Детский смех

«Детская природа — не обязательно человеческая природа», — писал Анри Бергсон. Этнографические свидетельства об обращении с новорожденным, как с пришельцем в человеческий мир, сверхдостаточны. Укажем только на некоторые из них а именно на те, где ребенок не реально, а ритуально мифологически является странником между мирами. Этот образ хорошо известен в облике младенца Гермеса, который, украв у Аполлона коров, выполнил тем самым функцию перераспределителя благ функцию, явно культурогенную (за что получил от Аполлона арфу) и аналогичную

деянию Прометея, похитившего у богов огонь для людей. Архетип приходящего и уходящего дитя представлен в северокавказских историях о нагом ребенке счастье, покинувшем дом из-за несогласии между членами семьи. Не будем обращаться к мировым эмбриональным концепциям, где деторождение представляется результатом прихода зародышей со стороны. Подобные эмбриональные концепции, включая тотемные, лишь «осюжечивают» архетип дитя, которое предикативно приходит или уходит из сообщества взрослых. Недаром в некоторых традициях, например в памирскои, о новорожденном говорят, как о госте.
Проблема обращения с телом новорожденного ребенка состоит в его закреплении, привязывании. Отсюда разнообразные способы его пеленаний помещений в платок, в мешок, в ящик-колыбель и т.п. Пожалуй, ни в каких других действиях, связанных с переходом возрастных рубежей («обрядами перехода»), ритуальность не проявляется так, как в обращении с ребенком. Одна из выраженных сторон этой ритуальности — лишение ребенка мобильности, что аналогично «временному заточению» обрядов более старшего возраста.
На этом фоне примечательны действия по развитию его визуальных и слуховых восприятии с помощью показа цветных предметов, разговора и пения физическая неподвижность должна быть опорой перцептивно культурогенного тела ребенка Спеленутый или посаженный в корзину младенец предикативно равен вещи. Правда его лишили предиката отделяемости, «остановили», но поместили, как вещь, в хранилище. Ребенок вещь вызывает доброжелательную или даже восторженную улыбку у взрослых Они теперь персонифицируются и своим смехом радостью при общаются к миру божественных творцов.
В сущности, ребенок в колыбели вызывает смех радость, как и сидящий в корзине. Сократ вызывает смех-иронию у Аристофана. Это «овеществление». Зато сидящий в корзине взрослый сам может смеяться. Таков смех в кавказских преданиях о сыне, который нес в заплечной корзине своего дряхлого отца, чтобы сбросить в пропасть согласно обычаю. По дороге отец рассмеялся. На вопрос сына о причине смеха, тот ответил, что он так же споткнулся о камень в этом месте, когда нес сбрасывать своего отца. Говорят, после случившегося данный обычай исчез. Вообще, вряд ли существовал такой обычай, ибо дряхлая старость здесь

явно представлена как аналог беспомощного детства, хранимого в корзине. Интересна мифологема детства Моисея известная в самых разнообразных мировых сюжетах, но она не должна уводить нас в сторону от темы смеха ребенка.
В античности считали что ребенок не смеется до шести недель. Но о людях необыкновенных говорили, что они засмеялись очень рано, как, например, Зороастр, согласно сообщению Плиния. В христианской Европе детский смех воспринимается через традицию настороженного отношения к смеху — считалось, что Христос не смеялся (В этой связи стоило бы рассмотреть проблему средневекового коллективного смеха карнавала как антитезу серьезности Христа). Первый детский смех стали связывать с ритуальным числом в христианстве. Например, считали, что ребенок смеется на 40 и день. Вообще было распространено мнение, что ранний смех опасен. Так, в Германии верили в то, что, если ребенок смеется в первые четыре недели, он умрет. Или если засмеялся в первые 14 дней, то будет глуп. А в Тюбингене существовала следующая игра обряд Мать водила ребенка за руки по кругу и приговаривала: «Взгляни и не смейся». Верили кто засмеется — тот черт, кто не засмеется — ангел.
Кто не знает детской игры в «сороку воровку»? Напомним ее
Сорока воровка кашу варила
На порог скакала
Гостей созывала
Гости не бывали
Кашки не едали
Все своим деткам отдала
Затем, перебирая пальцы
Этому дала этому дала (до мизинца)
Мизинец захватывают двумя пальцами и треся им, говорят:
Этому не дала
Зачем дров не носил
Воды не носил?
Знай вперед
Здесь водица
Холодненькая (между кистью руки и самой рукою)
Здесь — тепленькая (в сгибе локтя)

