Хроника выборов 6 марта 1989 года

Иногда думал, следя, как одну за другой совершают ошибки мои оппоненты, сражаясь против меня: а что я бы предпринял, если бы мне пришлось возглавлять борьбу против кандидата в народные депутаты Ельцина?…

Совершенно точно знаю, таких глупостей не делал бы. Ну, во‑первых, вообще снял бы всякий покров секрета и таинственности с этого имени, он должен был стать обыкновенным кандидатом, как Петров, Сидоров. Немедленно бы позволил, точнее, даже заставил все газеты и журналы взять по паре интервью, и через месяц имя его уже стало бы надоедать. Ну, и телевидение, конечно. Показывать часто, много и желательно невпопад, в любой передаче — «Сельский час», «Служу Советскому Союзу», «Взгляд», «Время», «Музыкальный киоск», по всем программам, чтобы он окончательно надоел со своими идеями и мыслями. И вот тогда бы появился шанс прокатить неугодного Ельцина.

Здесь же, в жизни, делалось все, чтобы моё имя с каждым днём все ярче приобретало ореол мученика. Официальная пресса обо мне молчала, интервью со мной можно было услышать только по западным радиостанциям. Каждый новый шаг, предпринятый против меня, все больше и больше возмущал москвичей. А поскольку таких шагов было множество, в конце концов те, кто боролся против меня, сделали все, чтобы народ избрал именно Ельцина по Московскому округу.

Многие спрашивали меня чуть ли не на полном серьёзе, а может быть первый секретарь МГК Л.Зайков — моё доверенное лицо, тайное, одиннадцатое по счёту?.. Во всяком случае, мне все советовали, когда выборы состоятся и все завершится успешно, обязательно ему позвонить и поблагодарить за огромную «поддержку и помощь», оказанную во время выборов. Абсолютное непонимание законов человеческой психологии, неумение чувствовать людей и предвидеть их реакцию каждый раз приводило борцов против меня к обратным результатам.

Мне часто западные корреспонденты задают вопрос, есть ли у меня какая‑то тактика предвыборной кампании, так сказать, секреты и тайны грядущей, хочется верить, победы. Как бы это ни звучало просто, но тактика была одна — здравый смысл. Не совершать никаких поступков, которые каким‑то образом оскорбили бы моего соперника; на встречах, митингах говорить только правду, какой бы неудобной, невыигрышной она для меня ни была; быть предельно откровенным. Ну, и все время надо чувствовать людей. Это самое главное.

Почти каждый день я проводил встречи с огромными коллективами. А в последний месяц даже по две в день. Выматывался, конечно, очень сильно, но после каждой такой встречи я получал внутренний заряд уверенности, что все будет нормально. И даже не в том дело, что я выиграю. Это, так сказать, частная задача. Появлялась уверенность, что с такими людьми, с такой искренней жаждой справедливости, добра мы все‑таки обязательно выкарабкаемся из той пропасти, в которой очутились.

Митинги я меньше люблю. Особенно многотысячные, а были дни, когда в Лужниках собиралось до ста тысяч человек. Здесь не разглядишь лиц, не увидишь глаз. Тут не происходит доверительного контакта с аудиторией. Но тем не менее, митинг — это, пожалуй, одна из самых мощных и трудных школ для политического деятеля. Здесь нужно уметь одним словом овладеть вниманием огромной массы людей, одна фраза — и тебя могут скинуть с трибуны.

Мне лично жаль, что Горбачёв не принимает участия в митингах. Для него это было бы более чем полезно. Ему, привыкшему к разговору со специально подготовленными, отобранными, доставленными на автобусах людьми, изображающими трудящиеся массы, опыт лужниковских митингов стал бы очень ценным уроком. Может быть, в конце концов это и произойдёт…

Ещё раз повторю, митинги — это очень опасный инструмент в политической борьбе. Здесь не сдерживают эмоции и не ищут парламентских выражений. И, значит, тем более взвешенным, точным должно быть выступление на нем. Мне. трудно сейчас подсчитать, но, наверное, я участвовал более чем в двадцати крупных многотысячных митингах. Сложные чувства возникали, когда огромная масса людей, увидев тебя, начинала скандировать: «Ельцин! Ельцин!..» Мужчины, женщины, молодые, пожилые… Честно скажу, радости и удовольствия при этом не испытываешь. Нужно как можно скорее подняться на трибуну, взять микрофон и начать говорить, чтобы сбить эту волну восторгов, эйфории. Когда люди слушают, атмосфера уже меняется. Я с какой‑то внутренней осторожностью смотрю на этот энтузиазм ещё и потому, что все мы отлично знаем, как легко многие могут восторгаться, а потом терять веру. Поэтому здесь лучше в иллюзии не впадать.

После митингов я нередко спорил со своими доверенными лицами, которые считали, что чем громче скандировали моё имя, тем успешнее прошёл митинг. Это все ерунда. А вообще, мои доверенные лица — это какой‑то особый сплав людей. За их бескорыстную поддержку, искренность, самоотверженность, преданность буду им благодарен всегда. Мне многие твердили, что я совершаю страшную и непростительную ошибку, взяв к себе в доверенные лица непрофессионалов — не политиков, учёных, а простых, умных, человечных людей. Я никого из них до предвыборной кампании не знал, они звонили, приходили ко мне, говорили: хотим быть вашими доверенными лицами, я отвечал: спасибо, но подумайте, будет очень тяжело. Они говорили: мы знаем, брали отпуск за свой счёт и работали, буквально, не преувеличивая, день и ночь… Возглавил работу доверенных лиц Лев Евгеньевич Суханов, человек, взваливший на себя огромный груз по координации моей предвыборной кампании.

