ПАРЛАМЕНТ 5 страница

ними сразу же закрылась. Они оказались в приемной, на стене которой

висело старинное бронзовое зеркало с ручкой, а над ним - удивительной

красоты венецианская карнавальная маска золотого цвета. "Где-то это

было уже, - подумал Татарский, - маска и зеркало. Или нет? Весь день

сегодня глючит..." Под маской помещался стол, за которым сидела

секретарша холодной птичьей красоты.

- Здравствуй, Алла, - сказал Морковин.

Секретарша помахала ручкой и нажала кнопку на столе. Раздался тихий

зуммер, и высокая звукоизолированная дверь в другом конце приемной

открылась.

В первый момент Татарскому показалось, что просторный кабинет с

зашторенными окнами пуст. Во всяком случае, за огромным письменным

столом со сверкающими металлическими тумбами никого не было. Над

столом - там, где в советское время полагалось быть портрету вождя, -

висела картина в тяжелой круглой раме. Расположенный в центре белого

поля цветной квадратик было трудно как следует разглядеть от двери, но

Татарский узнал его по цветам - у него был такой же на бейсболке. Это

был стандартный лэйбл с американским флагом и надписью "Made in USA.

One size fits all". На другой стене была смонтирована строгая

инсталляция - линия из пятнадцати консервных банок с портретами Энди

Уорхолла в характерном для свиной тушенки картуше.

Татарский опустил глаза. Пол был покрыт настоящим персидским ковром

с удивительной красоты рисунком, похожим на виденные когда-то в

детстве орнаменты из старинного издания "Тысячи и одной ночи". Следуя

за линиями узора, глаза Татарского по прихотливой спирали двинулись к

центру ковра и наткнулись на хозяина кабинета.

Это был молодой еще человек, коренастый толстячок с зачесанными

назад остатками рыжеватых волос и довольно располагающим лицом,

который лежал на ковре в самой непринужденной позе. Он был

труднозаметен из-за своей одежды, почти сливавшейся по тону с ковром.

На нем был пиджак типа "оргазм плебея" - не деловая униформа и даже не

пижама, а нечто карнавально-запредельное, наряд, который надевают

особо расчетливые бизнесмены, когда хотят вызвать у партнеров

ощущение, будто дела у них идут настолько хорошо, что им уже не надо

заботиться о бизнесе и даже самое чудаковатое поведение не в состоянии

причинить им никакого ущерба. Яркий ретро-галстук с развратной

обезьянкой на пальме выбивался из-под его пиджака и розовым языком

расстилался по ковру.

Но Татарского поразил не столько наряд молодого человека, сколько

то, что его лицо было ему знакомо, причем очень хорошо, хотя он ни

разу в жизни с ним не встречался. Он видел это лицо в сотне мелких

телевизионных сюжетов и рекламных клипов, как правило на вторых ролях,

но кто такой этот человек, он не знал. Последний раз это произошло

прошлым вечером, когда Татарский, раздумывая о русской идее, рассеянно

смотрел телевизор. Хозяин кабинета появился в рекламе каких-то

таблеток - он был одет в белый халат и шапочку с красным крестом, а на

его полное лицо были наклеены светлая бородка и усы, делавшие его

похожим на доброго молодого Троцкого. Сидя на кухне в окружении

охваченного непонятной эйфорией семейства, он назидательно говорил:

- В море рекламы легко заблудиться. А часто она еще и

недобросовестна. Не так страшно, если вы ошибетесь при выборе кастрюли

или стирального порошка, но, когда речь идет о лекарствах, вы ставите

на карту свое здоровье. Подумайте, кому вы поверите - бездушной

рекламе или вашему семейному доктору? Конечно! Ответ ясен! Только

вашему семейному доктору, который советует принимать пилюли

"Санрайз"!

"Понятно, - подумал Татарский, - это, значит, наш семейный доктор".

Семейный доктор между тем поднял руку в приветственном жесте, и

Татарский заметил в его пальцах короткую пластиковую соломинку.

- Подсаживайтесь, - сказал он глуховатым голосом.

- Давно подсели, - ответил Морковин.

Видимо, слова Морковина были обычной в этом месте присказкой,

потому что хозяин кабинета с долей снисходительности кивнул головой.

