Открытое письмо тов. Бернаму. 2 страница

«Бессознательный диалектик».

Воспользовавшись моим замечанием о Дарвине, Шахтман сказал про вас, как мне пишут, что вы являетесь «бессознательным диалектиком». В этом двусмысленном комплименте есть доля истины. Всякий человек является в той или другой степени диалектиком, в большинстве случаев — бессознательным. Каждая хозяйка знает, что некоторое количество соли придает супу приятный вкус, а новая горсть делает суп несъедобным. Неграмотная крестьянка руководствуется, следовательно, в отношении супа гегелевским законом о переходе количества в качество. Таких примеров из жизненной практики можно привести несчетное число. Даже животные делают свои практические заключения не только на основе аристотелевского силлогизма, но и на основе гегелевской диалектики. Так, лисица знает, что четвероногие и пернатые питательны и вкусны. При виде зайца, кролика, курицы лисица рассуждает: данное существо принадлежит к тому типу, который вкусен и питателен и — пускается в погоню за жертвой. Здесь перед нами полный силлогизм, хотя лисица, надо думать, не читала Аристотеля. Однако, когда та же лисица встречает впервые животное, которое превосходит её размерами, например, волка, она быстро соображает, что количество переходит в качество, и пускается наутек. Ясно: ногам лисицы свойственны гегелевские тенденции, хотя и не вполне сознательные. Все это показывает, к слову сказать, что приемы нашего мышления, как формально-логические, так и диалектические, являются не произвольными конструкциями нашего интеллекта, а выражают реальные взаимоотношения самой природы. В этом смысле космос насквозь проникнут «бессознательной» диалектикой. Но природа на этом не остановилась. Она потратила немало усилий на то, чтобы свои внутренние взаимоотношения перевести на язык сознания лисицы и человека, затем дала возможность человеку обобщить эти формы сознания и превратить их в логические (диалектические) категории, создав тем самым возможность более глубокого проникновения в окружающий нас мир.

До сих пор наиболее совершенное выражение законам диалектики, господствующим в природе и обществе, дали Гегель и Маркс. Несмотря на то, что Дарвин не интересовался проверкой своих логических методов, его гениальный эмпиризм поднялся в области естествознания до величайших диалектических обобщений. В этом смысле Дарвин, как я сказал в прошлой статье, был «бессознательным диалектиком». Однако, Дарвина мы ценим не за то, что он не сумел подняться до диалектики, а за то, что он, несмотря на свою философскую отсталость, объяснил нам происхождение видов. Энгельс, кстати сказать, возмущался ограниченным эмпиризмом дарвиновского метода, хотя он, как и Маркс, сразу понял величие теории естественного отбора. Зато Дарвин, увы, до конца жизни не понял значение социологии Маркса. Если бы Дарвин выступил против диалектики или материализма в печати, Маркс и Энгельс обрушились бы на него с двойной силой, чтоб не позволить ему прикрывать своим авторитетом идеологическую реакцию.

В адвокатском заявлении Шахтмана насчет того, что вы являетесь «бессознательным диалектиком», ударение надо поставить на слове «бессознательный». Цель Шахтмана (тоже, отчасти, бессознательная) состоит в том, чтобы защитить блок с вами путем принижения диалектического материализма. По существу дела, Шахтман говорит: разница между «сознательным» и «бессознательным» диалектиком не так уж важна, чтобы из-за этого стоило поднимать борьбу. Так, Шахтман стремится дискредитировать марксистский метод.

Беда, однако, этим не ограничивается. Бессознательных или полубессознательных диалектиков на свете очень много. Некоторые из них прекрасно применяют материалистическую диалектику в политике, хотя никогда не занимались вопросами метода. Нападать на таких товарищей было бы действительно педантским тупоумием. Совсем иначе обстоит дело с вами, т. Бернам. Вы состоите редактором теоретического органа, задачей которого является воспитание партии в духе марксистского метода. Между тем вы являетесь сознательным противником диалектики, а вовсе не бессознательным диалектиком. Если бы вы даже с успехом применяли диалектику в политических вопросах, как уверяет Шахтман, т.е. обладали бы диалектическим «инстинктом», мы все равно вынуждены были бы открыть против вас борьбу, потому что ваш диалектический инстинкт, как индивидуальное качество, нельзя привить другим, а сознательный диалектический метод можно, в той или другой степени, сделать достоянием всей партии.

