Фонетические исследования 3 страница

В. М. Алпатов

могут здесь отличаться от древних, ныне уже ни для кого не материнских), но данные о японской детской речи в основном подтверждают, что основ­ной психолингвистической единицей является «го», а психолингвистичес­кие эксперименты с китайцами также скорее свидетельствуют о первич­ности «цзы» для китайского языкового сознания.

Итак, все традиции основывались на неосознанном выделении тех единиц, которые хранились в мозгу носителей описываемых языков. Этим объясняется и отсутствие в большинстве традиций критериев для выде­ления слов: слова извлекались не из текстов, а из собственной языковой интуиции, то есть из психолингвистического механизма. Что такое сло­во, было ясно изначально, надо было лишь выявить классы слов и особен­ности этих классов. Безусловно, психолингвистические основы имело и описанное выше выделение первичных фонетических единиц, см. приве­денное высказывание японского лингвиста С. Хасимото, отражающее пси­холингвистические представления японца, но вряд ли приемлемое для интуиции носителя, скажем, русского языка.

Выделение слов вело к их классификации в большинстве тради­ций. Если в ряде других отношений европейская традиция была менее разработана по сравнению с индийской и арабской, то классификация частей речи в античной науке оказалась самой детальной. Уже Аристо­тель выделил имена, глаголы и частицы, стоики сделали классифика­цию более дробной, а у александрийцев она приняла законченный вид. Некоторые элементы этой классификации дожили до наших дней, но все-таки она отличалась от той, которой сейчас учат в школах. В древне­греческой науке выделяли восемь частей речи: имя, глагол, причастие, наречие, местоимение, предлог, артикль и союз. Римляне, перенимая эту классификацию, столкнулись с тем, что в латинском языке не было артикля. Однако для них было важно, что частей речи должно быть именно восемь, поэтому вместо артикля они включили в систему междо­метие (хотя такую часть речи можно было бы выделить и в греческом языке).

Главным критерием при выделении античных частей речи был, безусловно, морфологический. Показательно, в частности, что существи­тельное и прилагательное долго рассматривались как подклассы единой части речи — имени: их морфология, исключая степени сравнения у прилагательных, в древнегреческом или латинском языке очень сходна при явном различии синтаксических и семантических сходств. Встре­чались попытки последовательно выделять части речи по морфологичес­ким критериям. Нельзя не отметить очень строгую схему, предложен­ную Варроном: имена — слова, которые изменяются по падежам, но не по временам, глаголы — по временам, но не по падежам, причастия изменя­ются и по падежам, и по временам, наречия не изменяются ни одним из образов. Однако целая классификация была более эклектичной, что вид­но хотя бы из того, что не было единого класса неизменяемых слов; наре­чия, междометия, предлоги, артикли и союзы разграничивались не по

Лингвистические традиции

морфологическим, а по семантическим и синтаксическим признакам; неоднородные факторы лежали и в основе выделения местоимений.

Традиционная схема частей речи сохранилась до XVI—XVII вв., пос­ле чего подверглась некоторым модификациям. Выделению прилагатель­ного в особую часть речи способствовало начало изучения новых европей­ских языков, где они и морфологически разошлись с существительными; тем не менее старая точка зрения существовала еще долго (см. ниже о противоречивой трактовке прилагательных в «Грамматике Пор-Рояля») и была окончательно оставлена лишь в XVIII в. Достаточно поздно были выделены в качестве частей речи также числительные и частицы, а прича­стие, наоборот, стало обычно исключаться из числа особых частей речи, хотя в русистике, например, старая точка зрения иногда высказывалась и в XIX, и даже в XX в.