Прекрасные люди. И — спасибо им…

Какие у Вас были недостатки в работе на посту первого секретаря МГК? Относится ли к ним авторитаризм?

Правда ли, что уже на первой встрече с москвичами Вы получали письма от партийных мафиози и их жён, обещавших порвать хилые паруса перестройки?

Из записок москвичей, полученных во время встреч, митингов, собраний.

Проработал я секретарём ЦК несколько месяцев, и вдруг 22 декабря 1985 года меня вызывают на Политбюро. О чем пойдёт разговор, я не знал, но когда увидел, что в кабинете нет секретарей ЦК, а присутствуют только члены Политбюро, ‑понял, что речь будет идти, видимо, обо мне. Горбачёв начал примерно так: Политбюро посоветовалось и решило, чтобы я возглавил московскую городскую партийную организацию — почти миллион двести тысяч коммунистов с населением города девять миллионов человек. Для меня это было абсолютно неожиданно. Я встал и начал говорить о нецелесообразности такого решения. Во‑первых, я — инженер‑строитель, имею большой производственный стаж. Наметились мысли и какие‑то заделы по выходу отрасли из тупика. Я был бы полезнее, работая секретарём ЦК. К тому же в Москве я не знаю хорошо кадры, мне будет очень трудно работать.

Горбачёв и другие члены Политбюро начали убеждать, что это крайне необходимо, что надо освобождать Гришина, что партийная организация Москвы дряхлеет, ч что стиль и методы её работы таковы, что она не только не является примером, но и, вообще, плетётся в хвосте партийных организаций страны. Что Гришин не думал о людях, об их неотложных нуждах, завалил работу, его заботила только парадность, проведение громких мероприятий — шумных, отлаженных, заорганизованных, когда все все читают по бумажкам. В общем, московскую партийную организацию надо спасать.

Разговор на Политбюро получался непростой. Опять мне сказали, что есть партийная дисциплина, что мы знаем, что вы там будете полезнее для партии… В общем, опять ломая себя, понимая, что московскую партийную организацию в таком состоянии оставлять нельзя, на ходу прикидывая, кого бы можно было туда направить, я согласился.

Потом я нередко размышлял над тем, почему Горбачёв пришёл к моей кандидатуре. Он, видимо, учёл и мой, почти десятилетний опыт, руководства одной из крупнейших партийных организаций страны, и плюс производственный стаж… К тому же знал:.юй характер, был уверен, что я смогу разгребать старые нагромождения, бороться с мафией; имея определённый характер и мужество, смогу капитально поменять кадры, — все это было предугадано. В тот момент, действительно, я оказался наиболее, ну, что ли, удачной кандидатурой для тех целей, которые он ставил. Соглашался я на тот пост с трудом. И не потому, что боялся трудностей, я отлично понимал, что меня используют, чтобы свалить команду Гришина. Гришин, конечно, человек невысокого интеллекта, без какого‑то нравственного чувства порядочности ‑нет, этого у него не было. Была напыщенность, было очень сильно развито угодничество. Он знал в любой час, что нужно сделать, чтобы угодить руководству. С большим самомнением. Он готовился стать Генеральным секретарём, пытался сделать все, чтобы захватить власть в свои руки, но, слава богу, не дали.

Многих он развратил, не всю, конечно, московскую партийную организацию, но руководство МГК — да. В аппарате сложился авторитарный стиль руководства. Авторитарность, да ещё без достаточного ума — это страшно. Сказывалось это все на социальных делах, на уровне жизни людей, на внешнем облике Москвы. Столица стала жить хуже, чем несколько десятилетий назад. Грязная, с вечными очередями, с толпами людей…

24 декабря состоялся пленум Московского горкома партии, на котором выступил Горбачёв. Освободили Гришина, как всегда, по собственному желанию, в связи с уходом на пенсию — это классический стереотип отправки неугодных в отставку. Генсек предложил мою кандидатуру, что не вызвало, по‑моему, ни у кого ни удивления, ни вопросов. Я буквально одной фразой высказал благодарность за доверие, сказал, что обещаю всем тяжёлую, трудную работу… Пленум прошёл спокойно.

А на февраль была назначена отчётно‑выборная партийная конференция столицы — я предполагал, там будет главный бой. Старая гвардия Гришина попробует повернуть события вспять и не только в Москве.

Нужно было сосредоточиться на подготовке к конференции. Работая над докладом, я встретился с десятками людей, ездил на предприятия столицы, анализируя обстановку, вместе со специалистами попытался найти оптимальный вариант выхода из кризисной ситуации. Мой доклад на конференции продолжался два часа, и Горбачёв после его окончания сказал мне: «Подул сильный свежий ветер». Но сказал без ободряющей улыбки, с бесстрастным выражением лица.

Надо было начинать практически с нуля. И первое, надо было менять аппарат горкома партии, поскольку здесь кругом были «люди» Гришина. Гришин уже давно превратился в пустой надутый пузырь. Авторитета у него не было никогда, ну, а в тот момент, когда перестройка набрала обороты, его присутствие в Политбюро просто компрометировало высший орган управления партией. Горбачёв всегда действовал не слишком решительно, с ним тоже он затянул, надо было бы, конечно, раньше снимать его с поста. Когда я принялся за московские завалы, воздвигнутые им и его людьми, внешне Гришин никак не проявил себя. Мне говорили, что он возмущался некоторыми моими действиями, но это были только разговоры, никаких конкретных шагов он не предпринимал.

