Шевчук Денис Александрович 17 страница

Главные темы его сочинений — Россия и философия истории. Свой взгляд на социальные процессы Чаадаев обосновывает, опираясь на разработанную им онтологию и гносеологию.

Онтология Чаадаева по праву может быть признана как предтеча всеединства — целого направления философской мысли России XIX в. В основе мира лежит великое «ВСЕ», оно объективно и не зависит от человека. «Великое «ВСЕ» суть ипо­стаси Бога, оно существует в формах мира физического и мира духовного Его существование объясняет, почему во всей сово­купности существ имеется «абсолютное единство»... Хотя каждое из них специфично, имеет собственную структуру и подчинено собственным законам, все многообразие мира едино, подчинено законам всеобщим, благодаря чему существует «параллелизм двух миров»¹.

Представление о физическом мире соответствует у Чаадаева учению Ньютона, он механистически трактует движение и раз­деляет идею «изначального толчка». Мыслитель опирается также на античный атомизм, ссылается на данные астрономии, меха­ники, физики, физиологии, учитывает взгляд Лапласа, согласно которому существуют естественные причины, определяющие про­шлое, настоящее и будущее Вселенной.

Основополагающая идея гносеологии — объективная обу­словленность сознания. Чаадаев утверждает, что иного разума, кроме подчиненного, не существует. Чему же подчинен разум, познающий физический мир? — Законам этого мира, — отвеча-

¹ Чаадаев П.Я. Поли. собр. соч. и письма. Т. 1. М., 1991. С. 371.

ет Чаадаев. Поэтому инструментами познания физического мира являются «естественные средства опытности», рассуждение и ин­туиция, которую он оценивает как одно из самых деятельных орудий человеческого разума. Используя эти средства познания, человек подчиняется закону, который раскрывается перед ним в движении вещей, и познание достигает высочайшей степени до­стоверности. Благодаря познанию природы человек может пред­видеть некоторые явления и с невероятной силой воздействовать на неодушевленную материю.

Познание духовного мира Чаадаев сравнивает с познанием мира физического, ибо все явления физического мира воспроиз­водятся в мире интеллектуальном. Поэтому и явления духа могут быть выведены по аналогии с явлениями материального мира. Но Чаадаев далек от того, чтобы так упрощенно трактовать ду­ховный мир и способы его познания. Духовный мир не есть мир чисел, количеств, конечного, не есть мир неотвратимых и точно фиксируемых следствий. Он есть мир свободных актов воли, и поэтому средства познания физического мира здесь непримени­мы. Все движение человеческого духа Чаадаев трактует как от­ражение непрерывного действия Бога на мир. Поэтому законы духовного мира непознаваемы с помощью обычных средств, ибо человек ничего не может знать о жизни потусторонней. Нам невозможно собственными силами возвыситься до познания того всеобщего закона, который неизбежно относится и к тому, и к другому миру. Такой закон «нам должен быть преподан высшим разумом».

Представляет интерес и антропология Чаадаева, в которой он обосновывал концепцию родовой сущности человека. Он под­черкивал что человек — не самодовлеющая индивидуальность, так как его духовность унаследована «от наших предшественни­ков на земле». Мы пользуемся мировым разумом, той его долей, которую восприняли в продолжение личного существования. Мысль человеческая есть мысль рода человеческого, и в мире сознания ничто не может возникнуть само собой, как нечто со­вершенно обособленное. Лишенные общения с другими, мы бы щипали траву, а не размышляли о своей природе, — подчерки­вает Чаадаев. Без включения в человеческую культуру человек был бы просто-напросто двуногим млекопитающим.

Чаадаев далек от того, чтобы определять родовую сущность человека как нечто абстрактно-всеобщее. Родовая сущность че-

_ловека реализуется лишь в сообществе с конкретными людьми, _в рамках национальной культуры. У разных народов формиру­ется особый образ жизни и особая точка зрения, национальное сознание, «домашняя нравственность, личное чувство, вследст­вие которого они осознают себя как бы выделенными из осталь­ной части человеческого рода»¹. Поэтому человек принадлежит человечеству вообще лишь через принадлежность к нации, и поэ­тому патриотизм — общий закон, нормальное состояние челове­ческих чувств. Народы — существа нравственные, и поэтому понимание истории должно быть осуществлено с позиций нрав­ственности.

