III. Знаешь что. 4 страница

– Мир меняется, – сказал Найджел Бэтти. – Сейчас уже не семидесятые годы. Это не «Крамер против Крамера». И хотя в спорах о месте проживания ребенка закон по-прежнему стоит на стороне матери, и так будет всегда, но теперь все отчетливее видно, что далеко не всегда виноват во всем мужчина.

– Я не могу даже представить, что моего сына будет растить кто-то посторонний, – заявил я, обращаясь больше к самому себе, чем к адвокату. – Мне отвратительна мысль о том, что он будет жить в одном доме с человеком, который в нем совершенно не заинтересован. С человеком, которого интересует только мать моего ребенка.

– Этого не произойдет. Что бы она ни говорила, она бросила вас обоих. И вы проделали серьезную работу, пока сын был на вашем попечении. Неважно, что она говорит своему адвокату.

Поверить не могу, что она обвиняет меня в халатности. Если бы она вела честную игру, я бы мог уважать ее. Но от этого – от этого у меня просто кровь кипит! Вы понимаете, что я имею в виду, Найджел?

– Понимаю.

Я больше не называл адвоката мистером Бэтти. После того, как он рассказал мне свою историю, он стал для меня просто Найджелом.

…Семь лет назад он женился на француженке, которая работала в одной адвокатской конторе в Лондоне. Не прошло и года, как у них родились дочери-близняшки. Но когда два года назад их брак дал трещину, его жена – его бывшая жена – решила вернуться во Францию. И с одобрения Апелляционного суда получила разрешение вывезти дочерей из страны. С тех пор Найджел Бэтти их не видел.

– Мои дети потеряли отца и, несомненно, со временем возненавидят мать, – печально сказал он, – благодаря какому-то болвану судье, который считает, что мать – единственная, кого стоит принимать во внимание. В моем случае нет ничего необычного: масса отцов утрачивает связь со своими детьми, потому что женщины, на которых они когда-то женились, хотят наказать их.

Я сочувственно поддакивал. Был поздний вечер, и уборщицы шаркали швабрами по его пустому офису в Вэст-Энде. Адвокат сидел на уголке своего стола и смотрел на транспортную пробку на площади.

Разумеется, было бы лучше, если бы мои дети остались с обоими родителями. Но для решения этой задачи потребуется идти на определенные компромиссы. Однако в спорах о проживании ребенка не бывает компромиссов. И они не имеют никакого отношения к благу ребенка. Должны иметь, но не имеют.

Он снял очки и потер глаза.

– Хотя закон старается сделать получение решения о совместном проживании с ребенком как можно менее болезненным, подобные споры заканчиваются победой одного из родителей и поражением другого. Это неизбежно. Проигрывает обычно мужчина. Но – и это появилось только за последние двадцать лет – не всегда. И мы можем выиграть это дело. Мы заслужили победу.

– Но она любит его.

– Что?

– Джина любит Пэта. Я знаю, что она его очень любит.

Найджел принялся перекладывать на столе какие-то бумажки. Видимо, моя реплика привела его в замешательство.

– Я не уверен, что для нас это имеет какое-либо значение, – признался он.

* * *

Я наблюдал за ними из окна. Распахнулась передняя дверца «Ауди», и со стороны пассажирского сиденья возникла Джина. Затем она выпустила Пэта из задней двери (Пэт успел сказать мне, что Ричард установил детский замок), а затем, присев на корточки, чтобы они стали одного роста, крепко обняла сына, прижав его белокурую голову к своему плечу, стараясь продлить последние секунды общения с ним, перед тем как вернуть сына мне.

Джина задержалась у двери машины. Мы теперь с ней не разговаривали, но она подождала, пока я выйду, и только потом села в машину. И когда я увидел, как Пэт с сияющими глазами бежит по дорожке к нашей двери, я понял, что он имеет право на материнскую ласку, как и все дети в этом мире.

* * *

Он играл в игрушки на полу в своей комнате.