Его пытались обвинить в различных махинациях, но никаких компрометирующих материалов против него работники правоохранительных органов не обнаружили. Мне сказали, что, по‑видимому, они уничтожены. Я не исключаю такую возможность, потому что мы не обнаружили даже материалов по его вступлению в партию, а уж они‑то точно должны были существовать. В общем, имеется масса слухов о Гришине, но они ничем не подтверждены. Ещё раз говорю, что когда я пришёл, его сейфы были пусты. Может быть, материалы о нем есть в центральном КГБ, я не знаю.

Я предполагал, что он будет пытаться мешать мне, особенно в кадровых перемещениях. Он и сделал эту попытку, порекомендовав через подставных лиц на пост председателя исполкома Моссовета своего человека. Вообще всякий раз, когда дело касалось ключевых постов, я думал о том, что здесь может быть поставлен человек Гришина, и делал определённые ходы, чтобы исключить всякую возможность такого варианта. Я считал, что аппарат горкома, особенно те люди, которые проработали с Гришиным долгие годы, должны быть заменены. Эти аппаратчики были заражены порочным стилем эпохи застоя — холуйством, угодничеством, подхалимством. Все это твёрдо вбито в сознание людей, ни о каком перевоспитании и речи быть не могло, их приходилось просто менять. Что я и делал.

Помощников заменил сразу, членов бюро, аппарат партийного горкома — постепенно, но твёрдо и уверенно. И начал подыскивать людей. Второго секретаря горкома А.Захарова мне порекомендовали в аппарате ЦК, последнее время он работал там в отделе науки, а перед этим был секретарём Ленинградского обкома партии.

На месте председателя исполкома Моссовета сидел Промыслов, печально известный не только москвичам. Тогда ходила шутка и не без оснований: «Промыслов кратковременно остановился в Москве, перелетая из Вашингтона в Токио». Ко мне он пришёл на следующий день после моего избрания и прямо с порога начал: «Невозможно было работать с Гришиным», и дальше много нелестного в его адрес. И тут же без всякого перехода: «Как я рад, что вы, Борис Николаевич, стали первым секретарём!» И в конце сообщает, что у него открылось, оказывается второе дыхание, он полон сил, которых, безусловно, хватит ещё минимум на пятилетку. Пришлось его остановить и сообщить, что разговор пойдёт совсем о другом. Я сказал достаточно жёстко, что ему надо уйти. Он попытался сделать ещё несколько заходов в мою сторону, но я сказал: «Прошу завтра к 12.00 принести заявление.» И на прощание добавил: «Не опаздывайте, пожалуйста.» В 12 часов он не пришёл, я позвонил ему и сказал, что он, видимо, не обратил внимания ни мою фразу, я предлагаю ему уйти по‑хорошему, а можно ведь и по‑другому… Он понял и через 20 минут принёс мне заявление.

После этого за два дня четыре группировки предложили мне четыре кандидатуры на пост председателя Моссовета. Каждая из них, я понимал, тащила своего человека. Всем было ясно, насколько важна фигура мэра города, как много от него зависит. Я решил использовать нестандартный вариант. Поехал на ЗИЛ. Пробыл там с 8 часов утра до 2 часов ночи. Ходил по цехам, встречался с рабочими, специалистами, партактивом, конструкторами, руководителями подразделений. Но это был один угол зрения, а второй — я‑решил познакомиться с генеральным директором В.Г.Сайкиным, старался не упустить ни малейших деталей — как он разговаривает с рабочими, с подчинёнными, секретарём парткома, со мной. 11есколько дней анализа — и пришёл к мысли: он может стать хорошим председателем, конечно, не сразу, нужна будет помощь и поддержка. Переговорил по телефону с М.С. Горбачёвым и изложил идею, он одобрил.

Секретари горкома тоже были заменены.

Я побывал в редакции газеты «Московская правда», встретился со всем коллективом, и в течение, наверное, четырех с лишним часов шёл серьёзный, открытый разговор. В газету пришёл новый главный редактор Михаил Никифоровнч Полторанин, работавший до этого в газете «Правда». Принципиальный, талантливый журналист сразу же изменил атмосферу в газете. Появились публикации, которые насторожили и испугали многих. Помню, например, очерк «Кареты у подъезда» о персональных машинах, он тогда много шума в Москве наделал. Статьи были не просто острыми, а, я бы сказал, дерзкими по тем временам. Полторанина вызвали в ЦК, перед этим позвонили мне, спросили: как оцениваете? Я сказал, что оцениваю нормально. Бурную реакцию вызвали публикации в «Московском комсомольце» о наркомании, проституции, об организованной преступности — ранее об этом никогда не писали. В общем, московские городские газеты перестали быть тихими и послушными, и я это только приветствовал. Когда мне пытались подсказать, что уж не стоит так критиковать и вскрывать московские проблемы, все‑таки столица, я отвечал: эти негативные явления есть? Есть. Скрывая все эти язвы и болячки, мы не заживляем их, а только замазываем сладким кремом, чтобы не было заметно. О любых негативных явлениях говорить надо, как бы тягостно это ни было.

Встречался и с московской редакцией телевидения. Она была выделена в новую редакцию, здесь тоже назначили нового редактора, появились интересные, а самое главное, свои, столичные передачи: «Москва и москвичи», «Добрый вечер, Москва!» и другие. Московское телевидение ожило.

