АРИСТОТЕЛЬ 3 страница

Ведь и мужество-то — и по нем самом, и по месту нахождения его в городе, отчего город должен быть на­зываем таким, — усмотреть не очень трудно. — Как же это? — Кто мог бы, сказал я, назвать город трусливым или мужественным, смотря на что-нибудь иное, а не на ту часть, которая воюет за него и сражается? — Никто не стал бы смотреть на что-нибудь иное, отвечал он. — Потому что другие-то в нем, примолвил я, будучи или трусливыми, или мужественными, не сделали бы его таким или таким. — Конечно, нет. — Следовательно, и мужественным бывает город по некоторой части себя, поколику в ней имеется сила, во всех случаях сохра­няющая мнение об опасностях, эти ли они и такие ли, которыми и какими законодатель объявил их в воспи­тании. Или не то называешь ты мужеством? — Не очень понял я, что ты сказал; скажи опять, отвечал он. — Мужество, говорю, есть некоторое хранение, продолжал я. — Какое хранение? — Хранение мнения о законэ-относительно опасностей, полученном с воспитанием, что такое эти опасности и какие. Вообще я назвал му­жество хранением потому, что человек и в скорбях, и в удовольствиях, и в желаниях, и среди страхов удер­живает то мнение и никогда не оставляет его. Если хо­чешь, я, пожалуй, уподоблю его, чему, мне кажется, оно подобно. — Да, хочу. — Не знаешь ли, продолжал я, что красильщики, намереваясь окрасить шерсть так, чтобы она была пурпуровая, сперва из множества цве-

тов выбирают один род — цвета белого, потом употреб­ляют немало предварительных трудов на приготовление шерсти, чтобы она приняла наиболее цвета этого рода, и так-то приготовленную уже красят. И все, что кра­сится этим способом, быв окрашено, пропитывается так, что мытье ни с вычищательными средствами, ни без вычищателъных не может вывесть краски. А иначе, знаешь что бывает, этим ли кто цветом или другим окрашивает вещь, не приготовивши ее? — Знаю, сказал он: она вымывается и становится смешанною. — Так заметь, примолвил я, что это же по возможности де­лаем и мы, когда избираем воинов и учим их музыке и гимнастике. Не думай, будто мы затеваем что другое, а не то, как бы наилучше, по убеждению, приняли они законы — основную краску и, получая природу и пищу благопотребную, пропитывались мнением о предметах страшных и всех других; так, чтобы краска их не смы­валась теми чистительными средствами, например удо­вольствием, скорбью, страхом и пожеланием, которые в состоянии все изглаживать и сделать это сильнее всякого халастра⁷, пятновыводящего порошка и друго­го вычищающего вещества. Такую-то силу и всегдаш­нее хранение правильного и законного мнения о вещах страшных и нестрашных я называю мужеством и в этом поставляю мужество, если ты не почитаешь его чем-нибудь другим. — Не почитаю ничем другим, ска­зал он; потому что правильное мнение о том же самом., родившееся без образования, — мнение зверское и раб­ское ты почитаешь не очень законным и называешь его чем-то другим, а не мужеством. — Весьма справедливо говоришь, сказал я. — Так принимаю это за муже­ство. — Да и принимай, по крайней мере за мужество политическое, примолвил я, и примешь правильно. В другой раз, если угодно, мы еще лучше рассмотрим его; теперь же у нас исследывается не это, а спра­ведливость; так, для исследования ее о мужестве, как я полагаю, сказано довольно. — Ты хорошо говоришь, примолвил он. —

Теперь, продолжал я, остаются еще два предмета, на которые надобно взглянуть в городе, — рассудитель­ность и то, для чего исследывается все это, — справед-