– Пэт!

– Да?

– Ты знаешь, что у нас с мамочкой сейчас не самые хорошие отношения.

– Вы друг с другом не разговариваете.

– Это потому, что у нас сейчас серьезный спор. Он молча шлепнул фигуркой Люка Скайуокера о борт «Миллениум Фалькона». Я сел на пол рядом с ним. Он шлепнул еще раз и еще.

– Мы оба тебя очень любим. Ты же это знаешь, правда?

Он ничего не ответил.

– Пэт!

– Думаю, да.

– И мы оба хотим, чтобы ты жил с нами. Где бы ты предпочел жить? У меня?

– Да.

– Или у мамочки?

– Да.

– У обоих сразу нельзя. Ты же это понимаешь, правда? У обоих сразу нельзя. Больше нельзя.

Он потянулся ко мне, и я крепко обнял его.

– Это трудно, правда, милый?

– Трудно.

– Вот об этом мы и спорим. Я хочу, чтобы ты остался здесь. А мамочка хочет, чтобы ты жил с ней. С ней и с Ричардом.

– Да, но как же мои вещи?

– Что?

– Мои вещи. Все мои вещи здесь. Если я буду жить у них, как же быть с моими вещами?

– Здесь нет никакой проблемы, милый. Мы можем перевезти твои вещи. Не беспокойся об этом. Важно решить, где ты будешь жить. Я хочу, чтобы ты остался здесь.

Он взглянул на меня снизу вверх. Глазами Джины.

– Почему?

– Потому что так будет правильно, – сказал я и, пока я это произносил, усомнился, так ли это на самом деле.

Я изменился за последние шесть месяцев – за те месяцы, что в одиночку воспитывал Пэта. Ток-шоу с Эмоном Фишем было лишь способом зарабатывать деньги, а не доказать мою ценность себе самому и всем остальным. Работа больше не была для меня центром Вселенной. Им всегда являлся мой мальчик.

Когда я испытывал гордость, или страх, или удивление, или что-нибудь еще, напоминавшее мне, что я жив, это случалось не из-за каких-то событий на студии. Это происходило тогда, когда Пэт научился завязывать шнурки, или когда его обидели в школе, или когда он говорил или делал что-то такое, из-за чего меня переполняла любовь, и я думал: мой сын – как раз и есть самый чудесный мальчик на свете. Если бы он уехал, я почувствовал бы, что потерял все.

– Я просто хочу, чтобы тебе было лучше, – сказал я и впервые спросил себя: лучше кому – ему или мне?

* * *

– Мы с твоим папой видели ее в «Палладиуме», когда ей было восемнадцать лет, – сказала мама. – Ее называли «девушка из Тигровой бухты».

Мамины голубые глаза расширились от возбуждения – почему я никогда раньше не замечал, какие они голубые? В сумерках «Альберт-Холла» глаза моей мамы светились, как драгоценные камни на витрине «Тиффани».

Хотя по большей части родители проводили вечера дома, примерно раз в полгода они выбирались в театр или на концерт: Тони Беннет в «Ройял-Фестивал-Холле», ремейк «Оклахомы» или «Людей и кукол» в «Уэст-Энде»… И вот теперь, чтобы не нарушать традицию, я привез маму на концерт в «Альберт-Холл». Ее всегдашняя любимица – «девушка из Тигровой бухты».

– Ширли Бэсси! – восхищенно произнесла моя мама.

В детстве меня несколько раз вытаскивали на концерты Ширли Бэсси, пока я был еще слишком мал, чтобы этому воспротивиться. К тому же в те годы ее публика была далеко не такой странной, как та, что встретила нас в «Альберт-Холле».

Невозможно красивые молодые люди в маленьких тюбетейках, с выщипанными бровями выискивали свои места среди невозмутимых пожилых пар из Хоум-Каунтиз: мужчин, одетых в традициях сельского клуба, и женщин с той жесткой прической а-ля Мегги Тэтчер, какой щеголяет поколение моей мамы, когда выходит в свет.