В арабской грамматике в противоположность европейской выде­лялись лишь три части речи: имя, глагол и частица. Такая точка зре­ния напоминала классификацию Аристотеля и иногда принималась как заимствованная у него. Однако доказательств этого нет, а такая класси­фикация могла выработаться и на арабской почве. Более бедная клас­сификация арабов была по сравнению с европейской и более последова­тельно морфологической. Действительно, морфология классического арабского языка позволяет выделить три основных морфологических класса, в том числе «нулевой» класс неизменяемых частиц, во всех дру­гих отношениях неоднородный (хотя классам давали и семантические интерпретации).

Несколько похожей на арабскую была и более древняя индийская классификация частей речи, впервые проведенная Яской. Он также раз­граничивал имя и глагол, противопоставляя эти классы служебным элементам. Однако последние, нечленимые у арабов, разделялись у Яски на две части речи, которые принято переводить терминами «предлог» и «частица»; частицы имели некоторое собственное значение, а предлоги понимались как единицы, лишь определяющие значение имен и глаго­лов. В целом эта классификация была более семантичной, чем антич­ные и арабская.

В Японии первичным издавна было разграничение знаменательных и служебных «слов», которые до конца XIX в. даже именовались разными терминами. В XVIII в. была построена собственная классификация частей речи, основанная в отношении знаменательных единиц прежде всего на противопоставлении имени и глагола; глагол в свою очередь делился на два класса: собственно глаголы и класс, обычно именуемый в европейской японистике классом «предикативных прилагательных», обладающих осо­бым спряжением и особой семантикой (при тех же, что и глаголы, синтак­сических свойствах). Классификация также была менее детальна, чем европейская, и отличалась от нее признаком, который можно назвать мно-гоуровневостью. В Европе все части речи от имени до предлога выделя-

В. М. Алпатов

лись как бы одновременно, а в Японии сначала выделялись знаменатель­ные и служебные единицы, затем знаменательные делились на имена и глаголы, затем глаголы — на собственно глаголы и «предикативные при­лагательные». После европеизации классификация стала детальнее за счет выделения наречий, местоимений и т. д., но основные ее признаки, включая многоуровневость, сохранились.

Наконец, в Китае, где не сочиняли грамматик, классификаций по частям речи не было, за исключением выделения «полных» и «пустых» слов. Это связано с особенностями строя китайского языка, где нет слово­изменения, а синтаксически большинство слов может выступать в са­мых различных позициях. Вопрос о частях речи представляет огром­ные трудности и для европейских китаистов, подходящих к этому языку с привычными критериями.

Итак, большинству традиций свойственно было выделять части речи, обращая в той или иной степени внимание на два базовых различия: знаменательных и служебных слов, а среди знаменательных слов — имени и глагола. Выделение же таких сейчас для нас привычных час­тей речи, как прилагательное, наречие, местоимение, — особенность ев­ропейской традиции, в некоторых случаях весьма поздняя.

Наконец, кратко надо сказать о синтаксических исследованиях. Они чаще отсутствовали, как это было в Китае и Японии (синтаксис там сложился уже после европеизации), либо были менее развиты, чем морфо­логические. В частности, в Европе, хотя еще в античности появилась специальная книга по синтаксису Аполлония Дискола, были разработа­ны лишь некоторые синтаксические проблемы, прежде всего типов со­гласования и управления в связи с ошибками в употреблении тех или иных грамматических форм. Члены предложения у Аполлония еще не отграничивались от частей речи. Окончательная разработка традици­онных синтаксических категорий и терминов произошла лишь в позд­нее средневековье. Ее начали модисты, а в основном закончили грамма­тисты XVI в.

Наиболее развитая синтаксическая концепция существовала в араб­ской традиции, хотя границы между синтаксисом и морфологией там проводили не совсем так, как это привычно для нас; в частности, к синтаксису относили и изучение окончаний слов (морфология ограни­чивалась корнем и огласовками). В основном арабский синтаксис изу­чал употребление в предложении тех или иных грамматических форм, в частности форм падежей и наклонений. Здесь была выработана достаточ­но сложная методика.