Морковин взял со стола две соломинки, протянул одну Татарскому и

прилег на ковер. Татарский последовал его примеру. Опустившись на

ковер, он вопросительно поглядел на хозяина кабинета. Тот ласково

улыбнулся в ответ. Татарский заметил на его запястье часы с браслетом

из необычных звеньев разного размера. Заводная головка часов была

украшена маленьким брильянтом; вокруг циферблата тоже были три

спиральных брильянтовых кольца. Татарский вспомнил редакционную статью

о дорогих часах, прочитанную в каком-то радикально-кислотном журнале,

и уважительно сглотнул. Хозяин кабинета заметил его взгляд и посмотрел

на свои часы.

- Нравятся? - спросил он.

- Еще бы, - сказал Татарский. - Если не ошибаюсь, "Piaget

Possession"? Кажется, стоят семьдесят тысяч?

- Пеже позесьон? - Тот поглядел на циферблат. - Да, действительно.

Не знаю, сколько стоят.

- Господин Пеже со своими пацаками, - сказал Морковин.

Хозяин кабинета явно не понял шутки.

- Вообще, - быстро добавил Морковин, - ничто так не выдает

принадлежность человека к низшим классам общества, как способность

разбираться в дорогих часах и автомобилях.

Татарский покраснел и опустил взгляд.

Участок ковра перед его лицом был покрыт узором, изображавшим

разноцветные фантастические цветы с длинными лепестками. Татарский

заметил, что ворсинки ковра густо, как инеем, покрыты крошечными

белыми катышками, похожими на цветочную пыльцу. Он покосился на

Морковина. Морковин вставил трубочку в ноздрю, зажал другую пальцем и

провел свободным концом трубочки по лепестку небывалой фиолетовой

ромашки. Татарский понял наконец, в чем дело.

Несколько минут тишину в комнате нарушало только сосредоточенное

сопение. Наконец хозяин кабинета приподнялся на локте.

- Ну как? - спросил он, глядя на Татарского.

Татарский оторвался от бледно-пурпурной розы, которую он

самозабвенно обрабатывал. Обида успела совершенно отпустить.

- Отлично, - сказал он, - просто отлично!

Говорить было легко и приятно; если он и чувствовал некоторую

скованность, когда входил в этот огромный кабинет, то теперь она

исчезла без следа. Кокаин был настоящим и почти не разбодяженным -

разве что чувствовался слабый привкус анальгина.

- Вот только я не понимаю, - продолжил Татарский, - почему такая

технология? Это, конечно, изысканно, но как-то необычно!

Морковин с хозяином кабинета переглянулись.

- Ты вывеску на нашей конторе видел? - спросил хозяин. - "Институт

пчеловодства"?

- Видел, - сказал Татарский.

- Ну вот. А мы тут вроде пчелок.

Все трое засмеялись, и смеялись очень долго, даже тогда, когда

причина смеха успела забыться. "Эх, - с умилением подумал Татарский, -

есть же на свете хорошие люди!"

Наконец веселье угасло. Хозяин кабинета поглядел по сторонам, как

бы вспоминая, зачем он здесь, и, видимо, вспомнил.

- Так, - сказал он, - к делу. Морковка, подожди у Аллы. Я с

человеком поговорю.

Морковин торопливо обнюхал пару райских васильков, поднялся и

вышел. Встав, хозяин кабинета потянулся, прошел за письменный стол и

опустился в кресло.

- Присаживайся, - сказал он.

Татарский сел в кресло напротив стола. Оно было очень мягким и

таким низким, что он провалился в него, как в сугроб. Подняв глаза,

Татарский обомлел. Стол нависал над ним, как танк над окопом, и это

сходство явно не было случайным. Две тумбы, украшенные пластинами из

гофрированного никеля, выглядели точь-в-точь как широкие гусеничные

траки, а картина в круглой раме, висевшая на стене, оказалась прямо за

головой хозяина кабинета и напоминала теперь крышку люка, из которого

он высунулся, - сходство усиливалось тем, что над столом были видны

только его голова и плечи. Несколько секунд он наслаждался

произведенным эффектом, а потом встал, перегнулся над своим танком и

протянул Татарскому руку:

- Леонид Азадовский.

- Владимир Татарский, - сказал Татарский, приподнимаясь и пожимая

пухлую вялую ладонь.

- Ты не Владимир, а Вавилен, - сказал Азадовский. - Я про это знаю.

Только и я не Леонид. У меня папаша тоже мудак был. Он меня знаешь как

назвал? Легионом. Даже не знал, наверно, что это слово значит. Сначала

я тоже горевал. Зато потом выяснил, что про меня в Библии написано, и

успокоился. Значит, так...

Азадовский зашелестел разбросанными по столу бумагами.

- Что там у нас... Ага. Посмотрел я твои работы. Мне понравилось.

