономическим процветанием или упадком ее, так что историк русской жизни и историк литерату­ры должны идти рука об руку в исследовании судеб как той, так и другой.

Суммируя отдельные наблюдения предыдущего исследования, мы можем считать достаточно обоснованными следующие положе­ния о зарождении и развитии поэтических эпических сказаний Вла­димирова цикла.

Эти сказания, прототипы позднейших былин, окружили имя «старого» Владимира в XI веке. В этом веке выработался уже опре­деленный тип этих поэтических сказаний, выработался их стиль, образный язык, стихотворный склад. Героический элемент опреде­лился политическими условиями южно-русской жизни — постоян­ной войной с восточными кочевниками, сначала печенегами, затем половцами. Песни складывались в высшем классе общества, в бога­той, привилегированной по своему общественному и экономическо­му положению дружинной среде. Они прославляли выдающихся дружинников, идеализируя их подвиги, и прикрепляли их к Киеву и кн. Владимиру. К этому центру тянули и сказания местные — чер­ниговские, переяславские, ростовские, которых следы находим иног­да в летописных известиях, иногда в современных былинах. В XII в. эпос Владимира пережил свой период расцвета вместе с расцветом культуры, литературы и искусства. Самый выдающийся князь этого времени Владимир Мономах, прославляемый удачными войнами с половцами, наложил свою печать на эпического Влади­мира по крайней мере отдельными чертами, а имена некоторых его современников сохранились в былинах.

Вместе с падением экономическим и политическим Киева, пере­движением южно-русского населения на запад и северо-восток с крайней необеспеченностью жизни в Приднепровье со второй поло­вины XII в, начинается оскуднение эпической поэзии в этих местах. Ее традиция продолжает жить на западе в галицко-волынском кня­жестве вследствие вышеуказанных благоприятных условий. Эта традиция продолжает жить и на севере в новгородском крае, кото­рый в Х и XI, и частью XII веках еще тесно связан был своими политическими и экономическими интересами с Киевом и сам участ­вовал в создании и хранении сказаний, связанных с Владимиром и с новгородскими личностями.

Предполагая широкое развитие сказаний Владимирова цикла в XII в., мы, однако, должны признать, что наследие этого цикла, дошедшее до нас, вследствие неблагоприятных условий довольно скудно. Говоря об этом наследии, выслеживаем его (следы) глав­ным образом в былинных именах—личных и географических: что же касается самых фабул былин, то древнейший их вид, вследствие наследий многих веков, может быть восстановлен только предполо­жительно. Имена, как показывает история всех народных эпосов, древнее фабул, к ним прикрепленных. К самым древним именам и, в некоторых случаях, сюжетам нашего эпоса мы относим имя Добрыни змееборца и свата, в сказаниях о котором сохранилась память о знаменитом воеводе Владимира. Имя Добрыни, так же как его князя, жило в преданиях всей русской земли, но оба прототипа бу­дущих былин о нем приурочиваются, по-видимому, к новгородскому краю. Может быть сохранилось в былинах и имя другого воеводы Владимира Путяты (Забава Путятична), внесенного народной па­мятью в одну с ним «притчу» (Добрыня крести огнем, а Путята ме­чом). Более следов сохранилось в былевом эпосе от XII в., периода самой упорной борьбы с половцами. Мы отнесли к этим следам:

Казарина Петровича, новгородскую новеллу о Ставре, изображение Владимира любителем коней и скачек (отражение Влад. Мономаха в былине об Иване Гостином), прототип новгородской былины о 40 каликах, Тугарина Змиевича (Тугоркана) в былине о бое с ним ростовского храбра Александра Поповича, наконец, встречающиеся в былинах имена половецких ханов: Кончака, Отрока (Артак).

От непродолжительного галицко-волынского периода расцвета эпических сказаний, внесенных впоследствии во Владимиров цикл, по нашему предположению, дошли до нас в былинах отчасти вместе с прикрепленными к ним фабулами имена Галича Волынца, кн. Владимира Васильковича Волынского с его воевоводой Дунаем, Дюк, Поток и Чурила. Отражение имени Романа Галицкого в были­нах остается под сомнением.

Вот, по-видимому, все и притом весьма немногое, что, с большой вероятностью, может быть признаваемо за следы южно-русского периода Владимирова цикла в современных былинах. <…>

Примечания

«Очерк истории русского былинного эпоса» подводит итог исследованиям В. Ф. Миллера (см. стр. 129) в области истории русского эпоса. Опубликован по­смертно в 1924 г.

Перепечатан со значительными сокращениями из книги: Акад. Вс. Ф. Мил­лер. Очерки русской народной словесности. Т. 3. Былины и исторические песни. М.—Л., Госиздат, 1924, стр. 3—90.

Дата добавления: 2014-11-16