Лингвистические традиции

ЗАКЛЮЧЕНИЕ К ГЛАВЕ

Говоря о лингвистических традициях в целом, следует сказать, что в их рамках было очень много сделано для изучения языков, многое из того, что существует в современной науке о языке, прямо восходит к традици­ям многовековой давности. Прежде всего, конечно, на развитие языкозна­ния влияла европейская традиция, из которой непосредственно выросло научное языкознание. Однако и другие традиции оказали на лингвистику некоторое воздействие, а многое из их арсенала еще может быть использо­вано лингвистикой в будущем. Кроме того, изучение общего и различного в традициях позволяет более четко разграничить общелингвистические свойства и типологические особенности отдельных, в первую очередь евро­пейских, языков. Сложившаяся в Европе лингвистика не всегда разграни­чивала то и другое, что может приводить к неадекватности в описании языков, далеких по строю от европейских. Такие разграничения, влияю­щие на развитие лингвистической теории, становятся яснее, если наблю­дать за тем, как описывают языки иные традиции.

ЛИТЕРАТУРА

Античные истории языка и стиля. М.; Л., 1936. Раздел «Язык». История лингвистических учений. Древний мир. Л., 1980. История лингвистических учений. Средневековый Восток. Л., 1981. История лингвистических учений. Средневековая Европа. Л., 1986. История лингвистических учений. Позднее средневековье. Л., 1991. Алпатов В. М. О сопоставительном изучении лингвистических традиций (к постановке проблемы) // Вопросы языкознания, 1990, № 2.

3 Зак. 18

ЕВРОПЕЙСКАЯ ЛИНГВИСТИКА XVI—XVII ВВ. ГРАММАТИКА ПОР-РОЯЛЯ

После Томаса Эрфуртского в течение примерно двух столетий теоре­тический подход к языку не получил значительного развития. Однако именно в это время шло постепенное становление нового взгляда на языки, который в конечном итоге выделил европейскую лингвистическую тра­дицию из всех остальных. Появилась идея о множественности языков и о возможности их сопоставления.

Разумеется, о том, что языков много, знали всегда, бывали и единич­ные попытки сопоставления языков. Однако, как выше уже отмечалось, каждая из лингвистических традиций явно или неявно основывалась на наблюдениях над каким-то одним языком, которым всегда был язык соот­ветствующей культурной традиции. Можно было переориентироваться с одного языка на другой, как было в Древнем Риме и в Японии, можно было, особенно на раннем этапе развития традиции, переносить на язык своей культуры категории другого, ранее уже описанного языка, но всегда ста­новление традиции или даже ее варианта сопровождалось замыканием в изучении одного языка. В средневековой Европе греческий и латинский варианты традиции почти не соприкасались друг с другом. В Западной Европе даже в XIII—XIV вв., когда на ряде языков уже существовала развитая письменность, единственным достойным объектом изучения все еще считалась латынь. Отдельные исключения вроде исландских фонети­ческих трактатов были редки.

Положение стало меняться в одних странах с XV в., в других — с XVI в. К этому времени в ряде государств завершился период феодальной раз­дробленности, шло становление централизованных государств. На многих языках уже с XII—XIV вв. активно развивалась письменность, появлялись как деловые, так и художественные тексты, в том числе произведения таких выдающихся авторов, как Данте, Ф. Петрарка, Дж. Чосер. Чем даль­ше, тем больше распространялись представления о том, что латынь не является единственным языком культуры.

Национальная и языковая ситуация в позднесредневековой Европе имела две особенности, которые повлияли на развитие дальнейших пред­ставлений о языке. Во-первых, Западная Европа не составляла единого государства, а представляла собой множество государств, где в большин­стве случаев говорили на разных языках. При этом среди этих госу­дарств не было ни одного, которое бы могло претендовать на господство (как в прошлом Римская империя и недолго существовавшая империя Карла Великого). Уже поэтому ни один язык не мог восприниматься как столь же универсальный, как латынь. Французский язык для немца или немецкий для француза были иностранными языками, а не языками гос-

Европейская лингвистика XVI — XVII вв.

