Брянск 2011 17 страница

Новая нация не была лишена и поэтического выражения уверенности в уникальном величии Америки и в ее неиз­бежном совершенствовании в будущем. В распоряжении американских поэтов был, разумеется, выдающийся евро­пейский образец — самые, вероятно, знаменитые строки епископа Беркли, которые он написал в 1726 году:

Westward the course of empire takes its way; The four first Acts already past, A fifth shall close the Drama with the Day; Times noblest offspring is the last.

Империя берет курс на запад; Четыре первых акта уже прошли, Пятый завершит драму в {Судный} День; Благороднейший потомок Времени

будет последним.

Тимоти Дуайт, один из «Коннектикутских остроумцев», добавил к словам Беркли в 1794 году следующие стихот­ворные строки с «западной» направленностью:

All Hail, thou western world; by heaven designed Th' example bright, to renovate mankind. Soon shall thy sons across the mainland roam; And claim, on far Pacific shores, their home; Their rule, religion, manners, arts, convey And spread their freedom to the Asian sea.

Здравствуй, о Западный мир; созданный небесами, Яркий пример для обновления человечества. Вскоре будут твои сыны блуждать по континенту И объявят дальние берега Тихого океана своим домом; Их право, религия, обычаи, искусства выражают И распространяют их свободу через Азиатское море.

Часть П. Триумф идеи прогресса

^лава 6. Прогресс как свобода

Филипп Френо, самый известный американский поэт, прославляющий революцию и ее миссию на в этом мире, писал:

And men will rise from what they are; Sublimer and superior, far, Than Solon guessed, or Plato saw; All will be just, all will be good — That harmony, "not understood, " Will reign the general law.

M люди поднимутся над тем, что они есть;

Станут намного возвышеннее и совершеннее,

Чем думал Солон или видел Платон;

Все будут справедливы, все будут добры —

Гармония, «непостижимая»,

Будет господствовать в общем праве.

Мы завершим тему поэзии фрагментом, принадлежа­щим перу Джоэла Барлоу из его «Колумбиады». Прови­дение, проповедует Барлоу, предназначило Америке мис­сию показать всему миру своим примером и наставлением природу истинного прогресса:

For here great nature with a holder hand, Roll'd the broad stream and heaved the lifted hand; And here, from finisht earth, triumphant trod, The last ascending steps of her creating God

Ибо здесь великая природа смелой рукой Катила мощный поток и воздевала поднятую руку; U здесь, с сотворенной Земли, торжествуя, восходил По последним ступеням создавший ее Бог.

Нет лучшего способа резюмировать то уважение, кото­рым пользовались искусство и наука в эпоху отцов-осно­вателей, и ту тесную связь, которую усматривали люди того времени между знаниями и прогрессом, чем привлечь вни­мание читателя к разделу 8 статьи I, Конституции США. Она звучит так: «Конгресс имеет право... содействовать прогрессу науки и полезных ремесел, обеспечивая на опре­деленный срок авторам и изобретателям исключительное право на их произведения и открытия».

Исследователь Конституции доктор Роберт Голдвин, ко­торому я обязан тем, что он обратил мое внимание на упо-

мянутое положение, добавляет, что этот фрагмент — един­ственный во всей Конституции (за исключением поправок, разумеется), где есть явное упоминание индивидуального «права» или «прав». Очевидно, по мнению авторов Кон­ституции, не было ничего более важного для создания и роста богатства и благополучия Америки, чем гарантии, предоставляемые творческим умам.