– Никогда не думал, что старушка Ширли так популярна у геев, – заметил я. – Наверное, это можно понять: мальчикам нравится сочетание блеска шоу-бизнеса с личной трагедией. Она Джуди Гарланд нашего времени.

– У геев? – в замешательстве переспросила мама. – У каких геев?

Я показал рукой на молодых людей в одежде от Версаче, которая так резко выделялась на фоне шерсти и полиэстера пожилых пригородных пар.

– Все вокруг тебя, мама.

И, как будто по сигналу, молодой человек, сидящий рядом с мамой, похожий на манекенщика и слишком красивый, чтобы быть гетеросексуалом, встал под звуки вступления к фильму «Бриллианты вечны» и пронзительно крикнул:

– Мы любим тебя, Ширли! Ты восхитительна!

– Ну, он-то уж точно не гей, – шепнула мама мне на ухо. И я понял: она говорит мне это совершенно искренне.

Я засмеялся, обнял ее и поцеловал в щеку. Она восхищенно подалась вперед, когда Ширли Бэсси появилась на самом верху лестницы на сцене: вечернее платье певицы сверкало, как в сказке, руки были изящно вскинуты вверх.

– Как это у тебя получается, мама?

– Что получается?

– Как тебе удается держаться после того, как ты потеряла папу? Ведь ты прожила с ним всю жизнь. Я не могу себе представить, как тебе удается заполнять такую огромную пустоту.

– Ну, со всем этим, конечно, не справиться. С этим никогда не справишься. Я тоскую по нему Мне одиноко. Иногда страшно. И я по-прежнему не выключаю ночью свет.

Она посмотрела на меня. Ширли Бэсси плавно подошла к краю сцены, где ее встретили шквалом аплодисментов и дождем из букетов. Да, она была нашей Джуди Гарланд.

– Но я должна была научиться отпускать, – сказала мама. – Это ведь обязательная часть, не правда ли?

– Часть чего?

Часть того, что называется «любить кого-то». По-настоящему любить. Если кого-то любишь, то не воспринимаешь его как простое продолжение самой себя. Ты любишь его не за то, что в нем есть для тебя.

И мама снова повернулась к сцене. В темноте «Альберт-Холла» я увидел, что ее голубые глаза сверкают от слез.

– Любить означает понять, когда нужно отпустить, – сказала она мне.

– Да вы с ума сошли! – возмутился Найджел Бэтти. – Вы готовы добровольно отказаться от своего собственного ребенка? Просто так взять и отдать его своей бывшей жене, вместо того чтобы, черт побери, разгромить ее?! За что ей такой подарок, скажите на милость?! А ведь она только этого и добивается, чтоб ее…

– Я делаю это не ради нее. Я поступаю так ради него.

– Вы представляете, сколько мужчин мечтают оказаться на вашем месте? Вы знаете, сколько мужчин приходят в этот офис, плачущих взрослых мужчин, черт бы их побрал, Гарри, готовых отдать все на свете, чтобы оставить ребенка себе? А вы просто отказываетесь от него.

Нет, я не отказываюсь от него. Но я знаю, как ему нравится, когда он с Джиной, хотя он старается не показывать этого. Он думает, что меня это расстроит, что это будет предательством с его стороны или чем-нибудь в этом роде. И либо у них снова наладится связь, какая всегда бывает у матери и ребенка, либо Джина станет для него только компаньонкой для воскресных развлечений. Я замечаю, что до этого уже недалеко.

– А кто в этом виноват?

– Я знаю, что разочаровал вас, Найджел. Но я думаю только о том, как будет лучше моему мальчику.

– Вы считаете, она подумала о нем, когда уходила? Разве она думала о нем, когда ехала на такси в «Хитроу»?

– Не знаю. Я просто считаю, что ребенку нужны двое родителей. Даже ребенку, родители которого разведены. Вернее, в особенности, как раз такому ребенку. Я делаю все, чтобы это получилось.