подствующего государства или более высокой культуры. Даже в Англии, где в XI—XV вв. языком знати был французский, затем все же оконча­тельно победил английский язык, включивший в себя много французс­ких заимствований.

Во-вторых, все основные языки Западной Европы были генетически родственны, принадлежа к двум группам индоевропейской семьи — роман­ской и германской, и типологически достаточно близки, обладая, в частно­сти, сходными системами частей речи и грамматических категорий. От­сюда достаточно естественно возникала мысль о принципиальном сходстве языков, обладающих лишь частными отличиями друг от друга. Вместо идеи о латыни как о единственном языке культуры возникала идея о нескольких примерно равных по значению и похожих друг на друга язы­ках: французском, испанском, итальянском, немецком, английском и др.

Кроме этого главного фактора было еще два дополнительных. Хотя и в Средние века понаслышке знали о существовании, помимо латыни, еще двух великих языков: древнегреческого и древнееврейского, но реально владели этими языками очень немногие, а, выражаясь по-современному, в базу данных для западноевропейской науки о языке они почти не входи­ли. Теперь же в эпоху гуманизма два этих языка начали активно изучать­ся, а их особенности — учитываться, причем довольно большие типологи­ческие отличия древнееврейского языка от европейских расширяли представления ученых о том, какими бывают языки. Другим фактором были так называемые великие географические открытия и усиление тор­говых связей со странами Востока. Европейцам пришлось сталкиваться с языками других народов, о существовании которых они не подозревали. Нужно было общаться с носителями этих языков, и встала задача их обра­щения в христианство. И уже в XVI в. появляются первые миссионерские грамматики «экзотических» языков, в том числе индейских. В то время, однако, европейская научная мысль еще не была готова к адекватному пониманию особенностей строя таких языков. Миссионерские граммати­ки и тогда, и позже, вплоть до XX в. описывали эти языки исключительно в европейских категориях, а теоретические грамматики вроде граммати­ки Пор-Рояля не учитывали или почти не учитывали материал таких языков.

Гораздо большее значение для развития европейской традиции и преобразования ее в науку о языке сыграли первые грамматики новых западных языков. Грамматики испанского и итальянского языков по­явились с XV в., французского, английского и немецкого — с XVI в. Поначалу некоторые из них писались на латыни, но постепенно в таких грамматиках описываемые языки одновременно становились и языками, на которых они написаны. Эти грамматики имели учебную направлен­ность. Стояла задача формирования и закрепления нормы этих языков, особенно важная после изобретения в XV в. книгопечатания. В грамма­тиках одновременно формулировались правила языка и содержался учеб-з*

В. М. Алпатов

ный материал, позволяющий выучить эти правила. В это же время полу­чила активное развитие лексикография, ранее составлявшая отсталую часть европейской традиции. Если раньше преобладали глоссы, то те­перь в связи с задачей создания норм новых языков создаются достаточ­но полные нормативные словари. В связи с подготовкой такого словаря для французского языка в 1634 г. была создана Французская академия, существующая до настоящего времени; она стала центром нормализа­ции языка в стране.

Ранее единая западноевропейская традиция стала разделяться на национальные ветви. Поначалу, примерно до конца XVII в., исследования языков наиболее активно развивались в романских странах. В XVI в. после некоторого перерыва вновь начинает развиваться теория языка. Вы­дающийся французский ученый Пьер де ла Раме (Рамус) (1515—1672, убит в Варфоломеевскую ночь) завершил создание понятийного аппарата и терминологии синтаксиса, начатое модистами; именно ему принадлежит дожившая до наших дней система членов предложения. Теоретическую грамматику, написанную еще на латыни, но уже учитывающую материал различных языков, создал Ф. Санчес (Санкциус) (1550—1610) в Испании в конце XVI в. У него уже содержатся многие идеи, потом отразившиеся в грамматике Пор-Рояля.