Молодец. Такие нам нужны. Только вот местами... не до конца верю. Вот,

например, ты пишешь: "коллективное бессознательное". А ты знаешь, что

это такое?

Татарский пошевелил в воздухе пальцами, подбирая слова.

- На уровне коллективного бессознательного, - ответил он.

- А ты не боишься, что найдется кто-то, кто знает отчетливо?

Татарский шмыгнул носом.

- Господин Азадовский, - сказал он, - я этого не боюсь. Потому не

боюсь, что все, кто отчетливо знает, что такое "коллективное

бессознательное", давно торгуют сигаретами у метро. В той или иной

форме, я хочу сказать. Я и сам у метро сигаретами торговал. А в

рекламный бизнес ушел, потому что надоело.

Азадовский несколько секунд молчал, обдумывая услышанное. Потом он

усмехнулся.

- Ты хоть во что-нибудь веришь? - спросил он.

- Нет, - сказал Татарский.

- Ну хорошо, - сказал Азадовский и снова заглянул в бумаги, на этот

раз в какую-то разграфленную анкету. - Так... Политические взгляды -

что там у нас? Написано "upper left" [верхнелевые (англ.)]. Не

понимаю. Вот, блядь, дожили - скоро в документах вообще все

по-английски будет. Ты по политическим взглядам кто?

- Рыночник, - ответил Татарский, - довольно радикальный.

- А конкретнее?

- Конкретнее... Скажем так, мне нравится, когда у жизни большие

сиськи. Но во мне не вызывает ни малейшего волнения так называемая

кантовская сиська в себе, сколько бы молока в ней ни плескалось. И в

этом мое отличие от бескорыстных идеалистов вроде Гайдара...

Зазвонил телефон, и Азадовский жестом остановил разговор. Взяв

трубку, он несколько минут слушал, и его лицо постепенно сложилось в

гримасу отвращения.

- Ищите дальше, - буркнул он, бросил трубку на рычаг и повернулся к

Татарскому: - Так чего там про Гайдара? Только короче, а то сейчас

опять звонить будут.

- Если короче, - сказал Татарский, - в гробу я видел любую

кантовскую сиську в себе со всеми ее категорическими императивами. На

рынке сисек нежность во мне вызывает только фейербаховская сиська для

нас. Такое у меня видение ситуации.

- Вот и я так думаю, - совершенно серьезно сказал Азадовский, -

пусть лучше небольшая, но фейербаховская...

Телефон зазвонил опять. Азадовский взял трубку, послушал немного, и

его лицо расцвело широкой улыбкой:

- Вот это я хотел услышать! Контрольный сделали? Хвалю.

Видимо, новость была очень хорошей - встав, Азадовский потер руки,

пружинисто пошел к встроенному в стену шкафу, достал из него большую

клетку, на дне которой что-то быстро заметалось, и перенес ее на стол.

Клетка была старой, со следами ржавчины, и походила на скелет

абажура.

- Что это? - спросил Татарский.

- Ростропович, - ответил Азадовский.

Он открыл дверцу, и из клетки на стол вылез маленький белый

хомячок. Посмотрев на Татарского маленькими красными глазками, он

спрятал мордочку в лапки и потер нос. Азадовский сладко вздохнул,

достал из стола что-то вроде сумочки для инструментов, раскрыл ее и

выложил на стол пузырек японского клея, пинцет и маленькую баночку.

- Подержи его, - велел он. - Да не бойся, не укусит.

- Как его держать? - вставая с кресла, спросил Татарский.

- Возьми за лапки и разведи их в стороны. Как исусика. Ага, вот

так.

Татарский заметил на грудке хомячка несколько зубчатых

металлических кружков, похожих на часовые шестеренки. Вглядевшись, он

увидел, что это маленькие копии орденов, выполненные с удивительным

искусством, - кажется, в них даже мерцали крошечные камни, что

усиливало сходство с деталями часов. Ни одного из орденов он не узнал

- они явно относились к другой эпохе и напоминали регалии с мундира

екатерининского полководца.

- Кто это ему дал? - спросил он.

- А кто ж ему даст, если не я, - пропел Азадовский, вынимая

пинцетом из баночки короткую ленточку из синего муара. - Держи

крепче.

Выдавив на лист бумаги каплю клея, он ловко провел по ней ленточкой

и приложил ее к брюшку хомяка.

- Ой, - сказал Татарский, - он, кажется...

- Обосрался, - констатировал Азадовский, окуная в клей зажатую в

пинцете бриллиантовую снежинку, - это он от радости. Оп...

Бросив пинцет на стол, он наклонился к хомячку и несколько раз

сильно дунул ему на грудь.