То, что так бурно началось в XVIII веке в сфере прогрес­са знаний, Америка продолжила в еще больших масштабах в XIX веке. Будь то, Джордж Банкрофт, посвятивший пол­века исторических исследований и трудов публикации сво­ей десятитомной работы по американской истории, темой которой было ни много, ни мало, а неумолимое разверты­вание «эпоса свободы», или, скажем, Джон У. Дрейпер, выступавший перед большими аудиториями в Нью - Иор -ке, предлагая на обсуждение тезис, что американская исто­рия воплощает «общественное развитие... так же полностью подконтрольное естественному закону, как рост тела чело­века», или любой из множества ораторов, выступавших на празднике Четвертого июля, число которых когда-то ка­залось бесконечным, — все они демонстрируют широкую распространенность и глубокую укорененность веры в про -гресс. Даже Эмерсон, так часто критиковавший американс­кие ценности, спросил в своей работе «Прогресс культуры» (Ralph Waldo Emerson, Progress of Culture): «Кто стал бы жить в каменном веке, или бронзовом, или железном, или в эпоху озерных свайных построек? Кто не предпочел бы век стали, золота, угля, нефти, шерсти, пара, электричества и спектроскопа?» От восточного побережья до западного на протяжении всего XIX и, если уж на то пошло, значитель­ной части нашего века газетчики соперничали друг с дру­гом в воспевании прогресса, почти неизменно подчерки­вая роль индустрии и технологии и их способности влиять на политическое, общественное и моральное развитие аме­риканцев. «Нельзя остановить прогресс» — было нацио­нальным разговорным выражением (как редко мы слышим его сейчас!), наравне с афоризмами из «Альманаха бедного Ричарда». Нет более яркого доказательства американской очарованности прогрессом, чем знаменитая чикагская вы­ставка 1893 года. Более 27 миллионов человек посетили

Часть II. Триумф идеи прогресса

1 лава 6. Прогресс как свобода

эту огромную (600 акров) выставку научйых, технических, архитектурных и промышленных достижений прогресса. Чикагская выставка сделала для Америки и Европы (мно­жество ее посетителей прибыло из Европы и других частей мира) в 1893 году то же, что сделала почти столь же знаме­нитая более ранняя выставка в Хрустальном дворце в Лон­доне в том, что касается укрепления веры в прогресс. Целью этой выставки, как заявил один посетитель, было «понять живой свиток человеческого прогресса, куда вписывается каждое успешное завоевание человеческого разума».

Ко второй половине XIX века понятие прогресса стало такой же святыней для американцев всех классов, как и лю -бая формальная религиозная заповедь. То, что, скажем, во Франции или Англии было, по большей части, неприступ­ной философской мудростью, ограниченной преимуще­ственно образованным слоем, в Америке стало массовым благовествованием от побережья до побережья. Основы­ваясь на изучении подшивок газет Питтсбурга, Чикаго и Сан-Франциско, я могу засвидетельствовать, что в кон­це XIX века не только редакционные статьи, но и бесчис­ленные письма читателей бесконечно повторяли литанию прогресса — общего прогресса человечества, но в особен­ности американского прогресса. Хотя подавляющее боль­шинство таких высказывании в Америке содержало соот­ветствующее признание Бога и Его мудрости, акцент де­лался на самом прогрессе, и энтузиазм вызывал именно прогресс как таковой.

В заключение сделаем одно важное замечание в отно­шении XIX века в Америке. Ни одно обсуждение амери­канской веры в прогресс в тот период не может быть за­вершено без упоминания блестящего Генри Джорджа и его книги «Прогресс и бедность» (Henry George, Progress and Poverty). Оставим в стороне неприменимость централь­ного тезиса книги сегодня и даже те вопросы, которые были вызваны его предложениями в момент ее появления. Ген­ри Джордж выпустил книгу за свой счет в 1879 году, а в следующем году она была принята для публикации внут­ри страны и за рубежом издательством D. Appleton & Со. Книга почти немедленно была признана в Англии — газе -той The Times, а также The Edinburgh Review и другими

газетами и журналами — гениальным творением. Толстой считал ее центральный аргумент неопровержимым и пох­вально отзывался о Генри Джордже как об истинно твор­ческом мыслителе и потенциальном спасителе доведенных до бедности масс. За пару лет книга была переведена на несколько языков, и за счет выпуска дешевых изданий, ко­торые Джордж с самого начала поощрял, были проданы миллионы экземпляров по всему миру.