Основополагающий принцип всей историософии Чаадае­ва — представление об истории как о созидании в мире «Царства Божия». Течение исторических событий и ум отдельного чело­века управляются не принципами и не деятельностью личности, но Провидением, — полагал Чаадаев. «Истина едина: Царство Божие, небо на земле, все евангельские обетования — все это не иное что, как прозрение и соединение всех мыслей человече­ства в единой мысли; и эта единая мысль есть мысль самого Бога, иначе говоря — осуществленный нравственный закон»². Чаадаев подвергает критике повествовательную, эмпирическую историософию, которая ограничивает себя задачей овладеть как можно большим количеством фактов и объяснять все деятель­ностью личности, игнорируя «высший закон». Неприемлемой для Чаадаева является и «основоположение об однородности природы всех людей», теория «естественного развития челове­ческого духа». Историософия призвана ответить на вопрос: су­ществуют ли общие законы развития человеческих сообществ? Чем определяется единство истории человечества? Каков «все­общий закон», управляющий историей? Обретение истины в по­нимании истории предполагает выработку определенного способа понимания фактов, а не механическую проработку их совокуп­ности. Философия истории должна найти принцип единства ис­тории человечества, ее всеобщий закон. Законосообразность ис­торического процесса означает наличие исторической необходи­мости, которую Чаадаев связывает с понятием свободы. Свобода

¹ Чаадаев П.Я. Поли. собр. соч. и письма. Т. 1. М., 1991. С. 397.

² Чаадаев П.Я. Сочинения. М., 1989. С. 138.

подчинена необходимости, поскольку лишь та деятельность сво­бодна, которая ее (необходимость) учитывает. Всякий раз, когда мы отступаем от закона, «наши действия определяются не нами, а тем, что нас окружает»¹.

Христианство для Чаадаева выступает как условие разви­тия культуры. Он выдвигал идею религиозного единения чело­вечества под эгидой христианства как носителя истинной духов­ности и мощного нравственного потенциала. Однако Чаадаев резко противопоставлял католическую и православную церковь, отдавая предпочтение католицизму, который, по его мнению, обусловил превосходство западноевропейской культуры над оте­чественной. Он писал: «По вине роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии»². Он обвиняет православную церковь в сохранении крепостничества в России, поскольку она «не возвы­сила материнского голоса против этого отвратительного насилия одной части народа над другой»³. В прокламации в связи с со­бытиями революции 1848 г. в Европе он выражает протест про­тив монархии, которая также опирается на православную цер­ковь. Поэтому Чаадаев делает вывод, что только католичество является единственным носителем христианского начала. Нации и индивидуумы имеют свой характер и миссию, «народы — су­щества нравственные, точно так же, как и отдельные личности, их воспитывают века, как людей — годы»⁴. В свете этого посту­лата Россия характеризуется им как страна отсутствующих тра­диций, поскольку «мы пришли позже других», мы не принадле­жим ни Западу, ни Востоку, наша история — небытие: «Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем, без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя»⁵.

Высказанные Чаадаевым в первом «Философском письме» идеи вызвали резко негативную реакцию. По поводу его публи­кации Николай I наложил следующую резолюцию: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыс­лицы, достойной умалишенного». Немедленно последовавшее ме-

' Чаадаев П.Я. Поли. собр. соч. и письма. Т. 1. С. 375.

² Чаадаев П.Я. Сочинения. М., 1989. С. 26.

³ Там же. С. 41.

⁴ Там же. С. 21.

⁵ Там же. С. 20.