А здесь — горяченькая (под мышкой)
Здесь кипяток кипяток.
При последнем прикосновении ребенок смеется. Мотив гостей также хорошо отображен в другом варианте:
Сорока сорока!
Кашку варила
Гостей манила
На порог поскакивала
Гостей просматривала
Гости на двор
Кашка на стол
Потом сорока «улетела на головушку села» — играющий кладет руки на голову ребенка, затем снимает.
Сорока воровка — мифическое существо русского фольклора, связанное с потусторонним миром. В северных губерниях верили, что этими птицами стали киевские ведьмы. «Тот свет» в описан ной детской игре — это инопространство, которое пересекла сорока, ее гости, а прежде всего сам ребенок. Поэтому он в парадигме многих евразийских культур имеет прямое отношение к младенцу Гермесу, отличавшемуся воровством.
Популярная у славян игра в «сороку воровку» на Кавказе представлена игрой в «пальцы воры». Вот чеченский вариант. Спят пять братьев. Первый встал (большой палец). Сказал «Встанем!». Второй (указательный) «Что будем делать?». Третий «Воровать!». Безымянный (мне удалось зафиксировать в Чечне его редкое название — «божеский»). «Воровать грех!». Последний (мизинец) заколебался, поэтому остался маленьким. Касаясь мизинца, ребенка заставляют смеяться.
Игра в «сороку воровку» и «пальцы воры» сохранила парадигму тела, состоящего из уходящих, отделяемых органов. Во взрослом варианте у народов с архаической культурой тело из отделяемых органов представлено сюжетами вроде австралийского мужчина не смог приблизиться к женщине но его пенис отделился, подполз к ней и с ней копулировал. Похожие сюжеты, например южноамериканский — о птице трикстере крапивнике обладавшем огромным пенисом, проанализированы Клодом Леви-Стросом. С нашей точки зрения и эти мифы, и игра в пальцы выявляет особое мировоззрение, в котором тело компонуется из отделяемых органов Причем эти органы могут иметь

необычные размеры или быть вовсе нечеловеческими. Читатель, знакомый с проблематикой, поднятой Михаилом Бахтиным, очевидно, уже узнает гротескное тело.
Бахтиным оно было поставлено в центр проблемы карнавального смеха. Точнее говоря, исследователь рассмотрел в основном один из видов гротескного тела, где «низ» занимает место «верха», хотя в тексте его книги о Франсуа Рабле уделено внимание гротескному телу, строящемуся по принципу чрезмерности. Здесь важно отметить, что первым гротескным телом, известным человечеству с палеолита было тело из отделяемых органов. Оно представлено многочисленными изображениями фаллоса руки, отпечатками ног. Это тело уже тогда, в палеолите, породило композиционное тело, представленное фигурой «колдуна» из Пещеры Труафрер во Франции.
Механицизм? Конечно Но Бергсон философски снял эту проблему и вывел истину нас заставляет смеяться механицизм. В философии Бергсона механицизм раскрыт в качестве исторического начала и как одна из продуктивных психологических редукций. В наше время проблема механицизма в виде основной оппозиции «подвижное — неподвижное» была широко поставлена в трудах Юрия Лотмана.
Ребенок, кстати, охотно смеется, наблюдая движение. Это учитывают в народной медицине. Так, у аджарцев считается, что смех может вылечить ребенка от кори. Мать ходит на коленях вокруг его постели ребенок тогда смеется.
Чем же занимается сам ребенок, с которым играют взрослые? Очевидно, разными формами дистанционного манипулирования. Термин этот введен и проанализирован К. Э. Фабри в его работах, посвященных орудийной деятельности обезьян. Вспомним историю скромного и до поры до времени не лидера самца шимпанзе по имени Майкл. Случилось однажды, что Майкл подобрал пустую канистру для бензина, оставленную наблюдателями в лесу. При помощи громыхающей канистры свершилось чудо. Другие обезьяны стада, не решаясь приблизиться к Майклу, стали заинтересованно наблюдать за его действиями. Более того, ранг Майкла стремительно возрос. Его же поведение было пригласительным, что Фабри назвал дистанционным манипулированием. Во взлете Майкла сказалась и другая закономерность, отмеченная Фабри:

внимание обезьяны сосредоточивается на предмете в руке, а не на том, что может находиться поблизости.
Несомненно, что в этом случае мы наблюдаем возникновение так называемого моторного образа, смысл которого состоит в действии, в движении, в «механизме» без какой-либо конкретизации. Для превращения моторного образа в понятие необходимо, чтобы последнее означало не только действие, но и его результат. В таком случае понятие как бы вплотную приближается к понятию о предмете.
Не отдает ли себе обезьяна отчет в механизме ситуации с зажатым в руке предметом? Очевидно, нет. У нее нет вертикальной системы надобразов, нет возможности развести полюс опредмеченности (вещи) и полюс персонифицированности. У нее нет того разведения по полюсам реальности, которое позволило бы предметности выступать в самостоятельной функции смешного. Обезьяне есть чему радоваться, но нечему смеяться.
Вернемся к оставленному в колыбели младенцу. Рассмотрим еще одну игру с грудным младенцем, вызывающую у него смех. По слову, которое при этом произносят, игру называют «ку-ку». Ведет ее обычно мать. Она склоняется над ребенком и, вступив с ним в визуальный контакт, закрывает свое лицо руками. Через некоторое время мать открывает лицо и произносит «ку-ку». Ребенок начинает улыбаться и смеяться, когда лицо открыто, огорчается и готов плакать, когда лицо закрыто.
Игра эта известна многим народам. У англичан и американцев она носит название «пикабу», «пипбо», «бопип». Судя по Оксфордскому и другим словарям английского языка, «пип» в этом смысле близко к древнегерманскому «кик». «Пик» — значит «взгляд украдкой». В конце XIX — начале XX в. слово «пикабу» стало означать короткую женскую прическу, в которой прядь закрывала один глаз.
Часть слова «бу» словари не объясняют. В немецком словаре братьев Гримм словосочетание «быстро взглянуть» (например, в окно) выражается словом «куковать». Они ставят это слово в связь с возгласом «ку-ку» в детской игре в прятки Аналогичный возглас «ку-ку» есть во французском языке. Несомненно, что в этом ряду стоит и славянское «ку-ку», выражающее необходимость обнаружить себя на короткое мгновение в детской игре в прятки

