Цитология человеческою чьи им

Тень прошлого постоянно висит над нами. Когда мы говорим себе: «Это оригинальное настоящее, этою никогда раньшг не было-, то этот самый момент уже ноглошается прошлым, настоя шее исчезает, как только мы пытаемся схватить его и выразить.

В оригинальном пилении мир всегда нов, поскольку это живое, не­посредственное восприятие, состояние непосредственной актуальнос­ти, здесь нет мертвою прошлого, с которым мы сравниваем настоящее. Здесь новое — не просто в сравнении со старым, не в тени старого и не на фоне старого. Это принципиально новое видение: мы вдруг видим мир так. как будто увидели его впервые, переживаем удивительный подъем духа и чувствуем, что происходит наше «слияние» с.миром и понимание его «изнутри». В эти мгновения и рождаются новая мысль и сам человек как творец.

Увидеть впервые трудно еше и потому, что для рассудочной мыс­ли и механической памяти — а и.менно ими мы обычно и пользуем­ся — все тривиально, для них пет ничего оригинального, на любое внешнее воздействие или проблему следует тот или иной ответ, та или иная автоматическая реакция. Мы часто действуем, основываясь не на личном наблюдении, а на знаниях, полученных извне, и такой способ бытия отчасти превращает нас в бездумную машину, делает неспособ­ными к творчеству, мы автоматически проецируем свои знания, свои старые навыки на новую ситуацию. Нужно изменить отношение ко всему известному, прошлому, чтобы получить возможность действи­тельно увидеть настоящее. Это не значит, конечно, что мы должны стереть воспоминания, нужно только перестать реагировать на насто­ящее, исходя исключительно из прошлых знаний и привычек. Без па­мяти и прошлых знаний, без преемственности человек не может суще­ствовать и развиваться. Но новое знание возникает не тогда, когда мы. утилитарно относясь к своей памяти, пытаемся отыскать аналогичный образчик нового явления и не успокаиваемся, пока не отыщем, не классифицируем его. не перевезем в ряд типичных, но тогда, когда, сталкиваясь с новым феноменом, воспроизводим заново свое живое и полное присутствие.

Это восприятие мира похоже на то. как если бы мы смотрели на реку, плавно текущую и заливающую берега. Если утром вы смотрите на солнечный свет, отражающийся от реки, на всю ширину танцующей воды, не рассуждая, не переводя все это в какие-нибудь обозначения, то вы сами входите в этот свет, в его бесконечное движение, похожее на прилив моря, растворяетесь в нем. чувствуете охватывающую вас кра­соту мира, а себя и своп разум - просветленными до самых глубоких основ. Это и есть то. что называется созерцанием (или медитацией — в восточной традиции), с него начинаются и мысль, и действие, и сам человек, почувствовавший смысл своего существования и свою опору в природе.

Точно гак же и звуки. Они могут раздражать нас. как плач ребенка или лай собаки, а могут и радовать, как игра оркестра, исполняющего наше любимое произведение. Новее это внешнее наблюдение, внеш­нее слушание. А воз когда звук, допустим, вечернего колокола перед шкатом подхватывает нас и несет через долину нал. холмами, то мы чув-

И.Д. I уоии. К.Н. Некрасов;!

стпуем. что мы и звук неразделимы, что мы - часть тука, а его красо­та — часть нашей души".

Творчество прояндяетс.1 но нсех формах жизни человека. В дтом пла­не особенно наглядно виден творческий характер морали. В морали всегда есть две стороны: закон и творчество. Нравственный человек.должен соблюдать закон, но истинное понимание и исполнение зако­на всегда должно быть не механическим, а творческим. Если совершен­ство и чистота внутреннего строя лушп есть общечеловеческая задача, то у каждого человека должно быть свое особенное совершенствова­ние — совершенствование собственной личности, творчество самого себя как «просиянной твари». В этом смысле не послушание, т.е. не ме­ханическое следование требованиям закона, а творчество есть нрав­ственный долг личности. В завете «будьте совершенны, как совершенен Осей ваш Небесный» суммированы, по С.Франку, все заповеди Хрис­това откровения. Стремление к совершенствованию — определяющий признак духовной жизни, он выдает творческое призвание человека. Совершенствование относится ко внутреннему бытию человека, и завет говорит о совершенствовании не других людей или мира в иелом. а себя самого, о стремлении к максимально совершенному состоянию души.

Н.Бердяев также полагал, что в законе человек откалывается от бы­тия и не может изменить свое собственное бытие. Когда добро нахо­дится под законом, оно в известном смысле есть безбожное добро. И человек все время жаждал и жаждет, что Бог или бот примут участие в разрешении мучительной проблемы добра и зла. в человеческих стра­даниях. Человек не может оставаться один, предоставленный своим силам, зависящий лишь от власти безличного и бесчеловечного зако­на. Христианство совершает революционный переворот в нравственных оценках. Оно устраняет неисчислимое количество табу, побеждает вне­шний страх нечистоты, все переносит в глубину человеческого сердца, показывает, что в нравственном акте действует не только человек, но и Бог. и то, что невозможно дня человека, становится возможным для Бога. Евангельская, христианская мораль не есть мораль нормы и за­кона, это мораль благодатной силы, не известной закону, то есть уже не мораль в собственном смысле этого слова. В основе христианства лежит не отвлеченная идея добра, а живое существо, личность, личное отно­шение человека к Богу и ближнему. Христианство поставило челове­ка выше идеи добра. Такая этика основана на бытии, а не на норме, она жизнь предпочитает закону. Каждый человек имеет свою неповтори­мую индивидуальную задачу, которая ничего не имеет общего с меха­ническим исполнением раз и навсегда данной нормы. В противополож­ность Канту, подобная этика утверждает, что нельзя поступать так. что­бы это стало максимой поведения лля всех и всегда, поступать мож­но только индивидуально и всякий раз иначе. Ведь каждый всегда име­ет перед собой живого человека, а не отвлеченное добро.