ливость. — Да, конечно. — Как же бы найти нам спра­ведливость, чтобы уже не заниматься рассудитель­ностью? — Я-то не знаю, отвечал он; да и не хотел бы, чтобы она открылась прежде, чем рассмотрим мы рас­судительность. Так, если хочешь сделать мне удоволь­ствие, рассмотри эту прежде той. — Хотеть-то, без со­мнения, хочу, сказал я, лишь бы не сделать несправед­ливости. — Рассмотри же, сказал он. — Надобно рас­смотреть, примолвил я; и, если на рассудительность смотреть с этой-то точки зрения, она больше, чем пер­вые, походит на симфонию и гармонию. — Как? — Это какой-то космос, продолжал я: рассудительность, гово­рят, есть воздержание от удовольствий и пожеланий, и прибавляют, что она каким-то образом кажется выше самой себя и что все другое в этом роде есть как бы след ее. Не так ли? — Всего более, отвечал он. — Между тем выражение выше себя не смешно ли? Ведь кто выше себя, тот, вероятно, и ниже себя, а кто ниже, тот выше, так как во всех этих выражениях разумеется один и тот же. — Как не один и тот же? — Но этим сло­вом, по-видимому, высказывается, что в самом челове­ке, относительно к душе его, есть одно лучшее, а дру­гое худшее и что, если по природе лучшее воздержи­вается от худшего, это называется быть выше себя — значение похвалы; а когда лучшее овладевается худою пищею либо беседою и сравнительно со множеством худшего становится маловажнее, это значит как бы с негодованием порицать такого человека и называть его низшим себя и невоздержным. — Да и следует. — Посмотри же теперь, продолжал я, на юный наш город, и ты найдешь в нем одно из этого. Он, справедливо ска­жешь, почитается выше себя, если только мудрым.и высшим надобно называть то, в чем лучшее началь­ствует над худшим. — Да, смотрю, сказал он: ты правду говоришь. — Притом многочисленные-то и разнообраз­ные пожелания, удовольствия и скорби можно встре­чать большею частью во всех — ив женщинах, и в слу­гах, и во многих негодных людях, называемых свобод­ными. — Уж конечно. — А простые-то и умеренные, управляемые именно союзом ума и верного мнения, встретишь ты в немногих, наилучших по природе и

наилучших по образованию. — Правда, сказал он. — Так не видишь ли — в городе у тебя уместно и то, что­бы пожелания многих и негодных были там под вла­стью пожеланий и благоразумия немногих и скромней­ших? — Вижу, сказал он. — Следовательно, если какой-нибудь город должно назвать городом выше удоволь­ствий, пожеланий и его самого, то вместе с ним следует назвать и этот. — Без сомнения, примолвил он. — А по всему этому не назовем ли его и рассудительным? — И очень, отвечал он. — Да и то еще: если в каком-ни­будь городе и начальствующие, и подчиненные питают одинаковое мнение о том, кому должно начальствовать, то и в этом уместно то же самое. Или тебе не кажет­ся? — Напротив, даже очень, сказал он. — Так ви­дишь ли? Мы теперь последовательно дознали, что рас­судительность походит на некоторую гармонию. — Что это за гармония? — То, что рассудительность не как мужество и мудрость: обе эти, находясь в известной части города, делают его — первая мужественным, по­следняя мудрым; а та действует иначе: она устанавли­вается в целом городе и отзывается во всех его стру­нах⁸ то слабейшими, то сильнейшими, то средними, но согласно поющими одно и то же звуками — хочешь умствованием, хочешь силою, хочешь многочислен­ностью, деньгами, либо чем другим в этом роде; так что весьма правильно сказали бы мы, что рассудительность есть это-то самое единомыслие, согласие худшего и луч­шего по природе в том, кому должно начальствовать и в обществе, и в каждом человеке (Государство, 428 E-432 А).

Из дел в городе каждый гражданин должен произ­водить одно то, к чему его природа наиболее способ­на. — Да, говорили. — А что производить свое-то и не хвататься за многое есть именно справедливость — это слышали мы и от других и часто высказывали сами. — Да, высказывали. — Так это-то, друг мой, некоторым образом бывающее, продолжал я, это делание своего, вероятно, и есть справедливость. Знаешь ли, из чего заключаю? — Нет, скажи, отвечал он. — Мне кажется, в исследуемых нами добродетелях города, то есть в рассудительности, мужестве и мудрости, остальное есть

то, что всем им доставляет силу внедряться в человека, и в кого они внедряются-то, тем служить к спасению, пока в ком это имеется. Но остальное в них, когда эти три были найдены, мы назвали справедливостью (Госу­дарство, 433 А — С).

Плотник, решаясь производить работы башмачника, или башмачник — работы плотника, та взаимно обмени­ваясь орудиями и значением, либо один кто-нибудь, намереваясь исполнять дела обоих и переменяя все прочее, очень ли, думаешь, повредит городу? — Не очень, сказал он. — Но кто, полагаю, по природе худож­ник или какой другой промышленник, возгордившись либо богатством, либо множеством, либо силою, либо чем иным в этом роде, решился бы войти в круг дел воинских или военный — в круг дел советника и блю­стителя, тогда как он того не стоит, и оба эти взаимно обменялись бы орудиями и значениями либо даже один захотел бы делать все вместе, тот, как и ты, думаю, согласишься, этим обменом и многодельем погубил бы город. — Совершенно. — Следовательно, при трех видах добродетели многоделье и взаимный обмен занятий причиняют городу величайший вред и весьма правиль­но могут быть названы злодеянием (Государство, 434 А-С).