– А тот мужчина, с которым она живет? Этот Ричард… Вы о нем ничего не знаете. Вас радует перспектива отдать сына ему?

– Я Пэта никому не отдаю. Он – мой сын и навсегда останется моим сыном. Я его отец и навсегда останусь его отцом. Но я должен признать, что Джина умеет выбирать мужчин.

– Если бы вы спросили меня, то я ответил бы, что она предпочитает чудаковатых типов. Вы же прекрасно знаете, что произойдет дальше, разве нет? Вы станете «папой на выходные», будете сидеть по воскресеньям в пиццерии и ломать голову над тем, что бы еще сказать этому незнакомому человечку, который когда-то был вашим ребенком.

– У нас с Пэтом никогда такого не будет.

– Не зарекайтесь.

– Я не говорю, что это то, к чему я стремился. Но как же вы не видите? Мы портим себе жизнь снова и снова, а по счетам платят наши дети. Мы завязываем новые отношения, всегда начиная все сначала, всегда думая, что у нас есть еще один шанс все исправить, а расплачиваются за это дети от распавшихся браков. У них – моего сына, ваших дочерей и миллионов им подобных – появляются раны, которые не заживут никогда. Необходимо прекратить это. – Я беспомощно пожал плечами, понимая, что внушаю ему отвращение. – Я не знаю, Найджел. Я просто стараюсь быть хорошим отцом.

– Отдавая сына в чужие руки.

– У меня такое ощущение, что это и есть как раз то немногое, что я могу сделать для него.

* * *

– Смотри, как это будет, – объяснил я Пэту. – Ты можешь оставить здесь сколько угодно своих вещей. Твоя комната навсегда останется твоей комнатой. Никто ее не будет трогать. И ты можешь вернуться, как только захочешь. На день, на ночь или навсегда.

– Навсегда? – переспросил Пэт, толкая свой «Колокольчик» рядом со мной.

– Ты будешь жить с мамой. Но никто не заставляет тебя жить там. Мы оба будем о тебе заботиться. И мы оба хотим, чтобы ты был счастлив.

– Вы больше не ссоритесь?

– Мы пытаемся перестать ссориться. Потому что мы оба очень тебя любим и оба хотим, чтобы тебе было как можно лучше. Я не хочу сказать, что мы никогда больше не будем ссориться, но мы стараемся.

– Вы опять любите друг друга?

– Нет, милый. Это время в нашей жизни уже позади. Но мы оба любим тебя.

– А где я буду спать у мамочки?

– Она для тебя приготовит новую комнату. Там будет классно: ты сможешь разбросать свои игрушки по всей комнате, включить хип-хоп, свести всех соседей с ума.

– А мою старую комнату никто не будет трогать?

– Никто.

– Даже ты?

– Даже я.

Мы пришли в парк. Перед нами лежала асфальтированная дорога, огибающая озеро. Пэт любил кататься здесь на своем «Колокольчике», срываясь с места на такой скорости, что лебеди испуганно взлетали при его приближении. Но теперь он даже не попытался сесть на велосипед.

– Мне нравится так, как сейчас, – сказал он, и от этого у меня чуть не разорвалось сердце. – Мне нравится так.

– Мне тоже, – сказал я. – Мне нравится готовить тебе завтрак по утрам. И мне нравится, когда после обеда все твои игрушки разбросаны по полу.

И мне нравится, когда мы приносим домой китайскую еду или пиццу и вместе смотрим фильм, лежа на диване. И мне нравится вместе ходить в парк. Все это мне очень нравится.

– Мне тоже. Мне тоже нравится.

– И мы будем продолжать так делать, ладно? Нас никто не заставит перестать. Это никогда не кончится. Даже тогда, когда ты станешь совсем большим мальчиком. Хотя тогда, наверное, ты уже будешь встречаться со своими друзьями и оставишь старенького папу в покое.

– Никогда в жизни!