«Любовью к Богу и любовью к человеку исчерпывается евангельская мораль, все же остальное не специфически евангельское и лишь под­тверждает закон»-'. Речь идет, конечно, об идеальном христианском м фоошушении. В реальной жизни и в христианстве зачастую побеж­дают законники и фарисеи, и «суббота», отвлеченная идея добра, ста-

в и тс я выше человека. Такое христианство очень «лнзко традиционно­му гу.мянкзму. иель он тоже вышел и t христиане-вв. I уманистнческая любовь отвлеченна и безлична, для нее всего дороже идея, лаже если это идея человечества и человеческого блага. В иен также свои закон­ники и фарисеи - идея счастья, идея прогресса ставится выше че­ловека, особенно это относится к гуманизму революционному.

Проблема творчества как самосовершенствования человека тесно связана с проблемой соотношения закона и благодати. Отсутствие за­конов, правового и морального регулирования сделали бы жизнь в об­ществе невозможной. Но соблюдение закона — это эмпирический уро­вень (хотя закон имеет определенные метафизические основания, вы­текающие из природы человека). Благодать — особое состояние души. Для обыкновенного человека - не святого — благодать, отмечал Бердя­ев, дает лишь мгновения радости и блаженства. В эти мгновения про­сыпается и растет его душа, приходит любовь к миру и людям, истин­ное понимание своего места в мире, смысла своей жизни. Все осталь­ное время человек живет в эмпирическом мире, руководствуясь закона­ми и принципами этого мира. Но если нет таких мгновений «прозре­ния», то духовности вообще и нравственности в частности просто не на чем держаться, последняя выступает для человека чисто внешним при­нуждением, которому он ло поры до времени подчиняется. Она не зат­рагивает его сущности, не происходит внутреннего роста и созревания, человек остается цивилизованным животным.

Противоположность закона И благодати рассматривается в русской философии еше и в другом плане - как противоположность насиль­ственного добра и свободы. Диалектику этой противоположности ана­лизировал Бердяев, разбирая творчество Достоезского. Свобода не мо­жет быть отождествлена с добром, с истиной, с совершенством. Сво­бода, считал Бердяев, имеет свою самобытную природу, свобода есть свобода, а недобро. И всякое смешение и отождествление свободы с са­мим добром и совершенством есть отрицание свободы, есть признание путей принуждения и насилия. Принудительное добро не есть добро. оно перерождается во зло. В этом скрыта тайна христианства. Свобод­ное добро предполагает и свободу зла. В этом заключается трагедия сво­боды, которую постиг Достоевский. Мир. в котором не было бы зла. был бы миром без свободы. В этом мире безраздельно господствовал бы закон, уничтожающий всякое зло. но в таком мире жить человеку было бы невозможно.

Подобное понимание трагичности свободы стало возможным, по Бердяеву, лишь в христианском мире. Античны)) человек такой свобо­ды, противостоящей господству формы, ограничивающего предела, не знал. Такая свобода предполагает бесконечность, что для античного грека было тождественно хаосу. Эта бунтующая свобода, тревожные, не знаюшпе предела стремления, этот бунт личности против миропоряд­ка, против рока — внутренне христианское явление".

Человек выходит из-под внешней формы, внешнего закона и стра­дальческими путями добывает себе внутренний свет. Все переходит в последнюю глубину человеческого духи. «Вместо твердого древнего закона. — говорит Всдикнн Инквизитор Христу. - свободным сердцем

LSI должен был чслонек решать нпредьсам. что лобро и чго зло. имея а ру-конолстве Твои образ лишь нерел собой». В мире так много uia и стрн-зания. потому что и оснонс мира лежит спобола. а в свободе - все лос-таинства и мира, и человека. Никакой закон, самый справедливый и гуманный, не может- уничтожить такого положения, ибо. уничтожая зло. он уничтожает н Божье начало, уничтожает благодать, осенеппость которой доступна только свободному человеку. Если бы мир был ис­ключительно добрым и благим, го Бог был бы не нужен, мир был бы уже богом, а скорее всего — был бы рациональным механизмом, некой принудительной гармонией-¹.

Этика творчества отличается от этики закона тем. что для нее нрав­ственная задача есть неповторимо индивидуальная творческая задача Нравственные проблемы жизни нельзя разрешать автоматическим при­менением общеобязательных норм. На все случаи жизни, которая у каждого человека своеобразна и неповторима, общеобязательных норм не напасешься. Человек всегда должен поступать индивидуально и ин­дивидуально разрешать нравственную задачу жизни.

Творчество, творческое отношение ко всей жизни есть не право, а обязанность человека. Творческое напряжение есть нравственный им­ператив И притом во всех сферах жизни. Этика творчества преодолевает кошмар конечного, кошмар порядка жизни, из которого никуда нельзя вырваться. Только в ней становится ясным, что злые страсти нельзя по­белить через отрицательную аскезу, запрет. Их можно победить только через пробуждение положительной творческой духовной силы. По по­воду задач, поставленных жизнью, человек должен постоянно делать нравственные изобретения и открытия. Не просто принимать закон добра, а индивидуально творить его. В каждом неповторимом индиви­дуальном акте творится новое добро, не бывшее еше в мире, которое является изобретением совершающего нравственный акт. Не существу­ет статического, застывшего нравственного порядка, подчиненного единому, общеобязательному нравственному закону.