Самый главный вопрос, который задал сам себе Ген­ри Джордж, был таков: почему при всех неопровержимых доказательствах прогресса человечества страдания бедных увеличиваются почти прямо пропорционально прогрессу в технологии, науке, государственном управлении, искус­стве и множестве других сфер общественного устройства? Что нужно сделать, чтобы вовлечь бедных в общий челове­ческий прогресс? Как хорошо известно историкам и соци­ологам, Джордж нашел ответ единственно и исключитель­но в системе землевладения, которая преобладала повсюду в мире, включая Соединенные Штаты.

«Собственность на землю — вот тот великий основной факт, которым в конце концов определяется обществен­ное, политическое и, следовательно, интеллектуальное и нравственное положение народа... На земле мы родимся, от нее мы живем, в нее мы возвращаемся, мы — дети зем­ли, такие же дети ее, как какая-нибудь былинка или поле­вой цветок».

Здесь не место входить в тонкости его рассуждений, анализа всей проблемы собственности на землю и ренты и его знаменитого единого налога, поскольку предмет на­шего интереса лежит в его теории социального прогресса и вере в него. Достаточно, если мы скажем, что Джордж нашел основную и неизменную причину бедности посреди богатства и прогресса в индивидуальной собственности на землю вместо общей. Как только этот факт поймут народ и его правительство, можно будет отменить все налоги, кро­ме налога на экономическую земельную ренту земли и на большой прирост ценности земли, особенно необработан­ной земли, проистекающий не из частного предпринима­тельства или труда, а просто из давления увеличивающе­гося населения.

Часть П. Триумф идеи прогресса

^лава 6. Прогресс как свобода

Для нас интересно то, как Джордж объединяет свою теорию бедности, земельной ренты и единого налога с «законами прогресса». У него не возникает ни малейшего сомнения в том, что все основные энергии человека и об­щества гармонично работают на прогресс или, точнее, что будут способствовать прогрессу как только проблема зем­левладения будет решена.

Основной тенденцией на протяжении всей истории че­ловечества, пишет он в разделе, посвященном «Закону прогресса», было стремление уменьшить или устранить самые сильные проявления неравенства: отмена рабства и наследственных привилегий, замена абсолютизма парла­ментским правлением, поощрение частных религиозных мнений вместо церковного деспотизма, равенство перед законом вместо сословного суда и т.д. «История совре­менной цивилизации есть история успехов в этом направ­лении, история борьбы и побед личной, политической и ре­лигиозной свободы». Остается лишь одно знаменательное и роковое (для любого человеческого общества) неравен­ство: собственность на землю и несправедливое накопле­ние прибыли и других доходов от земли. Прогресс твердо и навсегда встанет на путь восходящий путь вперед, когда мы, народы и наши правительства, с помощью соответст­вующего законодательства избавимся от этого последнего пережитка варварства.

Характерной чертой веры Генри Джорджа в Америку было то, что, по его мнению, именно эта страна вероят­нее всего подвигнет мир к реформам, жизненно важным реформам, необходимым для устранения тягостной пря­мой пропорциональности между прогрессом и бедностью. Он красноречиво говорит о свободах, которыми мы уже пользуемся в Америке: «...где политические и граждан­ские права приведены к абсолютному равенству и где бла­годаря порядку замещения государственных должностей предупрежден даже рост бюрократии, где всякая религи­озная вера или неверие пользуется постоянной свободой, где каждый мальчик может надеяться сделаться прези­дентом, каждый человек имеет равный с прочими голос в общественных делах, и каждый чиновник на короткий срок своей службы избирается прямо или косвенно через

народное голосование». (Курсив мой. — Р. Н. О, Генри Джордж, если бы ты жил сегодня!..)

При условии одного единственного и необходимого из­менения в нашем отношении к земле и к возрастанию ее ценности, провозглашает Джордж, не будет предела высо­там, которые сможет достичь цивилизация.

«Слов не хватает для выражения мысли! То будет Золо­той век, который воспевали поэты, и о котором говорили в образах вдохновенные пророки. То будет славное видение, которое всегда представлялось людям в лучах мерцающего сияния. То будет то самое видение, которое видел на ост­рове Патмос человек, глаза которого закрылись в иступде-нии. То будет высшее состояние христианства — то будет Град Божий на земле, с его стенами из яшмы и воротами из жемчуга, то будет царство Князя мира!»