– Но ты постарайся как следует, ладно? Я имею в виду жить с мамочкой. Потому что она тебя очень любит, и я знаю, что ты ее тоже любишь. Это хорошо. Я рад, что вы любите друг друга. И хотя мне грустно, что ты уезжаешь, на этом ничего не заканчивается. Ты сможешь вернуться, как только захочешь. Так что постарайся быть счастлив с мамочкой. Ладно?

– Ладно.

– И… Пэт…

– Что?

– Я горжусь тем, что ты мой сын.

Он бросил велосипед и потянулся ко мне на руки, прижался ко мне лицом, и меня захлестнуло что-то, что казалось самой его сущностью. Я щекой чувствовал мягкую и непослушную копну его волос, его невозможно гладкую кожу, его запах – вернее, смесь запахов грязи и сладостей. «Мой прекрасный мальчик!» – думал я, ощущая на губах соль его слез.

Я хотел сказать что-то еще, но не мог найти слов. Я хотел сказать, что это не самое лучшее решение, и я это, конечно, понимаю. Но если учитывать, как все повернулось, это, вероятно, лучшее, что мы могли сделать. Совершенного решения нашей проблемы быть не может. Потому что единственное, что совершенно в моей жизни, – это ты.

Мой прекрасный мальчик.

Мой прекрасный мальчик.

Мой прекрасный мальчик.

* * *

Джина отвела Пэта в его новую комнату, а я стоял посреди их квартиры с коробкой игрушек в руках, чувствуя себя таким потерянным, как никогда в жизни.

– Давайте я возьму это, – сказал Ричард.

Я отдал ему коробку, и он водрузил ее на стол.

Мы неловко улыбнулись друг другу. Он оказался не таким, как я ожидал: более скромным, мягким, менее наглым, чем я представлял себе.

– Для Джины это великий день, – сказал он.

– Это великий день для нас всех, – ответил я.

– Разумеется, – быстро согласился он, – но Джина… вы же знаете, она по гороскопу – Весы. Дом, семья для нее – прежде всего.

– Да, это верно.

Он был не совсем таким, как я ожидал. Но это, разумеется, не означало, что он не был старым хреном.

– А что Пэт? – спросил он. – Какой у него знак?

– «Пожалуйста-уберите-в-моей-комнате», – попытался отшутиться я.

Джина вышла из новой комнаты Пэта и улыбнулась мне.

– Спасибо, что помог ему переехать.

– Не за что.

– И спасибо за все, – сказала она, и на секунду я узнал в ней ту Джину, которая любила меня. – Я понимаю, как много он для тебя значит.

– Любить означает понять, когда нужно отпустить – напомнил я.

* * *

Я не заметил эту машину. Я вырулил на своей «Эм-Джи-Эф» на главную дорогу, и вдруг черное такси резко рванулось в сторону, чтобы не столкнуться со мной. Пронзительно загудел гудок, резина взвизгнула, лицо водителя исказила гримаса ярости. Все головы обернулись, чтобы посмотреть на придурка в спортивной машине с изрезанной крышей.

Я свернул на обочину и остановился там, глубоко дыша, стараясь хоть как-то усмирить свое сердце, а море машин вокруг меня то приливало, то отливало. Руки дрожали. Я со всей силы сжал руль, пока костяшки пальцев не побелели, и постепенно успокоился.

Тогда я медленно двинулся к дому, ведя машину с особой осторожностью, потому что понимал, что мое сознание едет по какой-то совсем другой дороге, то и дело отвлекаясь на черно-белую фотокарточку отца и сына в фотоальбоме и на обрывок старой песни о страннике, который чувствует себя чужим в раю.

– Как ты считаешь, папа, – спросил я вслух, потому что мне действительно нужно было поговорить со своим отцом и узнать, что он думает на этот счет, – правильно ли я поступил?

Мы услышали церковные колокола раньше, чем увидели саму церковь.