Говоря о проблеме творчества, нельзя не коснуться очень странной и интересной проблемы, выдвинутой русскими мыслителями. — про­блемы «теургии». Дело в том. что высшие достижения культуры не суть новое бытие, новая жизнь — они несоизмеримы с творческим по­рывом. С творческим заданием. Творческий порыв, направленный ввысь, пресекается тяжестью этого мира и направляется вниз. Вмес­то нового бытия появляются книги, картины, учреждения, вместо но­вой жизни — научные гипотезы и теории, объясняющие, как ее. эту новую жизнь, создать. Культурные ценности создаются творческим актом человека. Но всегда есть, полагал Н.Бердяев, несоответствие между творческим актом, творческим замыслом и творческим продук­том. Творчество — это огонь, а культура — охлаждение огня. Творчес­кий акт — это взлет, победа над тяжестью объективированного мира, продукт творчества в культуре есть уже притяжение вниз. В культуре происходит как бы отчуждение, экстернорнзаиин человеческой природы.

Такая трагическая неудовлетворенность культурой не чувствуется массоп потребителей культуры, но она остро переживается ее творцами

Тиорцы всегда нелокальны сионми достижениями. их исегда не удоюет-воряет наличный уровень развития культуры, поэтому всегда остается конфликт и непонимание между духовны ми исканиями творческого меньшинства и интересами, аппетитами пассивного большинства.

Творческое меньшинство постоянно стреми 1ся выйти та пределы культуры к сверхкультурному состоянию, к новому бытию. Теургия (бо-годеданне) — это изменение мира, преобразование бытия. Человек пы­тается сравниться с Богом: не просто создавать новые смыслы, но и гворить новое бытие. Но подобная деятельность возможна только в сфере искусства. Красота спасет мир — этот призыв Ф.Достоевского разделялся многими русскими философами; Только искусство, полага­ли они. возможно, в будущем вырвется за рамки сегодняшней отчуж­денной, массовой, кризисной культуры к подлинному творчеству мира, к его преобразованию на основе божественных принципов добра, люб­ви и красоты.

Невозможность творить новое бытие составляет трагедию творче­ства. Это основная проблема нашего времени: художник пытается тво­рить бытие, а творит только символы. Каждый художник на свой лад пытался эту проблему разрешить. Вся жизнь Л.Толстого была мучитель­ным переходом от творчества совершенных художественных произведе­ний к творчеству совершенной жизни. Толстому, писал С.Булгаков, было недостаточно одной литературы, он видел, как мало она в дей­ствительности изменяет окружающую жизнь, и решился на религиоз­но-аскетический подвиг — отказался от своего искусства. Толстой, правда, так и остался писателем: даже в самые трагические минуты жизни, после ухода излома, уже слыша зов Божий, он диктовал статью о смертной казни. И тем не менее, его драма — попытка разрешить про­тиворечие между искусством и жизнью, попытка найти в себе силы, ко­торые выше искусства и в то же время только с помощью искусства мо­гут сталь силами, преображающими мир. «Ему так и не удалось окон­чательно превзойти в себе писателя и всецело перейти на путь религи­озного действия. Но своей жизнью, освещаемой ослепительным реф­лектором небывалой мировой славы, своей религиозной драмой он дал людям нечто более захватывающее и поучительное, чем все его великие художественные произведения и все его богословские трактаты, дал — свою жизнь»-⁴.

Мечта о возможности теургического творчества завершается или в технической объективации или в эстетическом безумии, но не переста­ет тревожить душу художника. Часто то. что нашептывают художнику музы о выходе за пределы символов, оказывается только соблазном, но тем не менее размышления о нем. пусть и неосуществимые, помогают осуществлению в пас нового сознания, нового понимания сути челове­ческого творчества.

Художник может лишь построить новый миф. который, если пове­зет, действительно повлияет на сознание людей. Но это все. что дано человеку, ибо он человек, а не Бог. Однако без теургического устрем­ления остается непонятной природа человеческого творчества, как и сама богоподобная природа человека.

Счастье

Мы уже приводит выше слона Ниише о том. что мудрый человек не обязан быть счастливым - если чслонек знает, зачем он живет. ему не важно, как он живет. Но большинству люден, особенно в юном воз­расте, такие рассуждения покажутся чересчур суровыми, чересчур пес­симистичными. Как зто пет счастья, когда каждый день приносит столько радости? Л сколько таких радостей, сколько счастья ожидает нас впереди!

Никто, конечно, не знает точно, что такое счастье, и разные люди понимают его по-разному. Наиболее распространенная точка зрения подменяет счастье удовольствием. Удовольствие - это имитация счас­тья. Самым крайним видом такого счастья является наркотическое опь­янение: человек полностью отрешен от мира, полиостью растворен в чистом удовольствии, он абсолютно счастлив и доволен, и больше ни­чего ему в данный момент не нужно. Правда, потом наступает очень тя­желое похмелье, человека ждут невыносимые страдания, но сейчас он об этом не думает.

Очень многие отождествляют счастье с полным удовлетворением своих потребностей: у них все есть, они богато живут, им легко доступ­ны физические и духовные удовольствия - что еще надо для счастья? Древнегреческая легенда повествует, что один из первых философов, мудрец Солон, был спрошен Крезом, чудовищно богатым царем, видел ли когда-нибудь Солон счастливого человека. На что Солон ответил, что никогда не видел и вообще видеть счастливого человека нельзя. «Но ведь я перед тобой. — возмутился Солон. — самый счастливый, потому что я самый богатый». Но Солон ответил, что об этом еше рано судить, так как Крез еше жив. Действительно, вскоре на Креза напали враги, разгромили и разграбили его государство и убили его самого. Согласно легенде, лишь смерть придает жизни законченный вид. Жизнь должна завершиться, и тогда можно ответить, счастлив ли человек. А пока она продолжается, сказать этого нельзя.

Некоторые люди связывают свое представление о счастье с карьерой, прежде всего с политической: для них настоящее счастье — иметь власть, управлять другими людьми, все время быть на виду, слушать крики одоб­рения. Но. как показывает жизнь, политические деятели редко бывают счастливы — власть быстро развращает и опустошает человека.