Естественно, очень скоро московская пресса и телевидение стали вызывать резко негативную реакцию. Я уже рассказывал: Полторанина не раз вызывали в ЦК. Однажды его держали у порога высокого кабинета несколько часов, все это было возмутительно. Я всячески его защищал. Все время жаловались Горбачёву, и он мне во время работы Политбюро говорил: «Вот, Ваш Полторанин!..» Я ему: «Наш Полторанин хорошо руководит газетой, тираж растёт. Вы лучше проследите за Вашим Афанасьевым», А к тому времени уже становилось ясно, что подписка на газету «Правда» падает, и что это при том, что коммунистов заставляли подписываться на главную партийную газету.

Ну, а когда меня убрали, всем стало ясно, что Полторанину не устоять. И действительно, очень скоро его сняли с работы.

Но все это было позже. А пока мы продолжали сражаться за Москву. Было запущено абсолютно все — кадры, социальная сфера, шло отставание практически по всем цифрам, заложенным в генеральном плане развития Москвы 72‑го года. Из‑за привлечения по лимиту рабочих со всей страны (а в столицу таким образом приехало около 700 тысяч человек) оказалось, что на 1986 год население Москвы превысило запланированное число на миллион сто тысяч. А если прибавить к этому приезжих, гостей столицы, число которых составляло в летние месяцы три, а зимой — два миллиона человек и на которых тоже не была рассчитана социальная сфера города, вот и печальный итог, свидетелями которого мы все стали, — очереди, грязь, переполненные метро и наземный транспорт. Все существование города оказалось буквально на пределе возможного. Такое же тяжёлое положение сложилось и в сфере культуры. Скажем, обеспеченность театральными местами на тысячу жителей была меньше, чем в 1917 году.

Секретари ЦК и члены Политбюро первое время старались помогать. Тем более, что Горбачёв постоянно их настраивал на это, особенно в первый год. Именно тогда у меня возникла идея организации ярмарок, но хотелось сделать их не разовыми мероприятиями, а чтобы они стали постоянными. В каждом районе на пустующих площадках были построены избушки, лотки. С городами и республиками заключены прямые договоры на поставку овощей и фруктов. И ярмарки начались. Не везде они удались, но во многих районах превратились в настоящие домашние уютные праздники. А это тем более было важно потому, что в Москве праздников явно было недостаточно. С тех пор ярмарки живут, москвичи к ним привыкли и без них жизни города уже не представляют.

В Москве я продолжил несколько традиций, которые для меня были привычны в Свердловске. Например, встречи с жителями города. Одну из самых первых провёл с пропагандистами столицы. В большом зале Дома политпросвещения собралось около двух тысяч человек. С начала я сделал доклад, а потом сказал, что отвечу на вопросы, которые мне будут задавать. На любые, даже самые неприятные, вопросы. К счастью, таких было не много, но они были. Вроде того: что взялся ты, Ельцин, сейчас за московскую мафию, мы это уже видели, за нас брался Хрущёв, хотел на нас ватники надеть — что из этого получилось, все знают. Если будешь продолжать, то на твоём месте через два года окажется другой. Забавно, что предсказание сбылось: именно через два года я был освобождён от должности первого секретаря горкома партии и вышел из состава Политбюро. Мафия, я думаю, тут оказалась ни при чем, просто совпадение. Но тем не менее вот несколько случаев.

Стал получать массу писем о фактах коррупции, взятках в торговле, милиции. Их расследовали, но на систему не выходили — или не могли, или не хотели. Были подключены органы управления внутренних дел, городское УКГБ, новое руководство торговли, общественного "питания. Стали менять руководителей — круг опять смыкался.

А фактов все больше, люди видели и писали, но чаще анонимно. Я расскажу о том, с чем сам столкнулся. Один за другим случаи на мясокомбинате — «забой» уже умерших животных, взятки, воровство. А покрывает первый секретарь райкома. Результат — обсуждение на бюро горкома.

Узнаю: в магазин завезли телятину, иду и встаю в очередь, первые месяцы меня ещё в лицо не так хорошо знали. Доходит очередь до меня — говорю: «Мне килограмм телятины». Отвечают: «Говядина есть, телятины нет.»‑«Неправда, пригласите директора.» Кое‑кто начал понимать, поднялся шум. Настоял пройти в подсобку, а там телятина в отдельной комнате, и её уже куда‑то через окно выгружают. Шум, гам; руководство сняли.

В заводской столовой: «Почему нет морковки?» — «Не завезли». Проверяем вместе с руководством завода: привезли и куда‑то в этот же день увезли. Рассказывают грузчики — документов нет. Шито‑крыто.

Продовольственный магазин, в кабинете директора несколько свёртков с деликатесами. «Кому?» — «По заказам». — «Может заказать каждый?» Молчание. Тогда с директором начинаем разбираться. Вынужден признаться, что заказы по иерархии распределяются райисполкому, МИДу, райкому партии, городским ведомствам и др., и все разные — и по весу, и по ассортименту, и по качеству.

Посмотрел общий баланс по городу ряда деликатесных продуктов. Странно. По каждому наименованию на несколько тысяч тонн привозят больше, чем съедают, с учётом официальной «усушки‑утруски».

