Структуры ритуала

Итак, ритуал в первобытном обществе - это и есть непосред­ственное бытие мифа. Ритуал - это и есть та структура, посредст­вом которой происходит навязывание избыточных семантических полей предметам и явлениям окружающего человека мира через механизм поименования - механизм придания этим предметам и явлениям имен, идущих "мимо" реальных признаков предмета.

Мифологическое имя предмета - это и есть подлинный энерге­тический центр ритуала, то своеобразное солнце, вокруг которо­го вращается Вселенная того или иного конкретного обрядово-ритуального действа. И одновременно это есть исторически пер­вая форма существования самого феномена слова. Слово - как элементарная единица языка - возникает и существует принципи­ально в виде имени, которое человек навязывает тому или иному предмету, а затем обрамляет сложной ритуальной оболочкой.

Тем самым слово, как тонко замечает О.М.Фрейденберг, ока­зывается способом создания особой мифологической СЛАВЫ того или иного предмета, где "славой" оказывается, фактически, весь тот обширный семантический шлейф, который благодаря мифу тянется отныне за каждым предметом.

В самом деле, что представляло собой то первоначальное сло­во, с которого начинался сам феномен языка? О.М.Фрейденберг отвечает на этот вопрос так: "Первоначальное слово заключало в себе образ тотема и его сущности - его имя. Первые "славы" -"слова" состоят из названий имени, позднее - из призывов. Эти акты называний тем самым создают прибытие тотема, его живое присутствие" ^|2.

Итак, после того, как предмет получает имя, он перестает быть самим собой, - он оказывается особым образом МИФОЛОГИ­ЧЕСКИ ПРОСЛАВЛЕН, вокруг него возникает обширное облако иллюзорных мифологических смыслов. Это весьма походит на семантику слова "слава" в одном из вариантов его повседневного употребления. Так, когда мы говорим, что за тем или иным чело­веком тянется "дурная слава" или "добрая слава", мы как раз и имеем в виду МОЛВУ, передаваемые из уст в уста СЛОВА, кото­рые тем или иным образом характеризуют этого человека. Такого-то рода "славой" и обладает в первобытном обществе каждый предмет. Его "славой", тождественной тому слову, которым обо­значается данный предмет, и является его миф.

Я писал выше, что дать предмету имя - это значит навязать данному предмету некий миф, а, значит, окружить его некоторым семантическим облаком. Но это и значит - прославить его тем самым. Всякий предмет, имеющий имя-миф, это и есть предмет, несущий на себе некую "славу" в сознании посвященных людей -тех людей, которые обладают возможностью осуществлять де­шифровку семантического пространства этого имени посредством погружения в ритуальное действо. В первобытном сознании лю­бой предмет воистину славен тем, какую мифологию несет в себе слово, являющееся его именем. Миф - это и есть слава предмета i (=слово, его обозначающее), а "слава" предмета (т.е. слово, ко­торым предмет обозначен) - это и есть его миф.

По-видимому, слово для первобытного человека еще не имеет бессмысленных форм существования, первобытный человек не может еще меланхолически сказать "слова, слова, слова..." - имея в виду то, что слово может быть бессодержательным, пустым, ни к чему не обязывающим звуком. Нет, слово для первобытного человека ТОЖДЕСТВЕННО "славе" того или иного предмета, а, значит, является его мифологической сутью. Оно никогда не является просто оболочкой, и потому не случайно любое слово для первобытного человека воистину священно. Лишь на позд­них ступенях развития первобытного общества, по мере того, как слово начинает использоваться в качестве средства и инструмен­та общения, возникает возможность дискредитации слова, и сло­во начинает использоваться в целях обмана, лести и т.д. Зато

чем более архаичный характер имеет первобытное общество, тем в большей степени слово является здесь воистину законом.