В XVII в. еще более активно ведутся поиски универсальных свойств языка, тем более что расширение межгосударственных связей и трудно­сти, связанные с процессом перевода, оживляли идеи о создании «всемир­ного языка», общего для всех, а чтобы создать его, надо было выявить свой­ства, которыми обладают реальные языки. На развитие универсальных грамматик влиял и интеллектуальный климат эпохи, в частности попу­лярность рационалистической философии Рене Декарта (Картезия) (1596— 1650), хотя известное благодаря Н. Хомскому наименование «картезианс­кие грамматики» в отношении грамматики Пор-Рояля и подобных ей не вполне точно, поскольку многие «картезианские» идеи присутствовали у Ф. Санчеса и др. еще до Р. Декарта.

Языкознание XVII в. в основном шло в области теории двумя путя­ми: дедуктивным (построение искусственных языков, о котором речь будет идти ниже) и индуктивным, связанным с попыткой выявить общие свойства реально существующих языков. Не первым, но самым извест­ным и популярным образцом индуктивного подхода стала так называ­емая грамматика Пор-Рояля, впервые изданная в 1660 г. без указания имен ее авторов Антуана Арно (1612—1694) и Клода Лансло (1615 — 1695). Эта грамматика неоднократно переиздавалась и переводилась на разные языки. В нашей стране несколько лет назад почти одновременно вышли два ее издания: Грамматика общая и рациональная Пор-Рояля. М., 1990; Грамматика Пор-Рояля. Л., 1991 (ниже цитаты приводятся по московскому изданию).

Европейская лингвистика XVI—XVII вв.

Грамматика вошла в историю науки под не принадлежащим ее авто­рам названием («Грамматика общая и рациональная» — начало ее очень длинного подлинного названия). Женский монастырь Пор-Рояль в те годы был центром передовой мысли, с ним был связан кружок ученых, в кото­рый входили и авторы грамматики. Книга была результатом содруже­ства двух специалистов разных профессий. А. Арно был логиком и фило­софом, соавтором известной книги по логике, а К. Лансло — одним из первых во Франции профессиональных лингвистов, преподавателем язы­ков и автором грамматик; в частности, он первым во Франции преподавал латинский язык как иностранный, с объяснениями на французском язы­ке. Такое сочетание дало возможность объединить высокую для того вре­мени теоретичность с достаточно хорошим знанием материала несколь­ких языков.

Авторы грамматики считали недостаточным чисто описательный подход к языку и стремились создать объяснительную грамматику. В ней говорится, что стимулом к ее написанию послужил «путь поиска разумных объяснений многих явлений, либо общих для всех языков, либо присущих лишь некоторым из них». В целом в книге объяснительный подход преобладает и над описательным, и над нормативным. Однако ряд разделов, посвященных французскому языку, содержит и нормативные правила. К 1660 г. нормы французского языка были в общих чертах сформированы, но многие детали еще оставались неотшлифованными. Поэтому в грамматике не раз говорится о том, какие обороты надо «реко­мендовать к употреблению». Однако значение «Грамматики Пор-Рояля» прежде всего не в предписаниях, а в объяснениях ранее уже описанных явлений языка.

Авторы грамматики исходили из существования общей логической основы языков, от которой конкретные языки отклоняются в той или иной степени. Сама по себе такая идея была в XVII в. не новой и восхо­дила к модистам. Эта идея для А. Арно и К. Лансло была столь обычной, что не требовала особых доказательств. Например, в грамматике гово­рится о «естественном порядке слов» без доказательств существования такого порядка и даже без его описания (хотя достаточно ясно, что «есте­ственным» для них, как и для модистов, был порядок «подлежащее — сказуемое — дополнение»).