Систему никто не раскрывает. И тут повезло. Уже знали, что я часто хожу по магазинам, торгам, базам. Знали, и чем я интересуюсь. Но, видимо, боялись. А тут выхожу из магазина, иду пешком, догоняет молодая женщина. Говорит: «Мне надо вам рассказать что‑то архиважное.». Назначил ей день, час встречи в горкоме.

До сих пор не могу вспомнить без чувства возмущения её рассказ о системе взяток, подачек. Её только втянули, и она не выдержала. Поразительно все продумано. Продавец «должен» обсчитать покупателя и дать определённую сумму в сутки материально ответственному лицу, тот — часть себе, часть — руководству магазина. Дальше общий делёж по руководству снизу доверху, а если едешь на базу, — там своя такса. Каждый знает двух‑трех лиц, с кем связан. Есть ещё и оптовая, крупная система взяток.

Я сделал все, чтобы её не узнали, — боялась очень и просила защитить. Потом перевели в новый магазин. После этого обсудили узким кругом и решили менять не по одному провинившемуся, целыми секторами, блоками, магазинами, секциями, цехами на базах. Ставить «незараженную» молодёжь. Суды привлекли к уголовной ответственности за год с небольшим около 800 человек.

Но ведь это только часть мафии. До теневой экономики, а она доходит до 15 процентов, до мафии, связанной с политикой, не дошли. Не дали. Срок‑два года— кончился.

Потом горком, как мне кажется, охладел к этим вопросам.

А что касается встречи с идеологическими работниками в Доме политпросвещения, то для Москвы, привыкшей к гришинским пустым и длинным усыпляющим докладам, такой острый и откровенный разговор оказался событием. А мне было приятно, что вместе со мной собрались единомышленники, с которыми не страшно браться за любую, самую трудную работу.

А то, что работа впереди предстоит, ох, какая тяжёлая, тут ни у кого сомнений не было. Из тридцати трех первых секретарей райкомов партии пришлось заменить двадцать три. Не все они покинули свои посты потому, что не справлялись, некоторые пошли на выдвижение. Другие вынуждены были оставить свои кресла после открытого, очень острого разговора у меня, или на бюро горкома, или на пленуме районного комитета партии. Большинство сами соглашались с тем, что не могут работать по‑новому. Некоторых пришлось убеждать. В общем, это был тяжёлый, болезненный процесс.

Не везде замена оказывалась точной, безупречной. Есть такое русское выражение: поменять шило на мыло, вот и мы провели, как оказалось, несколько таких бессмысленных замен, не улучшивших стиль работы и состояние дел в районах. Произошло это по разным причинам: во‑первых, я уже говорил, что недостаточно хорошо знал кадры Москвы, а во‑вторых, вообще, сложилась порочная практика подбора кадров по анкетно‑номенклатурным признакам. По сути выдвигается не человек, а его анкета. Поэтому были ошибки.

Когда впоследствии меня критиковали за то, что я жестоко отнёсся к первым секретарям, снимая их с постов направо и налево, я проанализировал эту ситуацию, и выяснилось, что при мне сменилось 60 процентов первых секретарей районных комитетов партии. А при Михаиле Сергеевиче Горбачёве — 66 процентов первых секретарей обкомов партии. Так что мы с товарищем Горбачёвым могли бы В этом отношении поспорить, кто из нас перегнул палку в вопросе кадров. Но все дело в том, что и для него, и для меня иного выхода не было, кроме как менять тех, кто стал тормозом перестройки. Эти люди были пропитаны застоем, они воспринимали власть только лишь как средство достижения собственного благосостояния и величия. Князьки районного значения. Ну, разве можно было их оставлять на своих местах?! Оказывается, нужно было оставлять, во всяком случае, мою политику обновления кадров затем сурово заклеймили.

Тяжёлое впечатление на меня произвёл трагический случай с бывшим первым секретарём Киевского райкома партии. Он покончил с собой, выбросившись с седьмого этажа. В тот момент он не работал в райкоме уже полгода, перешёл в Минцветмет заместителем начальника управления кадров, обстановка там вроде была нормальная. И вдруг совершенно неожиданно — такой страшный поворот. Кто‑то ему позвонил, и он выбросился из окна. Позже, когда меня принялись травить, этот трагический случай кое‑кто попытался использовать в своих целях, заявив, что этот человек покончил с собой из‑за того, что я снял его с должности первого секретаря райкома партии. Даже легенда была сочинена, будто он вышел с обсуждения на бюро и выбросился из окна. Это была абсолютная ложь. Но больше всего меня поразило то, что люди даже смерть человека пытаются использовать как козырную карту.

А вот ещё эпизод из моей бурной деятельности на посту первого секретаря, который потом долго мне будут вспоминать. Я имею в виду ситуацию с группой «Память».

Мне позвонили по телефону руководители УВД и почти паническим голосом сообщили, что в центре Москвы собралась «Память» с лозунгами и чего‑то требуют.

В Москве это был первый массовый несанкционированный митинг. На площадь 50‑летия Октября вышло человек триста‑четыреста, может быть даже пятьсот. Стояли они там долго, развернули лозунги вполне пристойного характера: что‑то про перестройку, Россию, свободу, загнивание аппарата, и ещё был лозунг: «Требуем Ельцина или Горбачёва»• Сайкин несколько раз ездил к ним, но демонстранты не расходились. Прошло несколько часов. Толпа начала разрастаться. Нужно было принимать меры.

