Рассуждение о старом и новом слоге российского языка

А. С. Шишков

В некоторой книжке случилось мне прочитать следующий вопрос: отчего в России мало авторских талантов? Сочинитель, рассуждая о сем, между прочим, говорит: (см. предыдущую статью).

На сие мнение не во всем согласиться можно: мне кажется, ежели француз, прочитав Монтаня, Паскаля, Вольтера, может совершенно узнать язык свой, то и мы, прочитав множество церковных и светских книг, то же самое узнать можем; ибо если нынешние французы учатся у Монтаней, Паскалей, Вольтеров, то и Монтани, Паскали, Вольтеры у кого-нибудь также учились.

Писателю надлежит необходимо соединить в себе природное дарование и глубокое знание языка своего: первое снабдевает его изобилием и выбором мыслей, второе изобилием и выбором слов. Писать без дарования, будешь Тредьяковский {Я разумею о стихотворстве Тредьяковского; что ж принадлежит до исторических переводов его и писаний в прозе, оные отнюдь не должны почитаться наравне с его стихами.}; писать без знания языка, будешь нынешний писатель. Конечно, без разума, утвержденного науками, хотя бы кто и все церковные светские книги прочитал, он приучил бы токмо слух свой к простому звуку слов, нимало не обогащающему рассудка нашего, и, следовательно, не собрал бы никакого ни умственного, ни словесного богатства. Но тот, кто, имея острый ум, прочитает их с рассуждением и приобретет из них познание в краткости, силе и красоте слога; то почему же сей не сделается тем художником, который всему изображаемому дает душу и краски? Я думаю совсем напротив: французы не могли из духовных книг своих столько заимствовать, сколько мы из своих можем: слог в них величествен, краток, силен, богат…

Истинных писателей было у нас еще так мало, что не успели дать нам образцов во многих родах; не успели обогатить слов тонкими идеями; не показали, как надобно выражать приятно некоторые, даже обыкновенные мысли. (Превосходных писателей в разных родах, конечно, было у нас мало; но светских, а не духовных; и первых мало оттого, что не читают они последних. Я не говорю, чтоб могли мы из духовных книг почерпнуть все роды светских писаний; но кто при остроте ума и природных дарованиях будет в языке своем и красноречии силен, тот по всякому пути, какой токмо изберет себе, пойдет достолепно. Есть у нас много великих образцов, но мы не знаем их и потому не умеем подражать им.

О дамах. Милые дамы, или по нашему грубому языку женщины, барыни, барышни, редко бывают сочинительницами, и так пусть их говорят, как хотят. А вот несносно, когда господа писатели дерут уши наши не Русскими фразами!

Что ж остается делать автору? (Учиться Русской, а не французской грамоте.) Выдумывать, сочинять выражения? (Кто без прилежного в языке своем упражнения станет выдумывать, сочинять выражения, тот похож будет на того, который говорит во сне.) Угадывать лучший выбор слов? (Надлежит о словах рассуждать и основываться на коренном знаменовании оных, а не угадывать их; ибо если писатель сам угадывать будет слова и заставит читателя угадывать их, то и родится из сего нынешний невразумительный образ писания.)

Нельзя во всём ориентироваться на французский язык, иначе «доведем язык свой до совершенного упадка».

Предлагать их в новой связи, но столь искусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражений. (Я совсем не понимаю, в чем состоит сие искусство обманывать читателей и какая нужда предлагать выражения в новой связи? Великие писатели изобретают, украшают, обогащают язык новыми понятиями; но предлагать выражения в новой связи, мне кажется, не иное что значить может, как располагать речи наши по свойству и складу чужого языка, думая, что в этом состоит новость, приятность, обогащение. Если мы так рассуждать будем, то почто ж жалуемся, что везде у нас говорят по-французски? Лучше говорить по-французски, нежели русским языком по-французски писать.)

О дворянах. Если бы дворяне наши, хотя и до пятнадцати лет, но учились более русской, нежели французской грамоте, и если бы в сие время положено в них было достаточное к познанию языка своего основание, тогда служба не мешала бы им обогащаться дальнейшими в том приобретениями;

О. М. Сомов. О РОМАНТИЧЕСКОЙ ПОЭЗИИ (1823)

Где более разнообразия, как не в стихотворстве? По формам своим оно разделяется на четыре главных рода: эпический, лирический, драматический и дидактический; но сколько подразделений в каждом из сих родов, сколько изменений, оттенков в каждом подразделении! Казалось бы, где более пищи, даже роскоши для воображения? Но, крылатое и своенравное, оно пролетело уже весь сей ряд подразделений, изменений и оттенков, оно пресытилось уже их впечатлениями и наскучило ими. Новой пищи, новых наслаждений оно требует и обвиняет поэзию классическую в тесноте ее пределов.