И это вновь подтверждает ту мысль, что в своей первоначаль­ной форме язык нисколько не похож на коммуникацию. Судя по всему, на первом этапе своего существования он вообще не знает структур предложения, не знает повествовательных фраз. Он весь состоит из ИМЕН, которые придаются человеком окружающему миру как священные имена (впоследствии некоторые из них ста­новятся именами тотемов) - имена тайных сущностей этого мира. Первоначальный язык первобытного человека - это и есть, судя по всему, не что иное, как многократное проговаривание-пропевание священных имен, подкрепленных ритуальными жестами-движениями, среди которых наиболее элементарный - это жест прямого указания на предмет.

Однако, само по себе указание на предмет ровным счетом ничего не говорит о тайной семантике слова-имени: необходима целая система поз, движений, жестов и звуковых эмоциональных сигналов, чтобы семантическая тайна слова оказалась явлена участникам обряда или ритуала. Но, таким образом, хотя слово по своей природе и не является средством коммуникации, перво­бытный человек просто обязан осуществлять множество невер­бальных (звуковых и пластических) коммуницирующих дейст­вий по поводу этого слова. А впоследствии возникает и феномен использования самого слова в качестве средства коммуникации, -но это уже тот этап, когда возникает отчуждение слова от мифа (об этом - в четвертой части).

Итак, слово-имя - это центр ритуала как практической формы бытия мифа. Суть же мифа - в раскрытии некоей семантической тайны слова-имени, его глубинных мифологических слоев. Однако эта мифология имени (а, вместе с тем, и мифология того предме­та, с которым коррелирует данное имя) вовсе не имеет повество­вательного характера. Как подчеркивает О.М.Фрейденберг, эти мифы, будучи включены в структуру ритуала, "ритмически вы­крикиваются, выплакиваются, "высмеховываются"" ¹³; "мифы-плачи и мифы-смехи сперва передаются в одних ритмах и вос­клицаниях" ¹⁴. И, во всяком случае, эти доповествовательные мифы бесконечно далеки от тех повествовательных форм, в кото­рых они функционируют в эпоху цивилизации. Ранние мифы "...функционируют в многоразличных формах, мало похожих на чистые мифологемы позднейшего сложения. Они фигурируют как плачи, как вой, как называния и обращения, как брань и хвала, как короткие выкрики-речения, как ссоры, перекидывания сло­вами, ответы-вопросы..." Одним словом, в них нет ничего по­хожего на повествовательное изложение каких-то мифологи­ческих историй.

Таким образом, ритуальная форма бытия мифа выглядит сле­дующим образом. На одном конце - некое слово-имя, а на другом - ритуальное действо, некий семантически изощренный танец, сопровождаемый на первых порах смехами и плачами, возгласа-

ми, выкриками и воями, а в последующем (по мере развития осо­бой, коммуницирующей способности слова) - отдельными сло­весными репликами и даже диалогами. Следовательно, ритуаль­ное действо, ритуальный танец существуют с самого начала не сами по себе, а по поводу той семантической загадки, которую несет в себе мифологическое слово-имя. Ритуал дает ключ к этой семантической загадке, и человек с помощью ритуала рассекре­чивает тайну слова-имени. Ведь слово - это не сигнал, обозна­чающий предмет, слово - это целая мифологическая Вселенная, сотворенная искусственно и навязанная предмету. Эту-то мифо­логическую тайну слова и рассекречивает ритуальный танец, ри­туальное действо. Именно в этом суть ритуального действа - оно призвано раскрыть тайную мифологическую семантику данного слова, и это именно то содержание ритуала, которое в последую­щем, в процессе словесной обработки будет представлено в виде так называемых "мифов происхождения".

При этом, что крайне важно: суть ритуального танца-действа состоит вовсе не в том, чтобы изобразить что-то предметное, что-то имевшее место быть в реальной действительности, и вовсе не в том, чтобы с помощью этого танца передать какую-то информа­цию о тех или иных событиях жизни первобытного человека. Единственное, что изображает ритуальный танец-действо - это... МИФОЛОГИЧЕСКУЮ СЕМАНТИКУ того или иного слова-имени.