Поскольку в нашей реальной жизни, несмотря на Конституцию, дарующую нам многое, были разрешены всего две демонстрации — на Первое мая и Седьмое ноября, существовал испытанный и надёжный способ справиться с подобным явлением. Надо было вызвать милицию, окружить демонстрантов и в последний раз потребовать разойтись. А если бы не разошлись, начать разгонять, крутить руки, арестовывать, и в результате все закончилось бы привычно и хорошо. Я решил действовать по‑другому. Сказал, что встречусь с ними. С тех пор мои, мягко выражаясь, недоброжелатели обвиняют меня в дружбе с «Памятью». Если бы демонстранты получили дубинками по голове, это бы устроило моих оппонентов.

Я сказал Сайкину, чтобы он передал их лидерам, кажется, тогда во главе «Памяти» стоял Васильев, что я согласен встретиться с ними и предложил на выбор три адреса: Дом Советов, горком партии или Дом политического просвещения. Они выбрали Дом Советов и пешком пошли туда, в большой зал, он почти, на тысячу мест. Когда все расселись, предложил им высказаться, чтобы разобраться, чего же они хотят. Выступили несколько человек. Какие‑то мысли и идеи были здравыми, например о необходимости бережного отношения к русскому языку, о проблеме извращения русской истории, о необходимости охраны памятников старины и т.д. Были и экстремистские высказывания. В конце встречи выступил я. Сказал, что если вас действительно волнует судьба перестройки, страны, a ire собственные амбиции, вы сами сможете справиться с экстремизмом в своих рядах. Приносите свою программу, устав, и если вы собираетесь действовать в рамках Конституции, регистрируйтесь как общественная организация и начинайте работать. Собственно, на том все моё общение с «Памятью» и закончилось. Такие скучные вещи, как рамки Конституции, устав и т.д., их мало интересовали. Здоровая часть группы откололась от них. Но мне самому встречаться с группой «Память» больше не пришлось…

В тот момент все мы работали на необычайном подъёме. Руководство страны мне не только доверяло, но и помогало, зная, что такое Москва, и понимая, что в столице надо наводить порядок. Были сменены руководители управления внутренних дел, КГБ, их заместители, многие начальники главных управлений и т.д.

Я потребовал от руководства УВД и КГБ регулярно докладывать мне об обстановке в городе, обо всех происходящих ЧП. Одновременно старался помочь, привлекая широкую общественность, партийные органы, Советы, промышленные предприятия в помощь правоохранительным органам в наведении порядка в столице. Регулярно проводились рейды по всему городу. Проходило это так: как говорится, под ружьё вставали все наличные правоохранительные силы города, и район за районом происходил обход каждого двора, каждого подвала, каждого чердака, каждого заброшенного дома. Эти рейды давали неплохие результаты. Кроме того, что ликвидировались очаги напряжённости, притоны, места сбора алкоголиков, тунеядцев, наркоманов и т.д., плюс к этому, по‑моему, неожиданно даже для милиции оказались пойманы несколько преступников, находившихся во всесоюзном розыске. Главное, что эти рейды были не показушными, совершались не ради кампанейщины, а проходили постоянно. Мы меняли их регулярность, ритм, чтобы те, кто боялся встречи с милицией, не мог приспособиться к этим «чисткам» города.

Я уже говорил, Москва задыхалась от перегруженности. Мне захотелось убедиться воочию, а не только по статотчетности, что ситуация с транспортом сложилась крайне напряжённая. Ставил себе задачу не просто проехать в метро, автобусе, пусть даже в час пик, а захотел, так сказать, на своих боках прочувствовать, как москвичи добираются до места работы.

Например, я знал, что многие рабочие завода имени Хруничева живут в Строгино, новом микрорайоне столицы. Приехал в шесть утра в Строгино, вместе с заспанными рабочими сел на автобус, дальше — пересадка на метро. По дороге усталые, напряжённые, заведённые люди много чего говорили мне о нас, начальниках, разваливших страну… Потом ещё пересадка на автобус, и в 7 часов 15 минут, то есть точно к началу рабочего дня, я у ворот этого предприятия. Это только один эпизод, таких поездок было несколько.

Реакция Политбюро на эти мои путешествия в общественном транспорте была своеобразная. Явно, вслух, неодобрения никто не выражал, но отголоски раздражения до меня докатывались. Потом, когда настала пора критики в мой адрес, все, что накопилось, было выплеснуто. Поездки в метро и автобусах были названы завоеванием дешёвого авторитета.

Глупо. Главное для меня было — самому разобраться, что на самом деле происходит с транспортом, что необходимо предпринять, чтобы чуть‑чуть снять нагрузку с людей в часы пик. После этих поездок мы кое‑что решили, например сделали гибкий график начала работы московских предприятий, пустили новые маршруты, разработали некоторые другие меры.

Кстати, о популярности. Почему‑то никто кроме меня не захотел её завоёвывать. Раз это так легко, съездил в транспорте и завоевал! Что‑то желания не возникало даже у тех, кто уже давно забыл, что такое популярность. Нет, просто в«3ИЛах» ездить, действительно, гораздо удобнее. Никто на ноги не наступает, в спину не толкает, в бок не пихает.

Едешь себе быстро и без остановок, всюду горит зелёный свет, постовые честь отдают, — конечно, приятно…

В общем, для меня была неожиданной такая бурная реакция на мои поездки в московском транспорте. В Свердловске это было совершенно обычным, нормальным явлением, люди как‑то и не сильно обращали внимание на то, что первый секретарь обкома едет в трамвае. Едет, значит, так надо. А здесь, в Москве, это почему‑то становилось событием, вызывающим многочисленные пересуды.