Не должно, однако ж, в сем случае строго судить воображение. Изящные или свободные искусства, ими для него созданные, перестают быть свободными, когда их теснят ярмом правил условных. В природе нравственной и физической многое нравится безусловно. Эта безусловная прелесть еще более ощутительна в поэзии. Мы пленены, очарованы стихотворением, которое при строгом разборе представляет нам явное нарушение многих правил, требуемых приверженцами поэзии классической. Что же составляет эту безусловную прелесть поэзии? Вопрос затруднительный; но почему же не попытаться отвечать на него? Мне кажется, что сия прелесть состоит в новости, неожиданности мыслей, картин, положений драматических и выражений, которыми поэт тем сильнее поражает наше воображение, чем менее мы были к ним приготовлены. В поэзии классической, принимая ее в том смысле, как французы ее разумеют, мы почти наперед угадываем, какие пособия употребит стихотворец, чтобы нас растрогать или убедить. Поэзия не архитектура, где строгий глазомер с точностью поверяет все совершенства или погрешности симметрии. Измеряя масштабом и циркулем каждый стих, каждое выражение, каждый порыв гения, мы отдадим только холодную дань удивления тому, кто выполнил все условия, требуемые правилами аристотелевскими; но сей чистый восторг, сие быстрое пламя огня небесного — дух поэзии — никогда нас не согреет и не вознесет душу нашу в страну очарований, в мир духовный! <...>

Не должно смешивать классическую поэзию французов с классической поэзией древних греков и римлян. У первых она холодна и тоща, ибо чужда тому народу, который ее принял; у вторых жива и пламенна, ибо живописует их нравы, образ жизни и господствующие понятия того времени. Мы восхищаемся произведениями древних поэтов, потому что видим в них природу, отличную от нашей, природу разнообразную и полную жизни. Их Олимп был самый стихотворческий, ибо наполнен был богами, которым приписывались страсти и наклонности, свойственные существам нашей породы; словом, боги греков были верный сколок с самих греков со всеми добродетелями и пороками.

Основываясь на сем, многие из новейших полемических писателей разделяют поэзию на классическую и романтическую, разумея под первой поэзию древнюю, или поэзию греков и римлян во времена язычества, поэзию, которой основанием служил мир мифологический, предметами — события и предания, известные нам из истории и мифологии сих двух народов, а отличительным свойством — борение человека с судьбою. Под именем второй разумеют они поэзию средних веков, или времен рыцарских, которой основанием служат понятия, введенные православною верою христианскою, предметами — события первых веков оной, нравы тогдашних европейцев, подвиги рыцарей, защитников невинности и карателей злобы, а отличительным свойством — наклонность к понятиям отвлеченным, унылая мечтательность и стремление к лучшему, блаженнейшему миру. Сие разделение весьма остроумно, но не совсем справедливо по следующим причинам.

Во-первых, понятия, приличные векам рыцарским, неприличны уже нашему просвещенному веку, и потому мы должны бы были заключить всю новейшую поэзию от первых веков христианства до двенадцатого и тринадцатого. Во-вторых, не все даже и европейские народы участвовали в понятиях, образе жизни и подвигах старинных итальянцев, испанцев, французов, германцев во времена рыцарские, а чрез то поэзия многих из них, особливо народов славянского поколения, лишилась бы главной прелести для соотечественников — народности и местности. В-третьих, опыты новейших поэтов показывают, что они не ограничивались веками средней истории, подвигами европейских витязей и местом их действия, но умели перенести воображение европейцев в страны мавров, индейцев, персов, османов и чрез то распространили область поэзии романтической. Не должно заключать поэта в пределы мест и событий, но предоставить ему полную свободу выбора и изложения; и вот, мне кажется, первейшая цель поэзии, которую мы называем романтическою.