От модистов авторы «Грамматики Пор-Рояля» отличались не столько самой идеей основы языков, сколько пониманием того, что собой эта основа представляет. У модистов, выражаясь современным языком, со­ответствие между поверхностными и глубинными структурами оказыва­лось взаимно однозначным или по крайней мере очень близким к нему. Они старались каждому явлению, зафиксированному в грамматике При-сциана, приписать философский смысл. В данной грамматике этого уже нет прежде всего из-за расширения эмпирической базы. Если модисты

»

В. М. Алпатов

исходили из одной латыни, то здесь почти в каждой главе рассматрива­ются два языка: латынь и французский, достаточно часто упоминаются также испанский, итальянский, древнегреческий и древнееврейский, а изредка речь идет и о «северных», то есть германских, и о «восточных» языках; что имеется в виду в последнем случае, не вполне ясно. С совре­менной точки зрения количество языков невелико, но по сравнению с предшествующим временем это был крупный шаг вперед.

Ориентация на латинский эталон была еще не вполне преодолена в грамматике, что особенно заметно в разделе о падежах и предлогах. Хотя и сказано, что «из всех языков только греческий и латынь имеют падежи имен в полном смысле этого слова», но за эталон принимается латинская падежная система, именно она признается «логической». В древнегречес­ком языке, где по сравнению с латынью на один падеж меньше, предлага­ется считать, что отсутствующий аблатив «есть и у греческих имен, хотя он всегда совпадает с дативом». Для французского же языка выраже­ние тех или иных «глубинных» падежей видится в употреблении пред­логов или опущении артикля. Более сложный случай составляют для А. Арно и К. Лансло прилагательные. В латинских грамматиках было принято считать существительные и прилагательные одной частью речи — именем, но для французского и других новых языков Европы данные два класса необходимо было различать. В грамматике принят компромиссный подход: выделяется одна часть речи — имя — с двумя подклассами. Такая трактовка проецируется и на семантику: у слов выделяются «ясные» значения, разъединяющие существительные и при­лагательные, и «смутные» значения, общие для них: слова красный и краснота имеют общее «смутное» значение и разные «ясные». Введение «ясных» значений указывает на отход от латинского эталона, введение «смутных» — на частичное его сохранение (впрочем, есть и другая трак­товка, согласно которой выделение двух видов значений имеет глубокий философский смысл).

Однако в ряде других пунктов авторы грамматики решительно отходят от латинского эталона в пользу французского. Особенно это видно в связи с артиклем: «В латыни совсем не было артиклей. Именно отсутствие артикля и заставило утверждать... что эта частица была бесполезной, хотя, думается, она была бы весьма полезной для того, что­бы сделать речь более ясной и избежать многочисленных двусмыслен­ностей». И далее: «Обиход не всегда согласуется с разумом. Поэтому в греческом языке артикль часто употребляется с именами собственны­ми, даже с именами людей... У итальянцев же такое употребление стало обычным... Мы не ставим никогда артикля перед именами собственны­ми, обозначающими людей». Итак, оказывается, что у «нас», французов, в данном случае «обиход согласуется с разумом», а у других народов нет. Из французского языка исходят авторы и говоря об именах с пред-

Европейская лингвистика XVI—XVII вв.

логом, соответствующих «необязательным» наречиям в латыни, и в не­которых других случаях.

Эталонные, соответствующие «разуму» структуры в большинстве случаев конструируются на основе либо латыни, либо французского язы­ка. Но в принципе в этой роли могут выступать любые языки вплоть до «восточных», как это говорится там, где признается рациональность совпа­дения формы третьего лица с основой глагола. Авторы, по-видимому, исхо­дят из некоторых априорных и прямо не формулируемых представлениях о «логичности» и «рациональности», но берут в каждом случае некоторые реальные структуры одного из известных им языков (иногда, как с прила­гательными, из контаминации структур двух языков).

Однако есть случаи, когда А. Арно и К. Лансло отвлекаются от осо­бенностей конкретных языков и подходят к семантическому анализу. Здесь наиболее важными оказываются разделы, посвященные сравнительно пе­риферийным вопросам: относительным местоимениям, наречиям, эллип­сису и т. д. Одно из самых известных мест книги — тот фрагмент раздела об относительных местоимениях, где анализируется фраза Б1еи ту1з1Ые а сгёё 1е топйе У1з1Ые «Невидимый бог создал видимый мир».