- Сохнет мгновенно, - сообщил он. - Можешь отпускать.

Хомячок суетливо забегал по столу - подбегая к краю, он опускал

мордочку, словно пытаясь разглядеть далекий пол, мелко тряс ею и

пускался на другой край, где повторялось то же самое.

- За что ему орден? - спросил Татарский.

- А настроение хорошее. Что, завидно?

Поймав хомячка, Азадовский кинул его назад в клетку, запер ее и

отнес обратно в шкаф.

- Почему у него имя такое странное?

- Знаешь, Вавилен, - сказал Азадовский, садясь за стол, - чья бы

корова мычала, а твоя б молчала.

Татарский вспомнил совет не говорить и не спрашивать лишнего.

Азадовский убрал наградные принадлежности в стол, смял испачканный

клеем лист и швырнул его в корзину.

- Короче, мы тебя берем с испытательным сроком в три месяца, -

сказал он. - У нас сейчас свой отдел рекламы, но мы не столько ее сами

разрабатываем, сколько координируем работу нескольких крупных

агентств. Типа не играем, а счет ведем. Так что будешь пока сидеть в

отделе внутренних рецензий, на третьем этаже в соседнем подъезде. Мы к

тебе приглядимся, подумаем, а потом, если подойдешь, переведем на

более ответственный участок. Видел, сколько у нас этажей?

- Видел, - сказал Татарский.

- Вот то-то. Пространство для роста не ограничено. Вопросы есть?

Татарский решился задать вопрос, мучивший его с первого момента

встречи.

- Скажите, господин Азадовский, я вчера видел клип про какие-то

пилюли - это не вы там играли доктора?

- Ну я, - сухо сказал Азадовский. - А что, нельзя?

Отведя взгляд от Татарского, он взял трубку и открыл записную

книжку. Татарский понял, что аудиенция окончена. Нерешительно

переступив с ноги на ногу, он поглядел на ковер.

- А можно ли...

Азадовский понял его с полуслова. Улыбнувшись, он вытащил соломинку

из вазочки и кинул ее на стол.

- Говно вопрос, - сказал он и принялся набирать номер.

Облако в штанах

Стержневым элементом офисного пространства был пронзительный голос

кухарки с Западной Украины, доносившийся почти весь день из небольшого

буфета. На него, как на веревку, нанизывались все остальные звенья

звуковой реальности: звонки телефонов, голоса, пищание факса и

жужжание принтера. И уже вокруг этого сгущались материальные предметы

и люди, населявшие комнату, - так, во всяком случае, казалось

Татарскому вот уже несколько месяцев.

- Короче, еду я вчера по Покровке, - тенорком рассказывал

секретарше залетевший с улицы сигаретный критик, - торможу у

перекрестка. Пробка. А рядом со мной "Чайка". И, значит, выходит из

нее реально крутой чечен и глядит по сторонам с таким видом, словно

ему насрать на всех с высокой колокольни. Стоит он так, знаешь,

наслаждается, и тут вдруг рядом останавливается такой реальный

"кадиллак". И вылазит из него такая девчушка, в рваных джинсах и

кедах, и шнырь к ларьку за пепси-колой. Представляешь себе этого

чечена? Такое проглотить!

- Ну! - отвечала секретарша, не отрываясь от компьютерных клавиш.

За спиной Татарского тоже говорили, причем очень громко.

Выслуживался один его подчиненный, пожилой редактор из партийных

журналистов, - он взвинченным басом распекал кого-то через селектор.

Татарский чувствовал, что редактор говорит так оглушительно,

безжалостно и бодро исключительно в расчете на его уши. Это

раздражало, и отвечавший из селектора голос, печальный и тонкий,

рождал сочувствие.

- Одну исправил, а другую нет, - тихо говорил этот голос. - Так

произошло.

- Ну и ну, - рявкал редактор. - Ты о чем вообще думаешь на работе?

У тебя идут два материала - один называется "Узник совести", а другой

"Евнухи гарема", да?

- Да.

- Ты берешь оба заголовка в карман, меняешь фонт, а потом на

странице тридцать пять находишь "Узника гарема", да?

- Да.

- Так можно, наверно, догадаться, что на странице семьдесят четыре

у тебя будут "Евнухи совести"? Или ты совсем мудак?

- Совсем мудак, - соглашался печальный голос.

"Оба вы мудаки", - подумал Татарский. С самого утра его мучила

депрессия - скорее всего, из-за затяжного дождя. Он сидел у окна и

глядел на поток автомобилей, катящих по проспекту сквозь мутные струи.