Название сие, поэзия романтическая, одни производят от романсов, петых древними трубадурами, или, как и самые романсы, от языка романского (Langue Romance); другие — от введения романов, то есть повестей, изобретенных воображением, или в коих историческая достоверность смешана с вымыслами. Впрочем, название сие может быть совершенно произвольное; но мы, согласуясь с общим употреблением, станем называть новейшую поэзию, не основанную на мифологии древних и не следующую раболепно их правилам, поэзией романтическою. <...>

Словесность народа есть говорящая картина его нравов, обычаев и образа жизни. В каждом писателе, особливо в стихотворце, как бы невольно пробиваются черты народные. Таким образом, почти можно угадать сочинение немца, англичанина или француза, хотя бы в переводе, хотя бы даже переводчик скрыл имя автора и утаил, с какого языка переложено сочинение. <„.>

Часто я слыхал суждения, что в России не может быть поэзии народной, что мы начали писать слишком поздно, когда уже все уделы Парнаса были заняты, что природа нашего отечества ровна и однообразна, не имеет ни тех блестящих прелестей, ни тех величественных ужасов, которыми отличается природа некоторых других стран, и потому наша природа не одушевляет поэтов, что век рыцарства для нас не существовал, что никакие памятники не пережили у нас старых былей, что преданий у нас весьма мало, и те почти не поэтические, и проч. и проч. <;...> Несправедливость сего мнения хотя сама собою опровергается, когда мы посмотрим вокруг себя и заглянем в старину русскую, но есть люди, которые на все требуют возражений и доказательств. В угодность им я приведу здесь некоторые.

Упреки, делаемые природе, и того неосновательнее. Где же она разнообразнее, как не в России? — Несколько зон опоясывают ее пространство, несколько климатов являются в ней, изменяя постепенно вид земли с ее произведениями. <...>

Летописи наши и великий труд славного историографа знакомят нас с событиями старины русской и служат громким ответом тем, которые жалуются на недостаток преданий исторических. Россия до Владимира и при сем князе, во времена удельных княжений, под игом татар, при Иоаннах, в годину междуцарствия и при вступлении на престол династии Романовых заключает в себе по крайней мере столько ж богатых предметов, сколько смутные века старобытной Англии или Фракции. Предметы сии совсем в другом роде,— тем лучше, тем больше в них новости и, следовательно, прелести поэтической! Опишите нам, по примеру многих поэтов чужеземных, нравы и обычаи людей русских старого времени, в разных веках,— и если картины ваши верны, происшествия основаны на истории или имеют вид правдоподобия, то уже независимо от достоинства стихотворческого творения ваши будут занимать и пленять читателей.

Все это показывает богатство пособий,— возразят мне,— но не составляет еще поэзии народной. Согласен: но когда пособия сии существуют, тогда гений может выбирать из них to_s что согласно с его влечением, собирать в одно разбросанные черты и создать прекрасное целое. Он может более, может в свойствах и звуках языка, в духе народном, в воображении своих единоземцев найти новое, никем не замеченное, дать вид и осязаемость словам и понятиям, влить огонь и чувство в предметы неодушевленные, сообщить занимательность тем из них, кои дотоле не привлекали нашего внимания. Кусок прекрасного мрамора лежит хладен и недвижим, но резец ваятеля-гения может вдохнуть в него жизнь и теплоту.

Сердце русское невольно трепещет от благоговения и радости, народная гордость невольно пробуждается при воспоминании о певце возвышенном, который первый извлек из отечественного слова те сладостные звуки, ту неподражаемую гармонию небес, кои нас восхищают, очаровывают, увлекают. Державин сообщил новую силу языку русскому, разгадал его средства и возможности, влил в поэзию мысли высокие и отвлеченные, облек их в образ видимый и ощутительный и удивил народы отдаленнейшие. Его поэзия неподражательна и неподражаема, он сам и для себя создал новый род стихотворства лирического, облагородил многие слова, которых сила и значительность ослаблены были употреблением, и посмеивался немощным усилиям тех, кои пресмыкались вслед за орлиным полетом его гения. Творения сего певца суть говорящие памятники нашей славы народной, и русский, с величавою осанкою самодовольствия, скажет иноплеменным: «Я соотечественник Державина!»