За время моей работы было выработано несколько принципиальных решений по Москве. Например, было принято постановление Политбюро о концепции развития столицы. В нем содержалось очень важное решение о прекращении набора рабочих по лимиту. Лимит просто терзал Москву. Руководители предприятий, имеющие возможность набирать таким образом рабочих, использовали их на самых неквалифицированных работах. Порочная практика лимита тормозила модернизацию предприятий, потому что гораздо легче набрать бесконечное число иногородних, чем усовершенствовать производство.

Лимитчики, по сути своей, оказались рабами развитого социализма конца XX века, не имеющими практически никаких прав. Они были привязаны намертво к предприятию временной московской пропиской, общежитием и заветной мечтой о прописке постоянной. С ними можно было вытворять все, что угодно, нарушая закон, КЗОТы, — они не пожалуются, никуда не напишут. Чуть что — лишаем временной прописки, и катись на все четыре стороны. А своё унижение, несправедливость многие заливали водкой. Там, где располагались общежития «лимитчиков», криминогенная обстановка была одной из самых напряжённых. Кстати, уже через несколько месяцев после моего ухода прописка по лимит}' для некоторых организаций была опять возрождена.

Другое важное решение, принятое нами в тот период, относилось к определению предприятий, которые надо было убирать из Москвы, — это касалось заводов, фабрик, загрязняющих город, выпускающих продукцию, вывозимую из столицы. Наметили планы по улучшению структуры центра, надо было выселить многочисленные конторы и отдать центр под магазины, театры, музеи, закусочные, рестораны и т.д.

Крупные акции были проведены по МГИМО, Министерству внешней торговли, Министерству иностранных дел. Когда принесли материалы комиссии по проверке состояния дел в этих уважаемых заведениях, было от чего ужаснуться: родственные связи, какие‑то махинации и прочее, прочее.

Ситуация с этими ведомствами удивительная. Она очень точно отражала всю суть пропитавшей общество двойной морали и откровенного лицемерия. С больших и малых трибун, из всех пропагандистских орудий грохотала истерия по поводу загнивания капитализма, страшных болезней западного общества, ужаса «ихнего» образа жизни и т.д. и т.п. А в это же время папы — номенклатурные начальники делали все возможное и невозможное, чтобы запихнуть своих любимых чад в институты, готовящие дипломатов, специалистов для выезда за рубеж. Они готовы были говорить любую ложь, сочинять любую сказку про «развитой социализм», про доживающий последние дни, конвульсирующий Запад, лишь бы пустили их туда в командировку, хотя бы на месяц‑год позагнивать. А там можно было на суточные купить магнитофоны, продавать их в комиссионках и выручать сумму с многочисленными нулями.

Пришлось наводить в этих, долгие годы закрытых для критики организациях капитальный порядок. С МИДом было легче: пришёл Шеварднадзе и сам быстро разобрался с псевдоспециалистами, заполнившими главное внешнеполитическое ведомство страны. В МГИМО и Министерстве внешней торговли дело с оздоровлением коллективов шло медленно, но и там процесс пошёл, сменили партийное руководство, административное. Потихоньку ситуация выправлялась.

Режим работы даже для меня, двужильного, был на самом пределе: с семи утра и до двенадцати, а то и до часу до двух ночи, и полностью рабочая суббота. В воскресенье обязательно или полдня по ярмаркам ездил, или выступления писал, доклады, отвечал на письма и прочее.

Когда слышу о том, что, мол, если руководитель работает по двенадцать часов в сутки, значит он плохой организатор, поскольку не может правильно составить режим работы; считаю все эти разговоры несерьёзными. Конечно, я мог бы, допустим, после бюро, которое закончилось в восемь вечера, поехать домой к семье, детям. И это считалось бы хорошей организацией труда. А если после работы еду в магазин посмотреть, что на прилавках, потом заеду на завод, поговорю с рабочими, своими глазами увижу, как организована вечерняя смена, и к 12 ночи вернусь домой — это плохая организация труда? Нет, это все ленивые выдумали, для собственного оправдания. В тот момент у меня вообще не было такого понятия — свободное время.

Помню, ночью я приезжал домой, охранник открывал дверь «ЗИЛа», а сил вылезти из машины не было. И так сидел минут пять‑десять, приходя в себя, жена стояла на крылечке, волнуясь смотрела на меня. Сил не было рукой пошевелить, так изматывался.

Я, конечно, же, не требовал такой самоотдачи от других, но вот эти разговоры про начальника, не умеющего организовывать свой труд, терпеть не могу.

Несмотря на, казалось бы, явные перемены к лучшему, на эмоциональный всплеск, подхлестнувший всю страну, я чувствовал, что мы начали упираться в стенку. Что просто новыми красивыми словами про перестройку и обновление на этот раз отговориться не удастся. Нужны конкретные дела, и нужны новые шаги вперёд. А Горбачёв эти шаги делать не хочет. И больше всего он боится прикасаться к партийно‑бюрократической машине, к этой святая святых нашей системы. Я в своих выступлениях на встречах с москвичами явно ушёл дальше. Естественно, ему обо всем докладывали, отношения стали ухудшаться.

Постепенно я стал ощущать напряжённость на Политбюро по отношению не только ко мне, но и к тем вопросам, которые я поднимал. Чувствовалась какая‑то отчуждённость. Особенно ситуация обострилась после нескольких серьёзных стычек на Политбюро с Лигачевым по вопросам льгот и привилегий. Так же остро поспорил с ним по поводу постановления о борьбе с пьянством и алкоголизмом, когда он потребовал закрыть в Москве пивзавод, свернуть торговлю всей группы спиртных напитков, даже сухих вин и пива.