Диалектика и Дайес.

Если у вас даже есть диалектический инстинкт — я не берусь об этом судить, — то он изрядно придавлен академической рутиной и интеллигентским высокомерием. То, что мы называем классовым инстинктом рабочего, сравнительно легко принимает форму диалектического подхода к вопросам. О таком классовом инстинкте у буржуазного интеллигента не может быть и речи. Только путем сознательного преодоления своей мелко-буржуазности оторванный от пролетариата интеллигент может подняться до марксистской политики. К сожалению Шахтман и Эберн делают все, чтоб перегородить вам этот путь. Своей поддержкой они оказывают вам очень плохую услугу, т. Бернам!

При содействии вашего блока, который можно назвать «Лигой фракционного ожесточения», вы делаете одну ошибку за другой: в философии, в социологии, в политике, в организационной области. Ошибки ваши не случайны. Вы берете каждый вопрос изолированно, вне его связи с другими вопросами, вне его связи с социальными факторами и независимо от международного опыта. Вам не хватает диалектического метода. Несмотря на ваше образование, вы выступаете в политике, как знахарь.

В вопросе о комиссии Дайеса ваше знахарство проявилось не менее ярко, чем в вопросе о Финляндии. В ответ на мои доводы в пользу необходимости использовать этот парламентский орган, вы ответили, что вопрос решают не принципиальные соображения, а какие-то особые вам одному известные обстоятельства, от определения которых вы, однако, воздержались. Я вам скажу, каковы эти обстоятельства: ваша идеологическая зависимость от буржуазного общественного мнения. Хотя буржуазная демократия, в лице всех своих секторов, несет полную ответственность за капиталистический режим, включая и комиссию Дайеса, она, в интересах того же капитализма, вынуждена стыдливо отводить глаза от слишком откровенных органов режима. Простое разделение труда! Старый обман, который, однако, продолжает оказывать свое действие! Что касается рабочих, на которых вы неопределенно ссылаетесь, то одна часть из них, и очень значительная, находится, как и вы, под влиянием буржуазной демократии. Зато средний рабочий, не зараженный предрассудками рабочей аристократии, будет с радостью приветствовать каждое смелое революционное слово перед лицом классового врага. И чем реакционнее учреждение, в котором происходит схватка, тем полнее будет удовлетворение рабочего. Это доказано всем историческим опытом. Сам Дайес, своевременно испугавшийся и отскочивший назад, показал, насколько ложна была ваша позиция. Всегда лучше заставить отступить врага, чем самому спрятаться без боя!

Но здесь я вижу негодующую фигуру Шахтмана, который пытается остановить меня жестом протеста: «оппозиция не ответственна за взгляд Бернама на комиссию Дайеса, вопрос этот не имел фракционного характера» и пр. Все это я знаю. Не хватало бы, в самом деле, чтобы вся оппозиция высказалась за совершенно бессмысленную в данном случае тактику бойкота. Достаточно и того, что в духе бойкота высказался тот из лидеров оппозиции, который имеет свои мнения и открыто высказывает их. Если вы вышли из того возраста когда спорят о «религии», то, признаюсь, я считал, что весь Четвертый Интернационал вышел из того возраста, когда абсентеизм считается самой революционной из всех политик. Помимо отсутствия метода, вы обнаружили в данном случае явный недостаток политического чутья. Революционер не нуждался бы в данной обстановке в долгих рассуждениях, чтобы сделать прыжок через открытую врагом дверь и использовать ситуацию до конца. Для тех членов оппозиции, которые вместе с вами высказались против участия в комиссии Дайеса, — а их число не так мало, — следовало бы, по-моему, создать особые подготовительные курсы, чтобы разъяснить им элементарные истины революционной тактики, которая не имеет ничего общего с мнимо-радикальным абсентеизмом интеллигентских кружков.

«Конкретные политические вопросы».