Старые, собранные еще при советской власти "Лады" и "Москвичи" ржавели

вдоль тротуаров как мусор, выброшенный рекой времени на грязный берег.

Сама река времени состояла в основном из ярких иномарок, из-под шин

которых били фонтаны воды.

На столе перед Татарским лежала пачка "Золотой Явы" в рекламной

картонной оправе и стопка бумаги. Он медленно вывел на верхнем листе

слово "mercedes". "Вот, взять хотя бы "мерседес", - вяло подумал он. -

Машина, конечно, классная, ничего не скажешь. Но почему-то наша жизнь

так устроена, что проехать на нем можно только из одного говна в

другое..."

Наклонив голову к окну, он поглядел на стоянку. Там белела крыша

купленного им месяц назад белого "мерседеса" второй свежести, который

уже начинал понемногу барахлить.

Вздохнув, он поменял местами "с" и "d". Получилось "merdeces".

"Правда, - поплелась его мысль дальше, - где-то начиная с

пятисотого или, пожалуй, даже с триста восьмидесятого турбодизеля это

уже не имеет значения. Потому что к этому моменту сам становишься

таким говном, что ничего вокруг тебя уже не испачкает. То есть говном,

конечно, становишься не потому, что покупаешь шестисотый "мерседес".

Наоборот. Возможность купить шестисотый "мерседес" появляется именно

потому, что становишься говном..."

Он еще раз посмотрел в окно и дописал: "Merde-SS. В смысле

магического ордена ездунов-изуверов".

Неожиданно его мысли приняли радикально другое направление, и по

душе прокатилась волна профессиональной бодрости. Он выхватил из

стопки новый лист и быстро написал на нем:

Плакат: золотой двуглавый орел с короной над головами,

висящий в воздухе. Под ним - черный лимузин с двумя

мигалками по бокам крыши (головы орла расположены точно над

мигалками). Фон - цвета триколора. Слоган:

"Мерседес-600"

Стильный, державный

Однако пора было возвращаться к работе. Вернее, не возвращаться, а

начинать ее. Надо было писать внутреннюю рецензию на рекламную

кампанию "Золотой Явы", а потом на сценарии роликов для мыла "Камэй" и

мужских духов "Гуччи". С "Явой" была настоящая засада. Татарский так и

не понял, хорошего отзыва от него ждут или нет, и было неясно, в каком

направлении сдвигать мысли. Поэтому он решил начать со сценариев.

Мыльный текст занимал шесть страниц убористым шрифтом. Брезгливо

открыв последнюю страницу, Татарский прочел финальный абзац:

Затемнение. Героиня засыпает, и ей снятся волны блестящих

светлых волос, которые жадно впитывают льющуюся на них с

неба голубую жидкость, полную протеинов, витамина В-5 и

бесконечного счастья.

Поморщившись, он взял со стола красный карандаш и написал под

текстом:

Литературщина. Сколько раз повторять: нам тут нужны не

творцы, а криэйторы. Бесконечное счастье не передается

посредством визуального ряда. Не пойдет.

Сценарий для "Гуччи" был намного короче:

В кадре - дверь деревенского сортира. Жужжат мухи. Дверь

медленно открывается, и мы видим сидящего над дырой

худенького мужичка с похмельным лицом, украшенным усиками

подковой. На экране титр: "Литературный обозреватель Павел

Бисинский". Мужичок поднимает взгляд в камеру и, как бы

продолжая давно начатую беседу, говорит:

- Спор о том, является ли Россия частью Европы, очень

стар. В принципе настоящий профессионал без труда может

сказать, что думал по этому поводу Пушкин в любой период

своей жизни, с точностью до нескольких месяцев. Например, в

1833 году в письме князю Вяземскому он писал...

В этот момент раздается громкий треск, доски под мужичком

подламываются, и он обрушивается в яму. Слышен громкий

всплеск. Камера наезжает на яму, одновременно поднимаясь

(модель движения камеры - облет "Титаника"), и показывает

сверху поверхность темной жижи. Из нее выныривает голова

обозревателя, которая поднимает глаза и продолжает

прерванную погружением фразу:

- Возможно, истоки надо искать в разделе церквей. Крылов

не зря говорил Чаадаеву: "Посмотришь иногда по сторонам, и

кажется, что живешь не в Европе, а просто в каком-то..."

Что-то сильно дергает обозревателя вниз, и он с

бульканьем уходит на дно. Наступает тишина, нарушаемая

только гудением мух. Голос за кадром:

Дата добавления: 2014-12-23