Ни забвение, ни наслаждение, ни удовлетворение всех потребнос­тей, ни власть не приносят, видимо, настоящего счастья, они дают лишь имитацию счастливой жизни, после которой быстро наступает пресыщение и разочарование.

Единственно возможный вид счастья - это жизнь в согласии с са­мим собой, без страха, без напрасных надежд и мечтаний, в спокойном и ясном видении проблем и невзгод. Счастье - >то внутренняя уми­ротворенность, когда вместо страха и забот жизнь проникнута понима­нием еяяпиктч каждой прожитой минуты, святости и красоты окружа-ющего мира, которые отражаются в душе человека.

Все внешние источники ечаегья и наслаждении, писал А.Шопенга­уэр, по своей природе крайне ненадежны, сомнительны, преходящи.

подчинены случаю В этом отношении, больше, чем п каком-тисе-ином, важно, что именно мы имеем Н себе «В мире вообше немного можно раздобыть: он несь полон нуждою и горем, тех же. кто пх избег, подкарауливает на каждом шагу скука. К тому же по общему правилу власть принадлежит дурному началу, а решающее слово — глупости. Судьба жестока, а люди жалки. В устроенном таким образом мире тот. кто много имеет в себе, подобен светлой, веселой, теплой комнате, ок­руженной тьмою и снегом декабрьской ночи. Поэтому высокая, бога­тая индивидуальность, а в особенности широкий ум. означают счастли­вейший удел на земле, как бы мало блеска в нем ни было»¹'.

Счастье возможно только сейчас, в эту минуту, в настоящем. Но обычно мы никогда не задерживаемся в настоящем, утверждал Б.Пас­каль. Мы вспоминаем прошлое, предвкушаем будущее, словно хотим поторопить его слишком медленный шаг. Мы так неосмотрительны, что блуждаем по не доступным нам временам и вовсе не думаем о том единственном времени, которое нам принадлежит. Мы так легкомыс­ленны, считал Паскаль, что мечтаем только о воображаемых временах и без рассуждений бежим от единственно существующего в действи­тельности. Это потому, что настоящее обычно ранит нас. Мы его пря­чем с глаз долой, потому что оно нас удручает, а если оно нам прият­но, то жалеем, что оно ускользает. Мы пытаемся удержать его в буду­щем и предполагаем распоряжаться такими вещами, которые отнюдь не в нашей власти, в том времени, до которого мы вовсе не обязательно доживем. Пусть каждый, призывал он, разберется в своих мыслях. Он увидит, что все они заняты прошлым или будущим. Настоящее никогда не бывает нашей целью. Таким образом, мы вообше никогда не живем, но лишь собираемся жить и постоянно надеемся на счастье-'¹'.

Пока человек не нашел ничего святого в своей жизни, ничего, име­ющего глубину, волнующую красоту в настоящий момент его существо­вания, его жизнь поверхностна. Он может жениться, иметь детей, хо­роший дом и деньги, может быть умным и удачливым. Но его жизнь будет лишена того аромата мудрости и спокойствия, без которого все похоже на тень.

Индийский мудрен Джидду Кришнамуртп (1895—1991) говорил, об­ращаясь к школьникам 10-12 лет. что основой правильной и счастливой жизни является образование, реальное образование. А быть реально обра­зованным — значит не бояться, значит научиться жить без страха. Потом он обобщил спои идеи в книге «Начало обучения». «Быть реально обра­зованным. — говорил он. - означает не приспосабливаться к обществу, не имитировать, не делать того, что делают миллионы. Если вы чувству­ете, что вам нравится делать это — делайте. Но будьте готовы к тому, что делаете - ссорам, ненависти, антагонизмам, разделениям между народа­ми, воинам - если вам действительно правится жить таким образом. Если вы принимаете весь этот беспорядок, хаос вокруг вас. то вы - часть этого хаоса и нет никаких проблем. Но если вы скажете: я не хочу жить так. вы должны найти другой иугь. Приспосабливаться к тому, что есть, приказывает не разум, а хитрость. Вы должны быть образованны в каж­дом отрезке вашей жизни - внешне и внутренне Это означает, что внут­ренне вы должны избавиться oi страха. Понимание того, что такое страх.

делает 11,11» разум ишел.ппентным. Эта интеллигентность показы наст, как жить правильно и этом мире. Страх — это величайшая может бы п.. самая неликая проблема. Вы толжны и целом понять ее. чтобы выйти из страха. Ты говоришь: я боюсь неизвестного, боюсь завтрашнего лня. бу­дущего. Почему ты вообще думаешь о завтрашнем дне? Потому что отец, мать, соседи всегда спрашивают, что будет с тобой завтра? Они — путли-выи народ, и ты попадаешь в эту же ловушку»-".

Действительно, все вокруг страшно: мир становится все более и бо­лее населенным: в Индии рождается каждый год 20 или 30 миллионов человек, в Китае — еше больше. И все хотят работы, дома, престижа, детей, власти, денег. Но если человек смолоду пытается жить без стра­ха, то йотом, когда он вырастет, кем бы он ни стал — садовником, по­варом или еще кем-нибудь. - он все равно будет Счастлив.

Дети, говорил Кришнамурти. должны слушаться родителей, но по­слушание вызвано либо слепым повиновением, либо разумностью. Эта разумность не имеет ничего общего с механической привычкой к повиновению. Истинная любовь родителей к своим детям - в жела­нии, чтобы они не приспосабливались слепо к требованиям старших, чтобы они обучались, вместо того чтобы имитировать истинное обу­чение. Если бы родители действительно любили своих детей, не было бы войн³⁸.