Слабее всего оппозиция как раз в той области, где она воображает себя особенно сильной: в области злободневной революционной политики. Это относится прежде всего к вам, т. Бернам. Беспомощность перед большими событиями проявилась у вас, как и у всей оппозиции, особенно ярко в вопросах о Польше, Прибалтике и Финляндии. Шахтман нашел сперва камень мудреца: устроить в оккупированной Польше одновременное восстание против Гитлера и Сталина. Решение было великолепно, жаль только, что Шахтман лишен был возможности заняться его практическим выполнением. Передовые рабочие в Восточной Польше имели право сказать: «из Бронкса, может быть, очень удобно устраивать одновременное восстание против Гитлера и Сталина в оккупированной войсками стране; здесь, на месте, это труднее; мы хотели бы, чтобы Бернам и Шахтман ответили нам на "конкретный политический вопрос": что нам делать до будущего восстания?» Тем временем советское командование призывало крестьян и рабочих захватывать землю и заводы. В жизни оккупированной страны этот призыв, поддержанный силою оружия, имел огромное значение. Московские газеты были переполнены сообщениями о беспредельном «энтузиазме» рабочих и крестьянской бедноты. К этим сообщениям можно и должно подходить с законным недоверием: во вранье недостатка не было. Но нельзя все же закрывать глаза на факты: призыв расправляться с помещиками и изгонять капиталистов не мог не породить подъем духа в загнанном, придавленном украинском и белорусском крестьянине и рабочем, которые в польском помещике видели двойного врага.

Парижский орган меньшевиков, который солидарен с буржуазной демократией Франции, а не с Четвертым Интернационалом, прямо говорит, что продвижение Красной армии сопровождалось волной революционного подъема, отголоски которого проникли даже в крестьянские массы Румынии. Показаниям этого органа придают особый вес тесные связи меньшевиков с бежавшими из Польши вождями еврейского Бунда, Польской Социалистической партии и других враждебных Кремлю организаций. Мы были, поэтому, совершенно правы, когда говорили большевику в Восточной Польше: «вместе с рабочими и крестьянами, впереди их, веди борьбу против помещиков и капиталистов; не отрывайся от масс, несмотря на все их иллюзии, как русские революционеры умели не отрываться от масс, еще не освободившихся от надежд на царя (Кровавое воскресенье 22 января 1905 г.); просвещай массы в процессе борьбы, предупреждай их против наивных надежд на Москву, но не отрывайся от них, сражайся в их лагере, старайся расширить и углубить их борьбу, придать ей, как можно большую самостоятельность; только так ты подготовишь будущее восстание против Сталина». Ход событий в Польше полностью подтвердил эту директиву, которая являлась продолжением и развитием всей нашей предшествующей политики, в частности, в Испании.

Так как между положением в Финляндии и в Польше нет принципиальной разницы, то у нас не может быть основания менять директиву. Однако, оппозиция, не понявшая смысла событий в Польше, пытается теперь ухватиться за Финляндию, как за новый якорь спасения. «Где в Финляндии гражданская война? Троцкий говорил о гражданской войне. Ничего подобного мы не слышали», и пр. Вопрос о Финляндии оказывается для оппозиции принципиально отличным от вопроса о Западной Украине и Белоруссии. Каждый вопрос рассматривается изолированно, вне связи с общим ходом развития. Опровергаемая ходом событий оппозиция каждый раз ищет опоры в каких-либо случайных, второстепенных, временных и конъюнктурных обстоятельствах.

Означают ли крики об отсутствии гражданской войны в Финляндии, что оппозиция приняла бы нашу политику, если бы в Финляндии действительно развернулась гражданская война? Да или нет? Если да, то этим самым оппозиция осуждает свою политику в отношении Польши, ибо там она, несмотря на гражданскую войну, ограничивалась отказом от участия в событиях, в ожидании одновременного восстания против Сталина и Гитлера. Ясно, т. Бернам, что вы и ваши союзники не продумали этого вопроса до конца.