На Кавказе детская игра типа русской «ку-ку» также хорошо известна. У балкарцев мать говорит при открывании лица слово «кляу». Иногда она открывает только один глаз. Это слово играющие дети постарше произносят, когда прячутся, например из за двери. Мать, играющая в «ку-ку» с ребенком, у балкарцев может также произносить слово «есть» (при открытом лице), «нет» (при закрытом). У чеченцев эта игра сопровождается словом «ба» (с протяжным «а»). Этимология слова — «вот я». Очевидно, это «ба» этимологически связано с чеченским словом, означающим «смотреть» и «глаз» («бар»). (Нет ли связи с английским «бу», «бо»?). Наконец, сошлемся на удмуртский материал, где произносят слово «ать» со значением «явилось, обнаружилось».
Как было показано, ребенок в колыбели — «вещь», он «вовне». Он дистанцирован вместе со всеми другими вещами, создающими условия существования человека, его бытие. И это бытие «читает» поведение взрослого — матери. Тогда в игре в «ку-ку» мать — это текст. А ребенок находится вне текста, вне социума и даже вне культуры. Тогда его смех — смех божества.
Есть множество этнографических свидетельств, говорящих о табуированности ребенка, находящегося в колыбели. Его вынимают с особым ритуалом, долго не показывают чужим и т.п. Короче, контакт с ребенком ограничен. Ограничен и взгляд матери в игре «ку-ку» она смотрит на него недолго или смотрит одним глазом. Но в возгласе «ку-ку» и аналогичных ему, выражающих смысл кратковременного показывания, обнаружения, констатируется присутствие ребенка как табуированного сакрального существа. Игра с ребенком — это архетипная игра с божеством. Смех ребенка означает присутствие божественного «Я пришел», «я здесь», — говорит ребенок этим смехом.
Это не хороший («белый») смех взрослых, о котором В. Тэрнер сказал, что он «противостоит гордыне, тайной зависти, похоти и злобе», потому что смех взрослых всегда социален, всегда «противостоит», за очень редкими исключениями. Детский смех не социален и не культурен, но абсолютен. Он не хороший и не плохой, а только знак прихода божества.
У нас нет оснований вычленить истоки абсолютного смеха в выразительных артикуляциях обезьян. То, что у ребенка, говоря словами Бергсона, не обязательно человеческая природа, вовсе не

означает, что у него природа животная. У ребенка витальная, но не животная природа. А еще та, о которой мы в основном говорим — божественная. Сокрытая, но являющаяся с абсолютным смехом.
Детский смех позволяет нам выработать общую гипотезу происхождения смеха. Она может быть только «организменной». Столь же, сколь «организменна» гипотеза Льва Выготского о происхождении эстетического переживания. Выготский показал, что задержка наружных мускульных проявлений порождает художественные эмоции. Подобно тому, как задерживается в ударе рука ребенка, играющего в борьбу. В эстетическом переживании, считал Выготский, вместо сжимания кулаков и дрожи в коре головного мозга возникает очаг центральной эмоции. Он назвал мускульную задержку «коротким замыканием». В теории Выготского фантазия порождается блокировкой мускульных движений Телесно-частное здесь порождает эстетическое всеобщее. Нечто схожее, но более сложное обнаруживается и в детском смехе. Иммобилизация ребенка не только стимулирует фантазию — имажинитивный абсолют, по Якову Голосовкеру. Ребенок, находящийся в колыбели, возбуждает каскад человеческих архетипов (дитя, матери, персоны, вещи, игры, а также культурогенные архетипы). Но главный из всех — архетип сакральности. Сакральность дает ощущение всеобщности вне нас находящегося бытия, но не безразлично к нам, а к нам стремящегося. И мы в своей частности пытаемся установить контакт со всеобщностью. Взрослым это очень трудно сделать. Для этого надо быть безличным, сорвать с себя личину, и не одну. Библейскому Моисею перед лицом Бога пришлось опустить на свое лицо покрывало. В игре с детьми мы все-таки коротким взглядом можем продемонстрировать свое лицо «Мы», пожалуй, сказано сильно. Это делает мать. Помещенный в колыбель ребенок смеется не для себя и не для кого то, выражая, как в плаче, свою потребность частность. Он просто смеется со всеми богами и со всем человечеством своим абсолютным смехом, которым отмечает свое присутствие в распределительных отношениях мира.

Дата добавления: 2014-12-29