Труд и игра

Во многих мировых религиях есть сюжет изгнания человека из рая. после которого он сам должен был в поте липа добывать хлеб свой, дач-жен был трудиться. Согласно религиозным представлениям, человеку первоначально дано было все. что ему нужно было для жизни, он ни в чем не нуждался, получая от природы основные блага для своего суще­ствования в готовом виде. Так или почти так жили первобытные пле­мена всех народов. Но как только та или иная популяция начинала уве­личиваться, как только стало невозможно прокормить появившееся из­быточное население, человек вынужден был трудиться, чтобы добывать в достаточном количестве то. что в ограниченном размере давала при­рода. С этого момента, собственно, и появился человек как таковой —-как свободное существо, целесообразно планирующее свою жизнь. Труд стал формой существования человека. Ни одно животное не рабо­тает, ибо получает все необходимое от природы.

Работает только человек, и работа дает ему впасть — пусть ограничен­ную — над природой: природой окружающей и природой собственной. Эта власть отличает его от других живых существ, лает ему свободу, от­ветственность за свою жизнь. До труда всю ответственность за человека «несла» природа.

Весь мир человек делает полем приложения своей деятельности: от клочка обрабатываемой земли до межзвездного пространства. Труд — одновременно и благо, и проклятие человека С одной стороны, он дол­жен трудиться всю свою жизнь, без отдыха и покоя, никогда не оста­навливаясь па доспи нутом, ибо то. что достигнуто, побуждает его к новым достижениям, к новым завоеваниям и дальнейшему покорении

№

природы. С другой стороны труд aaei ему пафос, перу н собственное могущество, возможность ошутнть собстиеинун) свободу. Как Прометей помп ил божественный огонь и дал его людям, страдая п результате пос­ледующего наказания и одновременно торжествуя, гак и человек, выр­вавшись из-под власти природы, бросив ей вызов, отказавшись от ее помочей, торжествует и одновременно страдает от непосильного бреме­ни труда. Человек в труде сравнивает себя с Богом, поскольку творит веши, которых в природе нет. и п то же время он не Бог к даже не бо­жок, ибо все его завоевания компенсируются его потерями — отчужде­нием от природы, уничтожением и порчей земли, воды, воздуха, посто­янным покушением на собственное здоровье.

Каких бы успехов ни достигал человек в результате своего труда, ка­кие бы глобальные достижения ни совершал — поворачивая реки, из­меняя климат. — природа все равно остается всевластной. Вся деятель­ность человека на фоне бесконечности природы исчезнет когда-нибудь под песком и пылью, так же как исчезали ранее целые культуры и на­роды.

В труде наиболее отчетливо проявляется самоотчужлеиие челове­ка — он все свои силы, свои мысли, воображение вкладывает в труд, опредмечивает нх и тем самым отчуждается от себя. Очеловечивание вещей есть одновременно овеществление человека. Игра с прометеевым огнем небезопасна".

Результатом любого труда является продукт, произведение. Произ­ведение — это не только ремесленное или производственное изготов­ление, сюда относятся также и художественно-поэтические произведе­ния. Всякое произведение, считал Хайдеггер, — это вывод чего-либо из потаепности в открытость. Открытость (или непотаенность) — у греков называлась «алетейя». или истина. Всякий труд, всякая техника — это область выведения из потаенности, раскрытие истины. Современное слово «техника» происходит от древнегреческого слова «технэ». оно употреблялось и лля обозначения ремесленного мастерства, и для вы­сокого искусства.

Труд — это деятельность человека, но люди, по Хайдеггеру. часто видят в деятельности просто действительность того или иного события. Его действенность оценивается по его результату. «Но существо дея­тельности в осуществлении. Осуществить значит: развернуть нечто до полноты его существа, вывести к этой полноте, producere — про-из-ве-сти. Поэтому осуществимо, собственно, только то. что уже есть. Но что прежде всего «есть», так это бытие»-⁵⁰.

Поэтому, считал Хайдеггер. нужно различать «технэ» и технику. Если первая пыталась вывести нечто из полноты его сущности, раскрыть ис­тину веши и тем самым тайну ее бытия, то современная техника — это прежде всего производство. Технэ — вил «нстинствования». писал Хай­деггер. комментируя Аристотеля. Человек, строивший дом или корабль, выковывавший жертвенную чашу, выводил про-из-водимое из потаен­ности. Это раскрытие потаенного заранее собирает образ и материал ко­рабля и дома в свете предвидимой законченности готовой веши и наме­чает отсюда способ ее изготовления. «Решающая суть xexvt\ заключает­ся тем самым вовсе не в операциях и манипуляциях, не в применении средств.,i в вышеназванном раскрытии В качестве такою раскрытия, по не в качестве изготовлении. ХЕууЦ и оказывается про-и j-пелснием-'¹ -

Но современная техника есть нечто conepnieiiHo иное. Она также является раскрытием иепотаенности. но не открытием бытия. Олно дело ветряная мельница, другое — современная электростанция. Одно дело индивидуальный крестьянский труд, другое — современное меха­низированное полеводство Современный труд уже не столько утверж­дает господство человека и его свободу, сколько обнаруживает ту опас­ную ситуацию отчуждения человека от земли, от бытия, в которую че­ловек попал. Для него закрывается возможность глубже н изначадьнее вникать в существо непотаениого. понимать свою связь с ним и через это — свое собственное существо.

Хайдепер считал, что одной из сил. избавляющих человека от того самоотчуждения, к которому его привела специфика современного про­изводства, современной техники, является искусство. Но кроме искус­ства одной из таких форм спасения является игра. Игра, как это ни странно, Очень близко стоит к труду, существенно дополняет его. обо­гащает и расцвечивает, очеловечивает его. препятствуя овеществлению человека.