Большой черный «даймлер» свернул налево, на Фаррингдон-роуд, и, пока мы катились по длинному узкому туннелю, спускающемуся к реке, колокола звонили для Марти и Сибхан.

Мы снова повернули налево, вырулив на маленькую площадь Клеркенвелл, и церковь, казалось, заслонила собой все небо. Марти нервно ерзал на заднем сиденье лимузина в своем выходном костюме, искоса глядя на гостей, которым раздавали бутоньерки у входа в церковь.

– Может, мы несколько раз объедем вокруг? – сказал он. – Пускай они немножко подождут.

– Это должна делать невеста, Марти. А не ты.

– А ты точно не забыл…

Я показал ему два золотых кольца.

Он кивнул.

Ничего не оставалось, надо было делать то, что мы должны делать.

Мы выбрались из «даймлера», колокола звонили так громко, что пи о чем другом думать было невозможно. Марти все время расстегивал и застегивал пуговицы на своем парадном пиджаке, пока мы поднимались по крутым каменным ступеням церкви, улыбаясь и кивая тем, кого мы знали, и даже тем, кого не знали. Мы прошли полпути, и Марти вдруг наступил на что-то. Мне пришлось схватить его за руку, чтобы он не споткнулся.

Марти поднял с земли пластмассового человечка ростом чуть больше двадцати сантиметров. На нем был бледно-лиловый смокинг, атласные брюки, покрытые блестками, и белая атласная рубашка. И он был то ли подпоясан широким поясом– шарфом, то ли его живот плотно забинтовали. Один белый ботинок где-то потерялся.

– Ну и кто это? – спросил Марти. – Либерас, что ли, мать его?

– Это не Либерас, – ответил я, забирая у него игрушку. – Это Диско-Кен.

Солнце проглядывало сквозь витражи, освещая маленькую девочку. Она бежала к нам по проходу между скамьями, придерживая рукой шляпку, желтую, под цвет нарядного платья.

– Пегги! – позвал я.

– Диско-Кен, – сказала она, забирая у меня свою игрушку. – Я его искала.

Потом появилась Сид, глядя на меня из-под полей большой черной шляпы. Шляпа была ей великовата. Вероятно, она купила ее еще до того, как обрезала волосы.

– Я пошел, – сказал Марти. – В алтарь.

– К алтарю, – поправил я.

– Что, я не знаю, что ли, куда мне идти? – нахмурился он.

– Удачи, – улыбнулась ему Сид.

Мы проводили его взглядом, а потом посмотрели друг на друга.

– Не ожидал тебя здесь увидеть.

– Я приглашена со стороны невесты.

– Ну конечно. Сибхан ты очень нравишься… Как дела?

– Нормально, все нормально. Правда. У нас все в порядке. А как Пэт?

– Он теперь живет с Джиной. Похоже, что так лучше. Ты его сегодня увидишь.

– Пэт придет? – обрадовалась Пегги.

– Он паж.

– Вот здорово! – сказала она и нырнула обратно в церковь.

– Он счастлив? – спросила Сид. Я понял, что ей это действительно небезразлично, и в эту секунду мне так захотелось прижать ее к себе.

– У них небольшие трения с Джининым молодым человеком. Ричард не привык к такому обращению, ему не нравится, когда Пэт дубасит его по голове своим световым мечом. А я все время говорю: «Не так, сынок, когда будешь его бить, целься в глаз».

Сид покачала головой и улыбнулась:

– Что бы ты делал без своих шуточек, Гарри?

– Не знаю.

– Но ты с ним видишься?

– Постоянно. Все выходные и один день в середине недели. Мы еще не решили насчет школьных каникул.

– Должно быть, ты по нему скучаешь.

– Такое чувство, что он все еще со мной. Я не знаю, как это объяснить. Хотя он и уехал, я все время чувствую его рядом. Но на его месте большая дыра. Похоже, что его отсутствие ощущается так же сильно, как присутствие.

– Даже когда ребенка нет рядом, он по-прежнему владеет твоим сердцем. Это и означает быть родителем.