дицинское освидетельствование Чаадаева завершилось заключе­нием, что его ум расстроен. Через месяц царь написал на доне­сении Особой комиссии: «Чаадаева продолжать считать умали­шенным и как за таковым иметь медико-полицейский надзор».

В «Апологии сумасшедшего» Чаадаев писал, что не может любить свою родину с закрытыми глазами. Позднее он подчер­кивал, что не принадлежит к числу тех, кто подводит все — историю, философию, религию под свою теорию, что несколько раз менял свою точку зрения, когда осознавал свою ошибку. «Я горжусь тем, что сохранил независимость своего ума и характера в том трудном положении, которое было создано для меня, и смею надеяться, что мое отечество оценит, кто я».

Русский мыслитель неоднократно подчеркивал, что именно в силу своей отсталости Россия может избежать ошибок и заблуж­дений Европы и дать разрешение всем вопросам, возбуждающим споры. Она призвана завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, и ответить на вопросы, которые занимают человечество. Освоив все ценное, что есть в Европе, Россия может стать центром религиозного синтеза и интеллектуальной жизни. Тем не менее сегодня «мы не внесли никакой лепты в развитие народов», заключает Чаадаев.

Сказанное характеризует Чаадаева как явление крупное, самобытное. Его труды во многом определили ход развития рус­ской философии и культуры. Неудовлетворенность настоящим, вера в будущее, стремление реализовать огромный, но все еще невостребованный нравственный и интеллектуальный потенциал русского народа — такова задача, которую поставил Чаадаев и за решение которой по-своему боролись российские западники и славянофилы.

Как особое идейное течение западничество оформилось в деятельности кружка Н.В. Станкевича. В московский кружок западников входили А.И. Герцен, Т.Н. Грановский, Н.П. Ога­рев, В.П. Боткин, К.Д. Кавелин и другие. Тесную связь с круж­ком имел В.Г. Белинский. Западническую ориентацию имели И.С. Тургенев, П.А. Анненков, И.И. Панаев. Западничество в целом характеризуется европейской ориентацией мысли, интере­сом к западноевропейской философии, борьбой за «исправление» исторического развития России, перевод ее на пути европейской Цивилизации. Свое конкретное выражение оно получало в лите­ратурно-критических статьях, дискуссиях, философских произ-

9-643

ведениях. По характеру социальной ориентации западничество неоднородно: часть его представителей (Белинский, Герцен, Ога­рев) составляло радикальное крыло, а большинство принадлежа­ло к либеральному направлению.

В противовес западникам славянофилы (К.С. Аксаков, И.В. Киреевский, А.С. Хомяков) выступили с обоснованием особого пути исторического развития России, принципиально от­личного от западноевропейского. Область теоретических интере­сов славянофилов определялась задачей выявления самобытнос­ти русской истории, ее национальной исключительности. В своем понимании особенностей мировоззрения и исторической миссии славян они опирались на тезис о самоценности и самодостаточ­ности русского национального сознания и культуры. Славяно­филы полагали, что в сфере политической жизни русское наци­ональное сознание получает наиболее адекватное выражение в монархии, которая предохраняет общество от политических и формально-юридических отношений. По мнению К.С. Аксакова (1817 — 1860), в сознании русского народа понятия «государство» и «страна» противоположны. «Страна» в народном понимании означает общину, которая живет по внутренним нравственным законам и предпочитает путь мира, следуя учению Христа. Го­сударство же функционирует в соответствии с внешним законом, извлекая пользу от принуждения. Такое разделение открывало путь к идеализации русской истории, «старой» «извечной» «свя­той Руси», не тронутой фальшью цивилизации. Аксаков утверж­дал, что русская история является «всеобщей исповедью», ее можно читать так же, как «житие святых».