С некоторого времени, казалось, мы начали понимать ограниченность правил школьных, не развертывающих дарования, но спутывающих его зависимостью и тяготеющих условиями. Поэзия классическая (по понятиям французов и их последователей) перестала для нас быть камнем Сизифовым, беспрестанно катимым вверх и беспрестанно скатывающимся с горы в безмолвную долину посредственности и забвения. Жуковский первый отринул сию столь часто неблагодарную работу — и — еще чаще — верное прибежище умов и дарований обыкновенных, Познакомив нас с поэзией соседних германцев и отдаленных бардов Британии, он открыл нам новые пути в мир воображения. Юный Пушкин нашел другой след в сей же самый мир, в вымыслах и мечтах его, в языке и способе выражения больше раскрываются черты народные русские. Прекрасные стихотворения Пушкина то дышат суровым севером и завиваются в седых его туманах, то раскаляются знойным солнцем полуденным и освещаются яркими его лучами. Поэт обнял все пространство родного края и в своенравных играх своей музы показывает его нам то с той, то с другой стороны, является нам на хладных берегах Балтийских — и вдруг потом раскидывает шатер под палящим небом Кавказа или резвится на цветущих долинах Киевских.

Новость всегда приманчива и всегда находит подражателей, Жуковский и Пушкин имеют их слишком много. Каждое слово, каждое выражение, даже мысли и целые стихи сих двух поэтов ловятся наперерыв молодыми кандидатами Парнаса, которые прелестными чужими цветками думают скрасить волчцы и терны запустелых цветников своих. Если бы сии подражатели захотели вникнуть и понять, что Жуковский и Пушкин пленяют и восхищают нас не одними словами новыми, но богатством мыслей, живостью и разнообразием картин, не условными выражениями, но особенным искусством, или, лучше сказать, даром употреблять у места выражения, ими созданные, что Жуковский, перелагая по большей части поэтов германских, должен был верно передавать их творения, не изменяя их сущности и цели, часто неясной и отдаленной... Но нет! Они упрямо хотят идти по проложенной дороге, не думая и не хотя думать, что она не по них. Поэзия требует свободы, требует порывов смелых, управляемых только вкусом, верным и строгим, а подражатель есть раб своего образца. Скажу откровеннее: он есть дурной слепок с сего прекрасного образца, которого формы, естественные и благородные, упорно противились усилиям руки неискусной.

Мы восстаем против поэзии классической новых времен, хотим расторгнуть границы, коими она стесняет воображение, и добровольно подчиняемся новым условиям, налагаем на себя новые узы. Что же может быть ограниченнее, однообразнее тех стихов, которыми ежедневно наводняется словесность наша? Все роды стихотворений теперь слились почти в один элегический: везде унылые мечты, желание неизвестного, утомление жизнью, тоска по чем-то лучшем, выраженные непонятно и наполненные без разбору словами, схваченными у того или другого из любимых поэтов. Если бы вздумали составить лексикон сих слов, то, верно бы, он послужил с такою ж пользою нашим временным стихотворцам, как лексикон рифм французским поэтам на подряд.

То, что нам нравилось, что нас восхищало в одном поэте, становится приторно и наскучивает нам, встречаясь слишком часто и у многих. Очарование новости исчезло, и холодный рассудок, насильственно вступая в права свои, лукаво замечает недостатки там,, где воображение на первых порах нас обольстило и увлекло за собою. Новость есть неразлучная подруга воображения, без нее воображение томится и засыпает.

Я почти уверен, что раздражательное самолюбие или лукавая злоязычность будут искать в сих чертах сходств и применений. Отвечаю им наперед, что они здесь напрасно растеряются в догадках. Я говорил вообще, говорил о духе и свойствах большей части новейших стихотворений, писанных и напечатанных на русском языке. Отдавая нелестную дань удивления и благодарности талантам истинным, я хотел только заметить, как часто ошибаются их подражатели, составляя себе ложное понятие о поэзии романтической. Вместе с сим намерение мое было показать, что народу русскому, славному воинскими и гражданскими добродетелями, грозному силою и великодушному в победах, населяющему царство, обширнейшее в мире, богатое природою и воспоминаниями, необходимо иметь свою народную поэзию, неподражательную и независимую от преданий чуждых. Герои русские утвердили славу отчизны на полях брани, мужи твердого духа ознаменовали ее летописи доблестями гражданскими; пусть же певцы русские станут на чреде великих певцов древности и времен позднейших незаимствованными, новыми красотами поэзии! Пусть в их песнях высоких отсвечиваются, как в чистом потоке, дух народа и свойства языка богатого и великолепного, способного в самых звуках передавать и громы победные, и борение стихии, и пылкие порывы страстей необузданных, и молчаливое томление любви безнадежной, и клики радости, и унылые отзывы скорби.

Дата добавления: 2014-12-07