– Ты права. А как Джим, нормально?

– Не знаю. У нас ничего не получилось. Не стоило даже пытаться.

– Ну, ты пыталась ради Пегги. – Я надеялся, что только ради Пегги, а не из-за того, что по-прежнему любит Джима. – Ради Пегги стоило попытаться.

– Ты так считаешь?

– Конечно.

Она показала на «даймлер», медленно движущийся мимо церкви. На заднем сиденье видны были женщина в белом и мужчина средних лет. Машина скрылась за углом.

– Пора заходить.

– Увидимся позже. Поделюсь с тобой пирогом.

– До свидания, Гарри.

Я смотрел, как Сид идет на свое место в невестиной части церкви, придерживая за поля шляпу, чтобы та не слетела. Потом рядом со мной оказался Пэт и потянул меня за рукав. Он был одет в матросский костюмчик и выглядел по-морскому щеголевато. Я обнял его и увидел, как Джина с Ричардом поднимаются по ступеням церкви.

– Я же говорил, что мы не сможем припарковаться так близко от церкви, – сказал он.

– Но мы же припарковались, разве нет? – ответила она. – Или я что-то не заметила?

Увидев меня, они прекратили ссориться, молча взяли бутоньерки у одного из шаферов и прошли в церковь.

Я улыбнулся Пэту.

– Мне нравится твой новый костюм. Как тебе в нем?

– Он щиплется.

– А выглядишь ты замечательно.

– Мне не нравятся костюмы. Это очень похоже на школьную форму.

– Думаю, ты прав. Костюмы слишком уж напоминают школьную форму. На выходные приедешь?

Он кивнул.

– Что ты хочешь делать в выходные?

Он на секунду задумался.

– Что-нибудь хорошее.

– Я тоже. Давай в эти выходные сделаем что-нибудь хорошее. Но теперь у нас есть дела, правда?

– Мы пажи.

– Ты, может быть, и паж. А я свидетель. Ну что, пошли на свадьбу?

Он улыбнулся.

Мой прекрасный мальчик.

Мы зашли в церковь. Там пахло лилиями, было прохладно и темно, если не считать янтарных лучей, пробивавшихся сквозь старинные окна. Женщины были в шляпах. Пэт побежал вперед, стуча каблуками своих новых башмаков о церковные плиты.

И, глядя на то, как он бежит к Марти, ждущему нас у алтаря, я почувствовал себя очень счастливым и очень грустным одновременно.

Не знаю, как это выразить. Ощущение было такое, что он уже почти самостоятельный, взрослый человечек.

* * *

Священник был высокий, молодой и нервный, один из тех мягкотелых джентльменов из центральных графств, которых англиканская церковь посылает в гущу города, и его кадык ходил вверх и вниз, пока он рассказывал о Судном дне, когда тайны всех сердец станут явными.

Задавая вопросы Марти, священник пристально смотрел на него, как будто действительно ожидал искренних ответов:

– Клянешься ли ты любить ее, утешать ее, уважать и охранять в болезни и здравии и, отказавшись от других, вручить себя ей одной до тех пор, пока вы оба живы?

А я думал о Марти и длинной череде его интрижек, неизменно попадавших в воскресные газеты, когда женщины, которых он бросал, обнаруживали, что переспать с ним не означало подняться на первую ступеньку карьеры в шоу-бизнесе.

И я смотрел на Сибхан, стоявшую рядом со своим отцом. Ее бледное ирландское лицо под белым кружевом казалось безмятежным, и, хотя место и время были неподходящие, я не мог не вспомнить о ее слабости к женатым мужчинам и ушлым парням, приковывающим себя к деревьям. Но сегодня все это не играло роли. Все эти бывшие любовницы, распускавшие сплетни о Марти, все жены, задвигавшие Сибхан на второе место, – все это было уже позади.