Противопоставляя русскую и европейскую культуры, славя­нофилы доказывали необходимость для России следовать само­бытным путем. Так, И.В. Киреевский (1806—1856) характери­зует древнерусскую образованность как цельную и разумную, а западную — как построенную на принципах дуализма и рацио­нализма. На Западе государство возникло в результате насилия и завоеваний, утверждал он, а в России — на базе естественного развития национальной жизни. Разделению западного общества на классы он противопоставляет единодушие классов старой Рос­сии. Земельная собственность на Западе является основой граж­данских отношений, а в России она служит выражением личных отношений. Формально-логическая законность Запада противо­положна законам Древней Руси, вырастающим из самой жизни

(вспомним «Русскую правду» Ярослава Мудрого). Целостность жизни старой России достигалась благодаря постоянной памяти об отношении всего временного к вечному, человеческого — к божественному. Киреевский призывал, не вытесняя из духовной жизни России европейское просвещение, дать ему высший смысл и дальнейшее развитие, обеспечив проникновение в убеждениях всех ступеней и сословий «тех начал жизни, которые хранятся в учении святой православной церкви».

Наиболее выдающейся личностью среди славянофилов был А.С. Хомяков (1804 — 1860). Разделяя точку зрения Киреевско­го, он формулирует основные принципы бытия национального сознания россиян. Это прежде всего принцип соборности, или общинности, как единства и свободы, опирающийся на любовь к Богу и его истине и на взаимную любовь ко всем, кто любит Бога. Отсюда — идеализация русской общины, «мира» с его сходами, принимающими единодушные решения, с его понятием справедливости как соответствия обычаю, совести, внутренней истине. Славяне, — писал Хомяков, — земледельческие наро­ды, которым чужды воинственность и аристократизм, они демо­краты, приверженные идеям гуманности. В отличие от других славянофилов Хомяков не идеализирует Россию, полагая, что «опрометчивые» реформы Петра I принесли разрушение ее по­литической жизни, уничтожив равновесие между либерализмом и консерватизмом.

Хомяков является автором оригинальной философской кон­цепции, которая была продолжена Соловьевым. Он критически относился к философии Гегеля, доведшего рационализм до пре­дела, выдавая «закон понимания» за «закон всецелого духа». У Гегеля идея предшествует предмету, тогда как логически предмет предшествует понятию, которое есть «понимаемое в понимаю­щем».

В своей критике гегелевского рационализма Хомяков прида­вал особое значение таким внелогическим моментам познания, как воля, вера, эмпатия, полагая, что живая истина и особенно истина Божия не укладывается в границах логического постиже­ния: необходима гармония всех познавательных способностей че­ловека, веры и рассудка.

Хомяков считал, что Западная Европа не воплотила христи­анского идеала целостности жизни вследствие чрезмерного пре­обладания логического знания и рассудочности. Но и Россия до

9*

сих пор не осуществила его, во-первых, потому, что всесторон­няя цельная правда по природе своей развивается медленно, и, во-вторых, потому, что русский народ до сих пор уделял слиш­ком мало сил разработке логического знания, которое необходи­мо сочетать со сверхлогическим.

Этические воззрения Хомякова носят выраженный религиоз­ный характер. Человек наделен волей и свободой, которая пред­полагает выбор между любовью к Богу и себялюбием. Он гре­ховен от природы, и только Бог может указать ему путь свободы и спасения от греха. Он будит в человеке сознание своей вины и в то же время проявляет к людям отеческую любовь, объеди­няет себя с каждым, кто его не отвергает. Огромное значение Хомяков придавал церкви как органичному целому, главой ко­торого является Иисус Христос. Церковь одна есть носительница истины веры, и познание этой истины предполагает единение всех верующих: грех и неведение являются уделом каждого в отдельности, а полнота разумения, так же, как и святость, при­надлежит единству всех членов церкви. Отсюда главный прин­цип церкви — соборность как свободное единство верующих, основанное на любви к Христу и божественной праведности. Ха­рактерно, что под словом «церковь» Хомяков понимал право­славную церковь как единственно истинную.

Хомяков верил в великую историческую миссию России — стать центром мировой цивилизации. Путь к реализации этой миссии — не в том, чтобы быть самой богатой или самой силь­ной страной, а в том, чтобы быть «самым христианским из всех человеческих обществ».