Как обстоит, однако, дело с моим утверждением насчет гражданской войны в Финляндии? В момент открытия военных действий можно было предполагать, что Москва хочет, при помощи «маленькой» карательной экспедиции, добиться смены правительства в Гельсингфорсе и установить с Финляндией те же отношения, что и с другими Прибалтийскими странами. Назначение правительства Куусинена в Териоках показало, однако, что планы и цели Москвы другие. Появились сообщения о создании финской «Красной армии». Разумеется дело могло идти только о небольших формированиях, насаждаемых сверху. Появилась программа Куусинена. Появились первые телеграммы о разделе крупных земельных владений между бедными крестьянами. В совокупности своей эти сообщения свидетельствовали о приступе Москвы к организации гражданской войны. Разумеется, это гражданская война особого типа. Она не возникает самопроизвольно из народных глубин. Она не ведется под руководством финской революционной партии, опирающейся на массы. Она вносится извне на штыках. Она контролируется бюрократией Москвы. Все это мы знаем, и об этом мы писали, когда речь шла о Польше. Но тем не менее дело идет именно о гражданской войне, об апелляции к низам, к бедноте, о призыве их экспроприировать богачей, изгонять их, арестовывать и пр. Я не знаю для этих действий другого имени, как гражданская война.

«Но ведь гражданская война в Финляндии не развернулась, — возражают вожди оппозиции, — значит ваши расчеты не оправдались». При поражении и отступлении Красной армии, отвечаем мы, гражданская война в Финляндии, под штыками Маннергейма, не могла, разумеется, получить развития. Этот факт есть аргумент не против меня, а против Шахтмана, ибо показывает, что в первый период войны, когда дисциплина армий еще крепка, организовывать восстание, да еще на два фронта, гораздо легче из Бронкса, чем из Териок.

Поражения первых отрядов Красной армии мы не предвидели; мы не могли предвидеть, какая степень безголовости и деморализации царит в Кремле и на верхах обезглавленной Кремлем армии. Но, все-таки, дело идет пока лишь о военном эпизоде, который не может определять нашу политическую линию. Еслиб Москва, после первого неудачного опыта, вообще отказалась от дальнейшего наступления на Финляндию, то и самый вопрос, который сегодня застилает от глаз оппозиции всю мировую обстановку, был бы снят с порядка дня. Но вряд ли на это есть надежда. Если бы, с другой стороны, Англия, Франция и Соединенные Штаты, опираясь на Скандинавию, помогли Финляндии военной силой, то финляндский вопрос растворился бы в войне между СССР и империалистскими странами. В этом случае, надо полагать, даже большинство оппозиционеров вспомнило бы о программе Четвертого Интернационала.

Однако, оппозицию сейчас интересуют не эти два варианта: прекращение наступления со стороны СССР или начало войны между СССР и империалистскими демократиями. Оппозицию интересует изолированный вопрос о вторжении СССР в Финляндию. Из этого и будем исходить. Если второе наступление, как надо полагать, будет лучше подготовлено и проведено, то продвижение Красной армии вглубь страны снова поставит вопросы гражданской войны в порядок дня, притом более широко, чем во время первой, позорно провалившейся попытки. Наша директива, следовательно, сохраняет полную силу, пока в порядке дня остается самый вопрос.

Что предложит, однако, оппозиция в случае успешного вторжения Красной армии в Финляндию и развития гражданской войны в этой стране? Об этом оппозиция, видимо, совершенно не думает, ибо она живет изо дня в день, от случая к случаю, цепляется за эпизоды, за отдельные фразы из передовой статьи, питается симпатиями и антипатиями, создавая себе, таким образом, суррогат платформы. Слабость эмпириков и импрессионистов всегда особенно наглядно проявляется при подходе к «конкретным политическим вопросам».

Теоретическая растерянность и политический абсентеизм.

Во всех шатаниях и метаниях оппозиции, как они ни противоречивы, есть две общие черты, которые проходят от высот теории к самым мелким эпизодам политики. Первая общая черта — отсутствие цельной концепции. Оппозиционные лидеры отрывают социологию от диалектического материализма. Они отрывают политику от социологии. В области политики они отрывают наши задачи в Польше от нашего опыта в Испании; наши задачи по отношению к Финляндии — от нашей позиции по отношению к Польше. История превращается в ряд исключительных случаев, политика — в ряд импровизаций. Мы имеем в полном смысле распад марксизма, распад теоретического мышления, распад политики на основные элементы. Эмпиризм и его молочный брат, импрессионизм, господствуют по всей линии. Вот почему идеологическое руководство принадлежит вам, т. Бернам, как противнику диалектики, как эмпирику, который не стесняется своего эмпиризма.