Сторожа у нас и сторожихи должны всем зани­маться сообща; тогда наша речь, так как она говорит о возможном и полезном, согласна будет сама с со­бою. — И действительно, немалой волны избегаешь ты, сказал он. — Но вот ты скажешь, что она невелика, когда увидишь дальнейшее. — Говори-ка, посмотрю, сказал он. — За этим и другими прежними законами идет, думаю, следующий, продолжал я. — Какой? — Тот, что все эти женщины должны быть общими всем этим мужчинам, что ни одна не должна жить частно ни с одним; тоже опять общими — и дети, так, чтобы и дитя не знало своего родителя, и роди­тель — своего дитяти. — Этот гораздо больше того, от­носительно к неверию в возможность и пользу их, ска­зал он. — Касательно пользы-то, что, то есть, иметь общих жен и общих детей есть величайшее благо, лишь бы это было возможно, не думаю, чтобы стали сомне-

ваться, продолжал я. Полагаю, что большее встре­тится сомнение касательно возможности этого (Госу­дарство, 457 С — D).

Аристотель (384—322 до н. э.) родился в г. Стагире (Фра­кия) в семье придворного врача македонского царя. В 367 г. отправился в Афины и стал одним из учеников Платона. Оставался членом Академии в течение 20 лет, до самой смерти Платона. В 343 г. по приглашению македонского царя Фи­липпа стал воспитателем его сына, будущего царя Александра. Когда последний стал царем, Аристотель снова вернулся в Афины (в 335 г.), где он создал собственную философскую школу, получившую наименование Ликея (а также перипате­тической школы). В кругу своих многочисленных учеников философ развернул здесь активную преподавательскую и науч­ную деятельность. Она продолжалась до смерти Александра Македонского (323 г.), после чего Аристотель, которого в Афи­нах рассматривали как приверженца македонской партии, был вынужден бежать из этого города и поселиться в Халкиде (о. Эвбея), где и умер в 322 г.

Ряд своих произведений Аристотель написал еще в пла­тоновской Академии, но из них сохранились лишь незначи­тельные фрагменты. До нас дошли произведения, написанные им после оставления Академии (по всей вероятности, в период его деятельности в Ликее). Эти произведения, в которых сфор­мулирована едва ли не вся сумма знаний древних греков той эпохи, подразделяются на несколько групп: 1) логические трактаты, совокупность которых получила у комментаторов великого мыслителя наименование «Органон» (т. е. орудие, или метод). Сюда входят «Категории», «Об истолковании», в кото­ром изложена теория суждения, «Аналитики первая и вто­рая» — главное логическое сочинение мыслителя, «Топика», излагающая теорию вероятного знания, а также примыкающее к ней сочинение «О софистических опровержениях»; 2) трак­таты, в которых рассматриваются различные вопросы, связан­ные с истолкованием природы и движения: «Физика», «О про­исхождении и уничтожении», «О небе», «О небесных явлениях» и др.; 3) биологические трактаты: «О душе», «История живот­ных», «О частях животных», «О возникновении животных», «О движении животных» и др.; 4) сочинения о «первой фило­софии», как называл их сам Аристотель. При публикации этих сочинений в I в. до н. э. их издатель и редактор Андро­ник Родосский назвал их «Метафизикой» (буквально «сочине­ния, следующие после физики»); 5) этические сочинения; 6) социально-политические и исторические сочинения, важ­нейшее из них — «Политика», и 7) работы об искусстве, поэзии и риторике, важнейшая из них — «Поэтика» (или «Об искус­стве поэзии»).

Отрывки из произведений Аристотеля печатаются по сле­дующим изданиям: «Метафизика». Пер. Л. В. Кубицкого. М. — Л., 1934; «Категории». Пер. А. В. Кубицкого. М., 1939; «Аналитики». Пер. Б. А. Фохта. М., 1952; «Физика». Пер. В. П. Карпова. М., 1936; «Психологические сочинения» («О душе»). Пер. В. Снегирева. Казань, 1885; «Этика». Пер. Э. Радлова. СПб., 1908; «Политика». Пер. С. А. Жебелева. М., 1911.

Дата добавления: 2014-12-16