Идеализация православия, которому присущи безмятежность, внутренняя цельность духа, характерна для всех славянофилов. Если для западного богословия свойствен абстрактный рациона­лизм, то для русского православия X —XII столетий стало опре­деляющим стремление к цельности бытия, внутреннего и внеш­него, общественного и частного, умозрительного и житейского.

В работах славянофилов утверждается, что реформы Петра I явились причиной своеобразного дуализма русской культуры, элитарный слой которой обращен на Запад, а народный — на Восток. Представляется однако, что этот дуализм имеет гораздо более давние корни, восходящие к периоду принятия христиан­ства.

§ 3. Русская материалистическая философия ХЕК бека

В

середине XIX в. в России сформировалось и получило развитие материалистическое течение в философии, пред­ставленное именами А.И. Герцена, Н.П. Огарева, В.Г. Бе­линского, Н.Г. Чернышевского, Н.А. Добролюбова, Д.И. Писа­рева, М.А. Антоновича и др. В социально-политическом плане эти мыслители принадлежали к революционной демократии, бо­ровшейся против крепостничества и самодержавного абсолютиз­ма. Многие из них прославились как публицисты и литератур­ные критики. Журнальная публицистика служила для них глав­ной трибуной пропаганды философских и социально-политичес­ких воззрений. Некоторые революционные демократы и прежде всего Герцен и Чернышевский создали труды, вошедшие в исто­рию философской мысли.

А.И. Герцен

С

воеобразие Александра Ивановича Герцена (1812 — 1870) как мыслителя состоит в том, что он один из первых в истории не только русской, но и мировой философии пред­принял попытку, критически переработав диалектику Гегеля, ос­вободить ее от идеализма и соединить с материализмом. Эта попытка четко выражена в работе «Дилетантизм в науке» и осо­бенно в «Письмах об изучении природы», написанных в 1843 — 1845 гг. — в годы, когда еще только формировались философ­ские взгляды Маркса и Энгельса.

Герцен ясно видел, что основной недостаток существовавших в то время систем материализма состоял в их метафизичности. Материализм со стороны метода, отмечал он, стоит несравненно ниже идеализма. Герцен стремился сделать материализм «фило­софски логичным», понимая под логикой диалектику, которая нашла наиболее полную и глубокую разработку в трудах Гегеля.

К критике философии Гегеля Герцен подходит диалектически: он не отбрасывает ее начисто, как это сделал Фейербах, а берет из нее все ценное и прогрессивное в его понимании и прежде всего — идею развития. По словам Герцена, гегелевская «Логи-

ка» — это плод всего прошедшего мышления, семя огромного могучего дуба. Условия для развития этого семени, по его мне­нию, еще не сложились, но стоит только понять возможности, заложенные в диалектическом методе и «развернуть скобки», как «древо познания и жизни» развернется «с зелеными шумящими листьями, с прохладной тенью, с плодами сочными и питатель­ными»¹. Герцен чувствовал огромную силу диалектики, называя ее «могучим тараном» и «алгеброй революции». «В наше время подвиг Гегеля состоит именно в том, что он науку так воплотил в методу, что стоит понять его методу, чтобы почти совсем за­быть его личность, которая часто без всякой нужды высказывает свою германскую физиономию и профессорский мундир берлин­ского университета»².

Герцен одним из первых обнаруживает противоречие между прогрессивным методом и консервативной философской систе­мой немецкого мыслителя. Он упрекает Гегеля за то, что по­следний приносит все сущее, все временное в жертву мысли и духу и тем самым подавляет логикой природу, рассматривая при­роду и историю как прикладную логику. Под логикой следует понимать, как утверждает Герцен, отражение в человеческой го­лове наиболее общих связей и закономерностей реального мира, отражение объективной логики бытия. «Логика хвастается тем, что она а рпоп выводит природу и историю. Но природа и история тем велики, что они не нуждаются в этом: еще более — они сами выводят логику а роз!епоп»³.