В шатаниях и метаниях оппозиции есть другая общая черта, тесно связанная с первой, именно, тенденция к воздержанию от активности, к самоустранению, к абсентеизму, разумеется, под прикрытием архи-радикальных фраз. Вы — за низвержение Гитлера и Сталина в Польше, Сталина и Маннергейма — в Финляндии. А до этого вы одинаково отвергаете обе стороны, другими словами, выводите себя из борьбы, в том числе и из гражданской войны. Ссылка на отсутствие гражданской войны в Финляндии есть только случайный, переходный аргумент. Если гражданская война развернется, оппозиция постарается её не заметить, как она пыталась её не заметить в Польше, или заявит, что, так как политика московской бюрократии имеет «империалистский» характер, то «мы» в этом грязном деле участия не принимаем. Гоняясь на словах за «конкретными» политическими задачами, оппозиция фактически ставит себя вне исторического процесса. Ваша позиция, т. Бернам, в отношении комиссии Дайеса заслуживает внимания именно потому, что она есть яркое выражение все той же тенденции растерянного абсентеизма. Ваш руководящий принцип все тот же: «благодарю Вас, я не курю».

Впасть в растерянность может, конечно, всякий человек, всякая партия, даже всякий класс. Но для мелкой буржуазии растерянность, особенно перед лицом больших событий, является неизбежным и, так сказать, органическим состоянием. Интеллигенция стремится свое состояние растерянности перевести на язык «науки». Противоречивая платформа оппозиции отражает мелко-буржуазную растерянность в переводе на высокомерный язык интеллигенции. Пролетарского тут нет ничего.

Мелкая буржуазия и централизм.

В области организационной ваши взгляды так же схематичны, эмпиричны, нереволюционны, как и в области теории и политики. Как Стольберг ищет с фонарем идеальную революцию, которая не сопровождалась бы никакими эксцессами и заключала бы в себе гарантию против термидора и контр-революции, так вы ищете идеальную партийную демократию, которая обеспечивала бы всегда и всем возможность говорить и делать все, что им приходит в голову, и страховала бы партию от бюрократического вырождения. Вы упускаете из виду мелочь, именно, что партия — не арена для утверждения свободных индивидуальностей, а инструмент пролетарской революции; что только победоносная революция способна предотвратить вырождение не только партии, но и самого пролетариата, и современной цивилизации в целом. Вы не видите того, что наша американская секция больна не избытком централизма, — об этом смешно и говорить, — а чудовищными злоупотреблениями и извращениями демократии со стороны мелко-буржуазных элементов. В этом — корень нынешнего кризиса.

Рабочий проводит день на заводе. Для партии у него остается сравнительно мало часов. На собрании он хочет узнать самое главное: правильную оценку положения и политический вывод. Он ценит тех вождей, которые делают это в наиболее ясной и отчетливой форме и идут в ногу с событиями. Мелко-буржуазные, особенно деклассированные элементы, оторванные от пролетариата, вращаются в пестрой и замкнутой среде. Для политики или её суррогата у них много времени. Они судачат, передают всякого рода мелочи и сплетни о том, что происходит на «верхах» партии. Они всегда находят себе вождя, который посвящает их во все «тайны». Дискуссия — это их стихия. Им никакой демократии недостаточно. Они ищут для своих словопрений четвертого измерения. Они нервничают, вертятся в заколдованном кругу и утоляют жажду соленой водой. Хотите знать, в чем организационная программа оппозиции? В поисках четвертого измерения партийной демократии. Практически, это значит похоронить политику под дискуссией, и централизм — под анархией интеллигентских кружков. Когда несколько тысяч рабочих вступят в партию, они сурово призовут мелко-буржуазных анархистов к порядку. Чем скорее это произойдет, тем лучше!