Игра, так же как и труд, является основополагающим феноменом человеческого бытия. Обычно игру противопоставляют труду, в лучшем случае видят в игре тренировку перед серьезным зелом или необходи­мое восполнение монотонной односторонней деятельности. Есте­ственно считать, что только ребенку пристало жить игрой. Только в дет­стве у нас еще есть время для игры, а потом времени уже нет. ибо оно разлагается на «потом», «теперь», «уже». Чистое настоящее детства обычно считается временем игры. А лля взрослых и фа — только отдых, расслабление, нечто несерьезное.

Игра требует беззаботности, а это. на первый взгляд, не человечес­кое состояние, она — скорее удел животных. Но животные, строго го­воря, не бывают ни беззаботными, ни озабоченными, так же как не бывают свободными или запятыми. Но очень часто, если не всегда, игра воспринимается нфающими — будь то шахматисты или футболи­сты, будь то болельщики или завороженные хитросплетениями игры дети. — очень серьезно. Отношение «игра — серьезное» во все време­на остается неустойчивым. Игра превращается в серьезное, а серьез­ное — в игру. «Игра похищает нас из-под власти привычной и буднич­ной серьезности жизни, проявляющейся прежде всего в суровости и тя­гости труда, в борьбе за власть. Это похищение возвращает нас к еше более глубокой серьезности, к бездонно-радостной, трагикомической серьезности, в которой мы созерцаем бытие словно в зеркале»-'

Игра может подниматься до высот прекрасного и священного, ос­тавляя серьезное далеко позади себя. Интенсивность игры не объяснить никаким биологическим анализом, и именно в иен кроется сущность игры, ее исконное качество.

Всякая деятельность совершается до имя определенных имей, дли лоаижеини результата, приносящею пользу. Цели нет только у игры, она совершается не ради счастливою будущего, она — сама но себе сча­стье. «....Пришивая игру, пршнантт и дух. Ибо игра, какова бы ни были

се сущность, не есть нечто материальное. Уже и мире животных ломает она границы физического сушестнонапии. С точки трепня дстермнннро-п.нпю мыслимою мира, мира сплошного взаимодействии сил. игра есть В самом полном смысле слона "superabundant" («излишество, избыток»). Только с вмешательством луча, снимающего эту всеобщую детерминиро­ванность, наличие игры делается возможным, мыслимым. постижимым. Бытие игры всякий час подтверждает, причем в самом высшем смысле, супралогнческий характер нашего положения во Вселенной. Животные могут играть, значит, они уже нечто большее, чем просто механизмы. Мы играем, и мы знаем, что мы играем, значит, мы более чем просто ра­зумные существа, ибо игра есть занятие внеразумпое»³³.

Игра, с точки зрения голландского историка и философа Иохана Хепзингп (1872—1945). старше культуры, человеческая цивилизация не добавила никакого существенного признака общему понятию игры. Игра, как и труд, выражает сущность человека. Но игре, в отличие от труда, присуще настроение окрыленного удовольствия, которое больше простой радости от достижения чего-либо конкретного. Здесь мы раду­емся своей свободе. Во всех сферах деятельности человека проявляют­ся явные или замаскированные формы игры. Игре прнчастны все воз­расты, все время от времени погружаются в игру, испытывая освобож­дение, окрыленность. счастье — от детей до глубоких старцев. И фа ох­ватывает все сферы человеческого существования. Ифают в смерть, в похороны, в любовь, в фуд. «Что было бы с влюбленными с их поис­тине бесконечной задачей без разыгранной шутки* Чем была бы вой­на без авантюры, без правил рыцарской ифы? Чем был бы труд без иг­рового гения, чем была бы политическая сиена без добровольного или принудительного фарса властителей? Иногда высказываемая во всех этих областях серьезность есть не более чем хорошо сидящая маска скрытой ИфЫ»^5,1.

Ифа — всегда свободная деятельность. Игра по приказу — больше уже не ифа. Благодаря своему свободному характеру игра выходит за рамки природного процесса и располагается поверх него как украше­ние. И в этом смысле и фа — это не обыденная жизнь и не жизнь как таковая. Она — скорее выход из рамок этой жизни в специфический мир. имеющий собственное время и пространство. Все ифающие зна­ют, что они играют, а не живут, что все. совершаемое ими. совершает­ся как будто взаправду. Но самозабвением, восторгом это «как будто» снимается. И дети, и животные не могут не играть, ибо так им повеле­вает инстинкт, к тому же. и фая. они развиваются, но взрослый человек может и обойтись без игры, она для него — некое излишество. Оч мо­жет Ифать. а может и отложить ифу. поскольку она не диктуется внеш­ней необходимостью. Лишь по мере развития культуры понятия должен­ствовании и обязанности привязываются к игре. Она становится посто­янным сопровождением, приложением жизни. «Она украшает жизнь, она дополняет ее и вследствие этого является необходимой. Она необхо­дима индивидууму как биологическая функция, и она необходима обще­ству в силу заключенного в ней тысю. в силу своего значения, своей вы­разительной ценности, в силу завязываемых ею духовных и социальных связей - короче, необходима как культурная функция*".

1XQ

В-Л. I унии, fc.ll. Некрасова

Игра всегда имеет собственное пространство: арена, стол. храм, эк­ран, спиной — это отчужденна» земля, обособленная территория, на которой свои правила и собственное время то временные миры, игра рано или поздно кончается и может быть повторена в любое время. Элементы повтора, рефрена встречаются почти на каждом шагу враз-витых игровых формах. Игра способна иначе наполнить время, чем все остальные феномены человеческого существовании. В обыденной жиз­ни время дано нам как бы взаймы, его никогда не хватает, оно запол­нено нужными, необходимыми делами, а свободное время рассматри­ваете» только как время, не занятое трудом, оно легко оказывается опу­стошенным, незаполненным временем, которое может быть занято чем угодно. «Иначе обстоит дело, когда хты говорим, что у нас есть свобод­ное время, поскольку мы играем. Свобода времени означает не пусто­ту, а творческое исполнение жизни, а именно — осуществление вооб­ражаемого творчества, смысловое представление бытия, в известной мере освобождающее нас от свершившихся ситуаций нашей жизни. Такое освобождение, конечно, не реально и не истинно, мы не избега­ем последствий своих поступков, но. играя, человек может как бы от­странить от себя все свое прошлое и вновь начать с точки отсчета. Про­шлое, которым мы не располагаем, вновь оказывается в нашем распо­ряжении. Это же можно сказать и о будущем: мы способны в игре к свободному предвосхищению, для нас пет препятствий, мы можем мысленно убрать их»"'.