Герцен рассматривает законы и формы мышления как отра­жение законов действительности, как осознанные законы бытия. Человек не навязывает своего разума природе, а лишь осознает то, что есть в ней. Разум человека не находится где-то вне при­роды, он есть лишь «разумение природы о себе». Человек есть часть природы и только относительно противоположен ей. Гово­рить о действительном противоречии между человеческим разу­мом и природой можно было бы только в том случае, если бы материальный мир был незакономерным или, как выражается Герцен, «нелепым» и «нецелесообразным».

У Герцена имеются догадки о роли в познании материальной человеческой деятельности. Он, например, утверждает, что «мышление без действий — мечта». Он отводит большую роль технике в деле преобразования природы. Человек, считает он, есть не только мыслящее, но и действующее существо, а «деяние есть живое единство теории и практики»¹. Критикуя идеалистов, замыкающихся в «морозных сферах абстракций», Герцен пишет, что «человек призван не в одну логику, — а еще в мир соци­ально-исторический, нравственно-свободный и положительно-де­ятельный»².

Здесь Герцен близок к пониманию человека не как просто биологического, но и социально-исторического существа, активно участвующего в изменении природы и преобразовании общест­венной жизни. Однако Герцен не сумел осмыслить практику как материально-чувственную общественно-историческую деятель­ность и в ряде его высказываний дается идеалистическое опре­деление истины; критерий истины, считал он, можно найти толь­ко в мышлении, но в мышлении, «освобожденном от личного характера».

Герцен не ограничивается утверждением, что законы мышле­ния есть осознанные законы бытия, он видит, что само бытие находится в непрестанном движении, что оно развивается путем борьбы противоположных начал. А раз так, то законы мышле­ния, категории логики не могут рассматриваться статичными, раз и навсегда данными. В логику должно войти движение, разви­тие. Чаще всего Герцен говорит о логике в широком смысле слова, о логике, которая совпадает с диалектикой, с наукой о методе, с теорией познания. Это логика диалектическая, хотя данный термин Герценом не употребляется. Следуя гегелевской терминологии, он называет логику наукой о разуме и отличает ее от формальной логики — логики рассудка. Логика разума, считает Герцен, это высшая школа, раскрывающая основные за­кономерности бытия.

Логика формальная, или логика рассудка, — это, по Герцену, низшая ступень логики, «внешняя механика мышления». Она не лишена достоинств, отчетлива, ясна, просто необходима, так как

¹ Герцен А.И. Избр. филос. произв. Т. 1. М., 1948. С. 43.

² Там же. С. 186.

³ Там же. С. 327.

¹ Герцен А.И. Поли. собр. соч. Т. 3. Петербург, 1919. С. 217 — 218. Там же. С. 222.

приучает мышление к строгости и осмотрительности. Но она явно недостаточна для познания. Рассудок, по мнению Герцена, есть момент разума, или анатомия мышления, которая разлагает целое на части, детали, не заботясь об их связи и единстве.

В отличие от Гегеля, Герцен рассматривает законы диалекти­ки прежде всего как законы материального мира, а затем уже как законы мышления. Много внимания он уделял таким вопро­сам, как соотношение философии и естествознания, общего и отдельного, рационального и эмпирического. Плодотворны его идеи о единстве анализа и синтеза, индукции и дедукции. Фи­лософия как метод и как мировоззрение ничто, если она не опи­рается на данные конкретных наук, но и наука в свою очередь не может обойтись без философского метода, без логики.