Выводы.

Почему я обращаюсь к вам, а не к другим вождям оппозиции? Потому что вы являетесь идеологическим вождем блока. Фракция т. Эберна, лишенная программы и знамени, нуждается в прикрытии. Одно время прикрытием явился Шахтман, затем Мости со Спектором, теперь вы. Шахтман приспособляется к вам. Вашу идеологию я считаю выражением буржуазного влияния на пролетариат.

Некоторым товарищам тон настоящего письма покажется, может быть, слишком резким. Между тем, признаюсь, я сдерживал себя изо всех сил. Дело ведь идет не больше и не меньше, как о попытке отвергнуть, опрокинуть, дисквалифицировать теоретические основы нашего движения, его политические принципы и организационные методы.

По поводу моей прошлой статьи т. Эберн, как передают, сказал: «это — раскол». Такого рода отзыв показывает лишь, что Эберну не хватает привязанности к партии и к Интернационалу; он — человек кружка. Во всяком случае угрозы расколом не помешают нам давать марксистскую оценку разногласий. Для нас, марксистов, дело идет не о расколе, а о воспитании партии. Я твердо надеюсь, что ближайший съезд даст ревизионистам непримиримый отпор.

Съезд должен, по-моему мнению, категорически заявить, что в своих попытках отделить социологию от диалектического материализма и политику от социологии, вожди оппозиции порывают с марксизмом и становятся проводниками мелко-буржуазного эмпиризма. Подтверждая полностью и целиком свою верность марксистской доктрине, политическим и организационным методам большевизма, обязывая редакции своих официальных изданий развивать и защищать эту доктрину и эти методы, партия предоставит, разумеется, и впредь страницы своих изданий тем своим членам, которые считают, что способны внести нечто новое в доктрину марксизма. Но она не допустит игры в прятки с марксизмом и легкомысленного издевательства над ним.

Политика партии имеет классовый характер. Без классового анализа государства, партий, идеологических течений невозможна правильная политическая ориентировка. Партия должна осудить, как вульгарный оппортунизм, попытку определять политику в отношении СССР, от случая к случаю, независимо от вопроса о классовом характере Советского государства.

Распад капитализма, порождая острое недовольство в среде мелкой буржуазии и толкая низшие слои её влево, открывает широкие возможности, но и заключает в себе серьезные опасности. Четвертому Интернационалу нужны только те выходцы из мелкой буржуазии, которые полностью порвали со своим социальным прошлым и окончательно перешли на точку зрения пролетариата.

Этот теоретический и политический переход должен сопровождаться фактическим разрывом со старой средой и установлением тесной связи с рабочими, в частности, посредством участия в вербовке и воспитании пролетариев для своей партии. Выходцы из мелко-буржуазной среды, которые оказываются неспособны найти себе место в пролетарской среде, должны по истечении известного времени переводиться из членов партии в сочувствующие.

Не проверенным в классовой борьбе членам партии не давать ответственных постов. Как бы ни был даровит и предан социализму выходец из буржуазной среды, прежде, чем стать учителем, он должен поучиться у рабочего класса. Молодых интеллигентов надо не ставить во главе интеллигентской молодежи, а посылать на несколько лет в провинцию, в чисто пролетарские центры, на суровую практическую работу.

Классовой программе партии должен соответствовать классовый состав. Американская секция Четвертого Интернационала будет пролетарской или её не будет вовсе.

* * *

Т. Бернам! Если мы согласимся с вами насчет этих принципов, то мы без труда найдем правильную политику в отношении Польши, Финляндии и даже Индии. Вместе с тем, обещаю, с своей стороны, помочь вам вести борьбу против всех проявлений бюрократизма и консерватизма. Таковы, по-моему, условия выхода из нынешнего кризиса.

С большевистским приветом

Л. Троцкий.

Письмо к Джэймсу П. Кэннону §

9 января 1940 г.

Дорогой друг,

Вчера я послал русский текст моей новой статьи, написанной в форме письма к Бернаму. Возможно не все товарищи рады, что я поставил на первое место вопрос о диалектике. Но я уверен, что это единственный путь начать теоретическое обучение Партии, особенно молодежи, и внедрить противоядие против эмпиризма и эклектики.