Особое место занимает игра в сфере праздника и культа, в сфере священного. В несовершенном мире и сумбурной жизни она создает временное, ограниченное совершенство, ритм и гармонию, не дости­жимую в повседневной жизни. Праздник разыгрывается и ставится, как спектакль, внутри реально обособленного игрового пространства. Вся­кое священное представление не есть просто символическое воплоще­ние, это прежде всего мистическое претворение. Оно сохраняет во всех аспектах формальные признаки игры, в результате которой человек приобщается к высшему порядку вещей, к высшему миру, освещающе­му обычную жизнь. Это истинный праздник в стихии свободы и радо­сти. «Но с завершением игры действие его не прекращается, а излуча­ет свое сияние на обычный мир вовне, учиняет безопасность, порядок, благоденствие группы, справлявшей этот праздник, покуда не наступа­ет сызнова этот священный период игры»".

Праздник — зто игра, которая совершается вне и над трезвым житей­ским морем повседневных нужд и серьезности. Переодевания, маски, карнавал — здесь люди отлаются непосредственному эстетическому воз­действию, в котором перемешаны красота, угроза и таинственность. Ат­мосфера праздника сразу же выводит из обыденной жизни в иной мир. далекий от света дня — в сферу дикаря, ребенка и поэта, в сферу игры*.

Вся человеческая культура возникает, согласно Хёйзинге. из игры и в форме игры. Не игра перерастает в культуру, л в первоначальных фор­мах культуры всегда есть нечто игровое. Но по мерс развития культу­ры игровой элемент отступает на задний план. Он растворяется, асси­милируется в сакральной сфере, кристаллизуется в науке и поэзии, в правосознании, формах политической жизни. И в любой из этих сфер

ISO

игровой момент может проявиться и полную силу Чем больше игра приносит пользы н практическом пли теоретическом плане, тем полнее она растворяется в культуре.

Это особенно наглядно выступает в сфере языка. За каждым абст­рактным понятием прячется образ, метафора, в каждой метафоре скры­та ифа слов. Невнимательность к игре символов, метафорическим пе­реносам и сближениям вешей закрывает путь к истокам мысли. В дан­ном случае игра становится вполне серьезным принципом филологи­ческого или лингвистического исследования.

Ю.М.Лотман в «Беседах о русской культуре» писал о значении нфы (в частности, карточной) в повседневной жизни, Человек, по его мнению, играет не с другим человеком, а со Случаем. Азартная игра — модель борьбы человека с Неизвестными Факторами. «Поэто­му. — приводил он слова А.Пушкина. — страсть к игре есть самая сильная из страстей». Такие понятия, как «счастье», «удача», «ми­лость», понимались русским дворянином XVHI-XIX веков как не­предсказуемое нарушение непреложных законов. Игра преврашала неожиданность в постоянно действующий механизм, ее ждали, ей ра­довались или огорчались, но не удивлялись. Многие видные умы того времени усматривали связь между азартной mpofi и общей философи­ей романтизма с его культом непредсказуемости, выпадении из обще­го неотвратимого закона.

Так, ифа в карты была чем-то большим, чем стремлением к выиг­рышу как материальной выгоде. «...Выигрыш был не самоцелью, а средством вызвать ощущение риска, внести в жизнь непредсказуемость. Это чувство было оборотной стороной мундирной, пригвожденной к парадам жизни. Петербург, военная служба, самый дух императорской эпохи отнимал у человека свободу, исключал случайность. Ифа вноси­ла в жизнь случайность»".

Видимо, поэтому карточная игра как одна из немногих возможнос­тей проявления свободной инициативы была постоянным мотивом ро­манов и повестей А.Пушкина. М.Лермонтова. Н.Гоголя. Л.Толстого. Ф.Достоевского. Да и сами авторы в своей жизни отдали ей немалую дань.

Ифа находится в стороне от всякого беспокойного стремления, даже если это ифа в карты на деньги (если, конечно, ифающие не про­фессиональные шулеры). Внутри сферы игры законы и обычаи повсед­невного мира не имеют силы. Это временная отмена обыденной жиз­ни. Подлинная игра содержит цель в себе самой. Ее дух и атмосфера — радостное воодушевление, а не истерическая взвинченность.

Таким образом, можно полвести итог словами Е.Финка: «Если со­брать все воедино: магическое созидание видимости ифового мира, са­мосозерцание человеческого бытия в игре как «зеркале жизни», до-раци­ональную осмысленность ифы. свобода времени ввиду обратимости всех решений в игре, охваты васмость игрой всех других сфер человеческого существования. — то раскроется праздничный характер игры как общий ее строй; Человек играет тогда, когда он празднует бытие»¹".

Этот праздник прерывает цепь отягощенных заботами будней, от-фаничеи от их серого однообразия, возвьнпен как нечто необычное и

редкое. Но недостаточно, по мнению Финка, определят!, праздник че­рез противопоставление будням Праздник необходим и для ии.\. И им необходима радость и возвеселение Боги приходят r человеческую игру и пребывают в ней. за хваты иая И завораживая нас.