По ее поводу А. Арно и К. Лансло пишут: «В моем сознании прохо­дят три суждения, заключенные в этом предложении. Ибо я утверждаю: 1) что Бог невидим; 2) что он создал мир, 3) что мир видим. Из этих трех предложений второе является основным и главным, в то время как пер­вое и третье являются придаточными... входящими в главное как его составные части; при этом первое предложение составляет часть субъек­та, а последнее — часть атрибута этого предложения. Итак, подобные придаточные предложения присутствуют лишь в нашем сознании, но не выражены словами, как в предложенном примере. Но часто мы выража­ем эти предложения в речи. Для этого и используется относительное местоимение».

Если отвлечься от архаичных для нашей эпохи терминов вроде «суж­дение», такое высказывание кажется очень современным. Авторы «Грам­матики Пор-Рояля» здесь четко различают формальную и семантическую структуры, которые фактически не различали модисты, но не всегда четко разграничивали и многие лингвисты XIX и XX вв. Отталкиваясь от объяс­нения поверхностных явлений французского языка (в данном разделе грамматики речь идет только об одном языке), они переходят к описанию их семантики, не имеющей прямых формальных соответствий. Еще в XVII в. они пришли к тем же выводам, что многие современные лингвисты. Одна­ко, как уже говорилось, чаще в грамматике «логическая», а фактически семантическая структура соответствует некоторой поверхностной струк­туре того или иного языка.

В некоторых других местах книги говорится о синонимии языко­вых выражений, из которых одно признается более соответствующим

В. М. Алпатов

логике (хотя не всегда ясно, идет ли речь о полном соответствии), а другое может употребляться вместо него ради «желания людей сокра­тить речь» или «для изящества речи». Чаще в этих случаях за эталон принимаются явления французского языка. В подобных случаях Н. Хомский находил аналог трансформационных правил, что явная модернизация, но некоторое сходство здесь бесспорно есть. Впрочем, о синонимии некоторых исходных и неисходных выражений говори­лось задолго до XVII в.: можно указать на явление эллипсиса, рас­сматривавшееся так еще с античности.

Безусловно, у А. Арно и К. Лансло не было четкого представления о том, откуда берется их «рациональная основа грамматики» всех языков. Но нельзя к авторам XVII в. предъявлять те же требования, что к лингви­стам XX в. Сама идея установления общих свойств человеческих языков, основанная на принципиальном их равноправии (пусть реально такие свойства оказываются сильно романизированными), представляла собой важную веху в развитии лингвистических идей.

Судьба «Грамматики Пор-Рояля» была весьма сложной. Поначалу она стала очень популярной и во Франции считалась образцовой до кон­ца XVIII — начала XIX в., известна она была и за пределами Франции. Авторы последующих «логических» и «рациональных» грамматик ей подражали. Однако после становления новой, сравнительно-историчес­кой научной парадигмы именно из-за своей известности она стала вос­приниматься как образец «умствующего, априористического, ребяческо­го», по выражению И. А. Бодуэна де Куртенэ, направления в языкознании, втискивающего язык в логические схемы; часто ей приписывали и то, против чего она была направлена: жесткое следо­вание латинскому эталону. Положение не изменилось и в первой по­ловине XX в. Среди ее критиков были многие крупные ученые: И. А. Бодуэн де Куртенэ, Л. Блумфилд, Ч. Хоккетт и др., часто судившие о ней из вторых рук. К этому времени эмпирическая база общего язы­кознания сильно расширилась, и «Грамматика Пор-Рояля» стала вос­приниматься как слишком явно смешивающая универсальные свой­ства языка с особенностями романских языков.

Дата добавления: 2014-11-29