W. Rork

Письмо к Фаррелу Добсу §

10 января 1940 г.

Дорогой друг,

В моей статье, посланной к Райту для перевода, я вовсе не касаюсь двух вопросов.

Во-первых, бюрократического консерватизма. Я знаю, что мы касались этого когда вы были здесь. Как политическая тенденция, бюрократический консерватизм выражает материальные интересы определенного социального стратума, а именно, привилегированной рабочей бюрократии в капиталистических, особенно в империалистических государствах, и в огромно большем размере, внутри СССР. Было бы поразительно, если не сказать, глупо, искать такие корни «бюрократического консерватизма» внутри большинства. Но если бюрократизм и консерватизм не вырастают из социальных условий, то тогда они выражают личную черту некоторых руководителей. Такое случается. Но как же тогда объяснить формацию фракции? Является ли она коллекцией консервативных индивидуумов? Тут мы имеем психологическое, а не политическое объяснение. Если мы согласимся (я лично так не думаю), что Кэннон, например, имеет бюрократические склонности, то мы должны прийти к выводу что большинство поддерживает Кэннона несмотря на эту черту, вовсе не из-за нее. Это показывает, что вопрос о социальной базе фракционной борьбы даже не затронут руководителями меньшинства.

Во-вторых, чтобы скомпрометировать мою «защиту» Кэннона они настаивают что я неправильно защищал Молинье. Я менее всех готов отрицать что я могу делать ошибки политического, равно как и личного характера. Но несмотря на все, этот аргумент неглубок. Я никогда не поддерживал фальшивые теории Молинье. Это были именно вопросы о его личном характере: жестокость, отсутствие дисциплины, его личные финансовые проблемы. Некоторые товарищи, среди них Вереекен, настаивали на немедленном отколе от Молинье. Я настаивал на необходимости попытаться организационно дисциплинировать Молинье. Но в 1934 г., когда Молинье попытался подменить партийную программу «четырьмя лозунгами» и основал на этой базе газету, я был среди тех, кто предложил исключить его. Вот и вся история. Можно по разному рассуждать о том, правильно было или нет так терпеливо относиться к Молинье, но я не действовал согласно личным интересам Молинье, а в интересах образования партии: наши собственные секции унаследовали от Коминтерна много злобы в том смысле, что некоторые товарищи были склонны злоупотреблять организационными мерами, исключением, расколом или угрозой таких шагов. В случае с Молинье, а заодно и в случае с некоторыми американскими товарищами (Филд, Вайсборд и некоторые другие), я занимал более терпеливое отношение. В некоторых случаях вышло к лучшему, в других случаях были неудачи. Но я вовсе не сожалею о моем терпеливом отношении к некоторым весьма сомнительным лицам в нашем движении. В любом случае, моя «защита» этих людей никогда не являлась беспринципным блоком. Если кто-то предложит, например, исключить товарища Бернама, то я буду энергично возражать. Но в то же время, я нахожу необходимым вести резчайшую идеологическую борьбу против их антимарксистских понятий.

С товарищеским приветом,

Л. Троцкий

Письмо к Джону Дж. Райту §

13 января 1940 г.

Дорогой товарищ Райт,

Я совершенно согласен с вашей оценкой брошюры товарища Шахтмана. В ней слабый Шахтман, помноженный на фракционную ярость. У него отсутствует маленькая вещь, которая зовется пролетарской точкой зрения. Он живет в мире литературных призраков: когда он поворачивается к пролетариату и марксизму его тени плодотворны, так как они более или менее соответствуют действительности; но сейчас он отвернулся от пролетарского большинства в партии и от марксизма, поэтому каждое его слово является фантастическим лжетолкованием фактов и идей. Я должен сейчас потратить несколько дней на более внимательный анализ этого весьма экстравагантного документа. Я надеюсь показать членам партии, включая и большинство членов фракции меньшинства, что документ Шахтмана в каждой своей строке обнаруживает его разрыв с марксизмом и большевизмом.

Дата добавления: 2014-12-24