Вообще, вся его кампания против алкоголизма была поразительно безграмотна и нелепа. Ничто не было учтено — ни экономическая сторона дела, ни социальная, он бессмысленно лез напролом, а ситуация с каждым днём и каждым месяцем ухудшалась. Я об этом не раз говорил Горбачёву. Но он почему‑то занял выжидательную позицию, хотя, по‑моему, было совершенно ясно, что кавалерийским наскоком с пьянством, этим многовековым злом, не справиться. А на меня нападки ужесточились. Вместе с Лигачевым усердствовал Соломенцев. Мне приводились в пример республики: на Украине на сорок шесть процентов сократилась продажа винно‑водочных изделий. Я говорю: подождите, посмотрите, что там через несколько месяцев будет. И действительно, скоро повсюду начали пить все, что было жидким. Стали нюхать всякую гадость, резко возросло число самогонщиков, наркоманов.

Пить меньше не стали, но весь доход от продажи спиртного пошёл налево, подпольным изготовителям браги. Катастрофически возросло количество отравлений, в том числе со смертельным исходом. В общем, ситуация обострялась, а в это время Лигачев бодро докладывал об успехах в борьбе с пьянством и алкоголизмом. Тогда он был вторым человеком в партии, командовал всеми налево и направо. Убедить его в чем‑то было совершенно невозможно. Мириться с его упрямством, дилетантством я не мог, но поддержки ни от кого не получал. Настала пора задуматься, что же делать дальше. Я все‑таки надеялся на Горбачёва. На то, что он поймёт всю абсурдность политики полумер и топтания на месте. Мне казалось, что его прагматизма и просто природной интуиции хватит на то, чтобы понять — пора давать бой аппарату; угодить и тем и этим, номенклатурщикам и народу — не удастся. Усидеть одновременно на двух стульях нельзя.

Я попросился к нему на приём для серьёзного разговора. Беседа эта продолжалась в течение двух часов двадцати минут, я высказал все, что думал, и недавно, разбирая свои бумаги, я нашёл тезисную записку той встречи. Помню, вернулся от него возбуждённый, в памяти все было свежо, и я быстро все записал.

По сути, последний, как говорят в театре, третий звонок прозвенел для меня на одном из заседаний Политбюро, где обсуждался проект доклада Горбачёва, посвящённого 70‑летней годовщине Октября. Нам, членам, кандидатам в члены Политбюро и секретарям ЦК, его раздали заранее. Было дано дня три для внимательного его изучения.

Обсуждение шло по кругу, довольно коротко. Почти каждый считал, что надо сказать несколько слов. В основном оценки были положительные с некоторыми непринципиальными замечаниями. Но когда дошла очередь до меня, я достаточно напористо высказал около двадцати замечаний, каждое из которых было очень серьёзно. Вопросы касались и партии, и аппарата, и оценки прошлого, и концепции будущего развития страны.

Тут случилось неожиданное: Горбачёв не выдержал, прервал заседание и выскочил из зала. Весь состав Политбюро и секретари молча сидели, не зная, что делать, как реагировать. Это продолжалось минут тридцать. Когда он появился, то начал высказываться не по существу моих замечаний по докладу, а лично в мой адрес. Здесь было все, что, видимо, у него накопилось за последнее время. Причём форма была крайне критическая, почти истеричная. Мне все время хотелось выйти из зала, чтобы не выслушивать близкие к оскорблению замечания.

Он говорил и то, что в Москве все плохо, и что все носятся вокруг меня, и что черты моего характера такие‑сякие, и что я все время критикую и на Политбюро выступаю с такими замечаниями, и что он трудился над этим проектом, а я, зная об этом, тем не менее, позволил себе высказать такие оценки докладу. Говорил он довольно долго, время я, конечно, не замечал, но, думаю, что минут сорок.

Безусловно, в этот момент Горбачёв просто ненавидел меня. Честно скажу, я не ожидал этого. Знал, что он как‑то отреагирует на мои слова, но чтобы в такой форме, почти как на базаре, не признав практически ничего из того, что было сказано!.. Кстати, многое потом в докладе было изменено, были учтены и некоторые мои замечания, но, конечно, не все.

Остальные тихо сидели, помалкивали и мечтали, чтобы их просто не замечали. Никто не защитил меня, но никто и не выступил с осуждением. Тяжёлое было состояние. Когда он закончил, я все‑таки встал и сказал, что, конечно, некоторые замечания я продумаю, соответствуют ли они действительности, то, что справедливо, учту в своей работе, но большинство упрёков не принимаю. Не принимаю! Поскольку они тенденциозны, да ещё и высказаны в недопустимой форме.

Собственно, на этом и закончилось обсуждение, все разошлись довольно понуро. Ну, а я — тем более. И это было началом финала. После этого заседания Политбюро Горбачёв как бы не замечал меня, хотя официально мы встречались минимум два раза в неделю: в четверг — на Политбюро и ещё на каком‑нибудь мероприятии или совещании. Он старался даже руки мне не подавать, молча здоровался, разговоров тоже не было.

Я чувствовал, что он уже в это время решил, что надо со мной всю эту канитель заканчивать. Я оказался явным чужаком в его послушной команде.

Дата добавления: 2014-12-23