Ифа как праздник нужна будним, чтобы победить утилитаризм гру­да, чтобы человек мог не просто работать, а работать «играючи», а так может работать только мастер, художник своего дела. Для него рабо­та — не тягостная обязанность, а возможность самовыражения, воз­можность выявления своей свободы. Только такой труд, сопряженный с Ифой в самом глубоком смысле этого слова, с ИТрвё как праздником бытия. И является человеческим трудом. Он очеловечивает мир. но не овеществляет человека.

В игре происходит размораживание эмпирического индивида, выс­вобождение фрагментарного человека из поглошаюших его форм зави­симости. «Ифа является единым основанием несводимое™ человека к «делам». Ифа — не особый рол деятельности, она кротофеномен дея­тельности как таковой, чистого делания, просвечивающего как дик за множеством личин»*¹.

Фрагментарный, массовый человек — это человек вне ИфЫ. человек искусственный. А потому, анализируя феномен игры, мы прежде все­го пытаемся выяснить одно: по-прежнему ли жив человек в человеке?

Вера

Вера — это возможность сверхчувственного опыта. Но что представля­ет собой такой опыт? Например, слушая прекрасное музыкальное про­изведение, человек, одаренный музыкальным чувством, слышит, кро­ме самих звуков и их сочетаний, еше что-то другое, что можно назвать музыкальной красотой. Как бы позади звуков и сквозь них мы вос­принимаем еще что-то невысказанное, о чем в словах можно выра­зить только как слабый, несовершенный намек. Звуки воспринимает наше ухо, а то невысказанное, о чем они говорят, воспринимает непос­редственно наша душа.

То же мы испытываем, наслаждаясь живой прелестью человечес­кого липа. Видимая форма, полагал С.Франк, здесь именно потому прекрасна, что воспринимается как совершенное выражение некой таинственно незримой и все же опытно воочию нам предстоящей ре­альности. Звуки музыки, слова лирического стихотворения, образы пластических искусств, природы или человеческого лица, добрые нрав­ственные поступки пробуждают в нашем сердце что-то иное, говорят нам о чем-то далеком, непосредственно не доступном, смутно разли­чаемом: нашей души достигает весть о потустороннем, запредельном. До нашей души, согласно Франку, в самой ее интимной глубине до­ходит голос как бы издалека, говорящий о неком лучшем, высшем мире. Совершенно несущественно, называем ли мы это голосом сове­сти или испытываем как голос, возвещающий нам волю Божью. - это только два разных названия для одного и того же. Важно только одно; мы испытываем в интимной глубине нашего сердца живое присутствие и действие некой силы, о которой мы непосредственно знаем, что она

есть сила порядка высшего, что нашей души достигла некая несть из­далека, из области бытия иной, чем привычный, будничный мир.

Таким образом, и эстетический, и нраистпепный опытенязаны с опы­том религиозным. Но поскольку человек и большей степени чувствен­ное существо, внимание которого, как правило, приковано к чувствен­но данному, видимому, осязаемому, то все незримое и нсощушаемое склонно ускользать от него. Конечно, для глухих нет красоты в музыке, а для слепых — в живописи, но гораздо больше людей не глухих, но не­музыкальных, не слепых, по не воспринимающих красоту зрительных образов, не ощущающих поэзию. Для очень большого числа людей сверхчувственный опыт — пустой звук.

Можно наслаждаться красотой и при этом воображать, что кра­сота исчерпывается приятными эмоциями. Можно верить в Бога, но сомневаться в возможно встречи с ним. считать это иллюзией, чем-то призрачным, что только пригрезилось. Ведь Бот — не каменная стена, о которую можно, не заметив ее. разбить голову и в которой поэтому нельзя сомневаться. Он есть реальность незримая, открывающаяся только глубинам духа.

Вера «есть воля открывать душу навстречу истине, прислушиваться к тихому, не всегда различимому «голосу Божию», как мы иногда сре­ди оглушающего шума прислушиваемся к доносящейся к нам издале­ка тихой, сладостной мелодии. — воля пристально вглядываться в ту незримую и в этом смысле темную глубь нашей души, где, по гениаль­ному выражению Мейстера Экхарта, тлеет «искорка», и в этой искор­ке увидать луч, исходящий от самого солнна духовного бытия»⁴².

Обычно под верой понимается некое своеобразное духовное состоя­ние, в котором человек согласен признавать, утверждать как истину не­что, что само по себе не очевидно, дчя чего нельзя привести убедитель­ных оснований, и поэтому возможно сомнение и отрицание того, во что веришь. Если принять такое определение, то останется непонятным — как возможно верить в этом смысле, для чего это нужно? Верить в не­достоверное — либо обнаруживать легкомыслие, либо заставлять, угова­ривать, убеждать себя самого в том. что, собственно, остается сомни­тельным. Здесь абсолютизируется некое состояние искусственной загип­нотизированное™ сознания.

В общем-то вся наша жизнь основана на такой вере: мы ложимся спать и верим, что ночь сменится днем, что мы проснемся и про­снемся именно мы. Но доказать этого мы не можем. На каждом шагу мы руководствуемся верой в неизменность того, что мы называем за­конами природы, однако эта неизменность ничем не гарантирована, и наша вера в нее есть именно слепая, ничем точно не гарантированная вера. Чаше всего в приведенных случаях речь идет о вероятности, а не необходимости. У религиозных фанатиков вера является актом послу­шания, покорного доверия к авторитету.

Франк же счптат. что вера по своей сущности — это не слепое до­верие, а непосредственная достоверность, прямое усмотрение истины веры. Подлинная вера основана на откровении — на непосредственном самообпаруженин Бога. Его собственном явлении нашей душе. Его собственном голосе, нам говорящем. Вдруг открываются замкнутые очи

­

Дата добавления: 2014-12-27