Похоже в этой связи, что ошибаются те исследователи, кото­рые рассматривают первобытный ритуальный танец как род свое­образной пантомимы, с помощью которой первобытный человек, якобы, общался с сородичами, "рассказывая" им о чем-то. Мол, "первые драматические действа имитировали... те моменты пере­житой реальной ситуации, которые были наиболее сильно эмо­ционально окрашены. Это - появление объекта охоты или вра­гов, схватка, поражение, победа и т.п." ¹⁶. "Когда прачеловек сталкивался с чем-то страшным, его пантомимика выражала ужас. Он бежал к сородичам и, показывая в ту сторону, где был, не­произвольно имитировал состояние страха, но страха не испыты­вал, так в момент передачи этой информации объект страха от­сутствовал. После многих повторений имитация все больше сти­ралась, так что в конце концов оставался только какой-то легко произносимый звук" ".

Во всех приведенных рассуждениях заявлена довольно про­стая схема генезиса языка, генезиса слова, и одновременно - схе­ма трактовки первобытного ритуала. Мол, ритуальная пантоми­ма - это первоначальное средство передачи какой-то жизненно важной информации, которое в последующем сворачивается до масштабов слова. Мол, сначала - демонстрационные действия, сопровождаемые некими звуками, а затем - редукция пантомими­ческих действий при сохранении устойчивых звукосочетаний, которые замещают развернутые пантомимические действия. "Ли­деры должны были руководить текущей деятельностью. Полная

пантомима не годилась для этого, изображение действия требова­ло много времени и не всегда могло быть воспринято. В этих условиях надо было сокращать до минимума изображение и шире пользоваться звуковыми сигналами. С увеличением наборов зву­ков и с осознанием возможности их комбинирования они все чаще становятся из сопровождения самостоятельными знаками, заме­щающими внешнее действие и выступающими представителями его внутреннего образа. Трудоемкая пантомима уже может быть сильнее редуцирована, и постепенно сама становится сопровож­дающим средством речевой деятельности" ¹⁵.

Однако, авторы этой позиции не замечают, что по сути своей в приводимых ими гипотетических описаниях коммуникации с помощью пантомимы, не описывается ровным счетом ничего, сколько-нибудь специфического для человека. В этих описаниях оказываются представлены жестовые и звуковые системы сигна­лизации, которые без труда можно обнаружить у высших прима­тов. Именно так действует шимпанзе, "имитируя те моменты пере­житой реальной ситуации, которые были наиболее сильно эмо­ционально окрашены" и именно так, "сталкиваясь с чем-то страш­ным", шимпанзе "бежит к сородичам и показывает в ту сторону, где был, непроизвольно имитируя состояние страха" - однако при этом ничего похожего на СЛОВО у шимпанзе, как известно, не возникает и никакой "постепенной редукции" пантомимической активности обезьян не происходит. В том-то все и дело, что при­веденные рассуждения описывают некий механизм коммуницирования, реально существующий у животных, - но при чем тут феномен человеческой речи?

Если бы пантомимические сигналы, которыми пользуются обезьяны в целях передачи какой-то информации, можно было бы рассматривать в качестве предъязыка, если бы дело обстояло действительно настолько просто, то не существовало бы никакой тайны происхождения человеческой речи, не существовало бы никакой пропасти, отделяющей мир животных от мира человека, и речь у животных зарождалась бы настолько же естественно, насколько естественно она зарождается у маленького ребенка. Ну, а потом, если бы слово действительно возникало в качестве инструмента коммуникации взамен коммуницирующей пантоми­мы, резонно было бы предположить, что по мере развития сло­весного искусства пантомимические обряды и ритуалы должны были бы естественным образом отмирать, будучи замещаемы более эффективными словесными формами. Однако, ничего подобного в действительности не происходит. Язык и ритуал существуют в первобытном обществе без какого бы то ни было намека на вза­имную конкуренцию, в некоей тесной спаянности, безусловно предполагая друг друга, но никак не отрицая одного другим. Таким образом, предположение о первичности ритуальной пантомимы по отношению к феномену слова есть не что иное, как теорети­ческий самообман, который не только не проясняет ситуацию с генезисом человеческой речи, а вконец ее запутывает.

Дата добавления: 2014-11-29