Герцен критикует идеалистов, погрязших в философских аб­стракциях, ничего не желающих знать о конкретных фактах и загоняющих природу «в примечания к философской системе». Не менее резко он критикует и «роющихся в земле специалис­тов», т.е. естествоиспытателей, страдающих «мыслебоязнью», иг­норирующих философию и потому потонувших в бездне частных фактов. Герцен метко замечает, что заядлые противники логики и философии из числа естествоиспытателей-эмпириков попадают в объятия теоретических мечтаний и вымыслов, «не уступающих иногда по нелепости самому трансцендентальному идеализму». Самые крайние эмпирики при всем их желании не могут обой­тись без философии и логики, хотя они при этом пользуются наихудшими их образцами. «У человека для понимания нет иных категорий, кроме категорий разума; частные науки, враж­дуя против логики, дерутся ее орудиями, даже переносят ошибки формальной логики себе»¹. Герцен критикует как эмпириков («классиков», по его терминологии), так и идеалистов-рациона­листов («романтиков»), отрывающих эмпирию от умозрения или умозрение от эмпирии. Без опыта, без эмпирии нет науки, как нет ее и в одностороннем эмпиризме. Опыт и умозрение — это две необходимые ступени одного и того же знания. Взятые изо­лированно друг от друга оба момента познания «не приведут к делу». Их необходимо брать в единстве, они подобны двум маг-

дебурским полушариям, которые ищут друг друга и которых после встречи «лошадьми не разорвать».

Природа на каждом шагу учит нас понимать противоположное в сочетании, говорил Герцен. Ведь в ней бесконечное не отделено от конечного, вечное от временного, единство от многообразия. А раз это так, то и истину следует понимать как «единство одно-сторонностей», как взаимосвязь и единство противоположных сторон, которые нельзя отделить друг от друга.

Но находятся недоверчивые и осторожные «пытатели», кото­рые хотят разделить полюсы магнита, требуя того или другого. Это очень похоже на требование: «Кошелек или жизнь!» Храб­рый человек, полагает философ, смело ответит: «ни того, ни другого», ибо нет необходимости ради чьего-то каприза жертво­вать тем или другим.

Герцен предполагал, что философия Гегеля является высшей точкой развития идеализма и что дальнейший прогресс в фило­софии возможен лишь на путях эмпиризма, под которым в дан­ном контексте понимался материализм. «Без сомнения, — писал Герцен, — Гегель поставил мышление на той высоте, что нет возможности после него сделать шаг, не оставив совершенно за собой идеализма, но шаг этот не сделан, и эмпиризм хладнокров­но ждет его; зато, если дождется, посмотрите, какая новая жизнь разольется по всем отвлеченным сферам человеческого ведения! Эмпиризм, как слон, тихо ступает вперед, зато уж ступит хоро­шо»¹.

Сам Герцен сделал многое для того, чтобы вдохнуть новую жизнь в философию, вооружить материализм диалектическим методом или, что то же, сделать диалектику материалистичной. Он одним из первых в истории мировой культуры предпринял попытку создания материалистической логики, в которой бы «би­лось диалектическое сердце», новой логики, совпадающей с диа­лектикой и теорией познания и представляющей собой орудие познания и преобразования мира.

Однако эта задача осталась для Герцена, Чернышевского и других представителей этого течения до конца не решенной. Гер­цен, по известному замечанию Ленина, вплотную подошел к диа­лектическому материализму и остановился перед историческим.

¹ Герцен А.И. Избр. филос. произв. Т. I. С.111.

¹ Там же. С. 121.

Ему не удалось распространить материализм на сферу общества, а без материалистического понимания истории не может быть целостного диалектико-материалистического мировоззрения.

Концепция философии истории, сложившаяся у Герцена, вы­глядела следующим образом: решающая роль в истории принад­лежит народу, жизнь которого так же независима от нашей воли, как и развитие природы. История представляет собой объектив­ный процесс. Как и природа, человечество развивается стихийно, бессознательно. Сознание людей неразвито. Это касается как низов, так и верхов общества: из-за нищеты, бедности, работы так же трудно ясно видеть вещи, как из-за богатства, пресыще­ния и лени, — полагает философ. Каким же путем можно при­общить народные массы к достижениям науки, просветить их? Прежде всего надо накормить людей. Нет образования при го­лоде: чернь будет чернью до тех пор, пока не выработает себе досуга, необходимого для развития. Это вопрос, от разрешения которого зависит не только насущный хлеб большинства, но и его цивилизация.

Дата добавления: 2014-12-27