Оба они, казалось, искупили свои грехи, оба сегодня выглядели обновленными из-за того, что поклялись в любви и преданности (хотя я был абсолютно уверен, что Марти понятия не имел, что такое клятва, как и зачем ее дают). Я испытывал безграничную нежность к ним обоим. Все обиды и разочарования исчезли. Потому что я хотел того же самого. Это было все, чего я хотел: любить и заботиться.

Я оглянулся на прихожан. Сид смотрела на священника из-под полей своей черной шляпы. Головку Пегги я различил с трудом. Пэт поймал мой взгляд и улыбнулся, и я снова подумал: какой же он чудесный ребенок! Я подмигнул ему и вновь обернулся к священнику, говорившему о любви и согласии.

И пока священник задавал свои вопросы, мне пришлось задать несколько вопросов самому себе. Например: могу ли я действительно сыграть положительную роль в жизни Пегги? И действительно ли я думаю, что справлюсь с воспитанием этой маленькой девочки, если точно знаю, что у нас никогда не будет упрощающего все кровного родства? Достанет ли у меня мужества воспитывать чужого ребенка? А Сид? Сможем ли мы удержаться вместе больше, чем на обычные пять, или шесть, или семь лет? Сможем ли мы любить друг друга и заботиться друг о друге до самой смерти? Или один из нас – я почти уверен, что я, – в конце концов, начнет трахаться на стороне, портить все подряд и маяться дурью? Уверен ли я, что наша любовь так сильна, что выживет во вшивом современном мире? Уверен ли я?

– Я уверен, – сказал я вслух, и Марти взглянул на меня как на самого настоящего болвана.

* * *

Я постучал серебряной ложечкой по бокалу с шампанским и встал, чтобы произнести речь, как это и полагалось свидетелю.

Когда довольные свадебным обедом и ждущие моральной щекотки родственники, друзья и коллеги по работе уставились на меня, я, в свою очередь, уставился в свои шпаргалки.

По большей части это были шутки, нацарапанные Эймоном Фишем на обратной стороне почтовых открыток. Сейчас они оказались совершенно неуместными.

Я набрал в легкие побольше воздуха и начал:

– Великий мыслитель сказал: «Годы текут, и жизнь кажется прирученной, но потом появляется незнакомец, и имя ему – любовь».

Я сделал многозначительную паузу.

– Платон? Витгенштейн? Декарт? Нет, Нэнси Синатра. И она права, старушка Нэнси. Жизнь кажется такой ручной, такой пустой без этого незнакомца. Честно говоря, теперь, когда я задумываюсь о такой жизни, я понимаю, что она еще ужаснее.

Слушатели не могли понять, что за чушь я несу. Я и сам не понимал. Я потер пульсирующие виски. В горле пересохло. Я глотнул воды, но во рту было по-прежнему сухо.

– Ужаснее, значительно ужаснее… – пробормотал я, стараясь понять, что же я собираюсь сказать. Это было что-то насчет того, как важно для Марти и Сибхан навсегда запомнить, что они чувствовали сегодня. Мол, об этом никогда нельзя забывать.

Я взглянул на Сид в другом конце переполненного зала, надеясь, что она как-нибудь меня приободрит, но она уставилась на свой десерт. Пегги и Пэт бегали вокруг столов. Кто-то кашлянул. Недовольно закричал ребенок. Гости начинали нервничать. Кто-то пошел искать туалет. Я быстро проглядел свои заметки.

– Подождите, у меня есть несколько интересных штук, – сказал я. – Есть фенька о том, что любовь начинается идеалом, а заканчивается под одеялом.

Парочка пьяных дядюшек расхохоталась.

– И еще анекдот про неопытных молодоженов, которые приходят к доктору, чтобы он им показал, что надо делать в брачную ночь…

Подвыпившая тетушка захихикала.

– Доктор оприходовал новобрачную и спрашивает у мужа, есть ли у него какие-нибудь вопросы. А муж отвечает: «Да. Сколько раз и когда нужно ее к вам приводить?»

Дата добавления: 2014-12-24