Так заканчивает свою книгу Генри Джордж. Иоахим Флорский, люди Пятой монархии, Кондорсе, Уильям Год­вин, — все они поняли бы слова Джорджа и возрадова­лись бы.

КОНДОРСЕ

Этому выдающемуся человеку, потомку дворянского рода и страстному защитнику революций, американской и фран­цузской, математику и постоянному секретарю Академии Наук, но также активному участнику литературного про­цесса и политических действий, было всего семь лет, когда в декабре 1750 года Тюрго выступил с речью о прогрессе. Но прошло немного лет, и Кондорсе познакомился с твор­ческими достижениями Тюрго в теории прогресса и в эко -номической теории. Именно Кондорсе написал первую биографию (даже, скорее, панегирик) Тюрго, восславив его как истинного открывателя «закона прогресса», — оценка, которую позже повторят Сен-Симон и Конт.

И такова была сила собственной страсти Кондорсе к это­му «закону», что он написал свой прославленный «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» (Marie Jean Antoine Nicolas Condorcet, Esquisse d'un ta­bleau historique des progrus de Г esprit humain) (который был опубликован в 1795 году, через год после его смерти), в то время, когда скрывался на протяжении нескольких

Часть II. Триумф идеи прогресса

J лава 6. Прогресс как свобода

недель от якобинской полиции Робеспьера. Кондорсе, хотя и относился почти с исступленным восторгом к истори­ческому величию происходящей Французской революции, был связан с партией жирондистов, и несколько его рез­ких замечаний о якобинской власти привели к вражде с Ро­беспьером и к приказам поместить Кондорсе под стражу. В конце концов его поймали, или, скорее, он сдался сам, и его несомненно гильотинировали бы как врага народа, ес­ли бы он не умер (по-видимому, приняв яд) в первый же день тюремного заключения.

При этом ему удалось написать работу, которая в на­чале XIX века окажет значительное влияние не только на либерализм, но и на подъем социальных наук, особенно социологии. И Сен-Симон, и Конт объявили, что Кондор­се, развивая работы Тюрго и Пристли, впервые установил, что прогресс является одним из важнейших законов науки о человечестве. Речь идет, разумеется, о его «Эскизе исто­рической картины прогресса человеческого разума».

В этой небольшой работе приводятся десять стадий че­ловеческого прогресса, начиная от примитивной дикости, десятая же стадия была оставлена для будущего, которое, как верил Кондорсе, сделает возможным Французская ре­волюция. Сам он жил, по его мнению, на девятой стадии человеческого прогресса, прославившейся работами вели­ких ученых его века и века предшествовавшего. Они, за­являл Кондорсе, и есть те, кто в конечном счете позволил человеку освободиться от предрассудков, стать свободным интеллектуально и, таким образом, продвинуться вперед к окончательному совершенству. В начале книги говорится о том, «что не было намечено никакого предела в разви­тии человеческих способностей, что способности человека к совершенствованию действительно безграничны, что ус­пехи в этом совершенствовании отныне независимы от ка­кой бы то ни было силы, желающей его остановить, имеют своей границей только длительность существования нашей планеты, в которую мы включены природой....Прогресс...никогда не пойдет вспять до тех пор, пока Земля будет занимать то же самое место в мировой системе и пока общие законы этой системы не вызовут на земном шаре ни общего потрясения, ни изменений, которые не позво-

лили бы больше человеческому роду на нем сохраняться, развернуть свои способности и находить такие же источ­ники существования».

За этим следует ряд глав, в каждой из которых содер­жатся размышления о жизненно важных и необходимых стадиях человеческого прогресса, начиная с самой первой, которая есть стадия «общества с небольшим числом лю­дей, существовавших охотой и рыболовством, обладавших примитивным искусством изготовлять оружие и домаш­нюю утварь, строить или копать себе жилище...» Кондор­се рассматривает социальную организацию примитивного человека, его кланы и родственные связи, то, как появи­лись язык, абстрактное мышление, моральные представ­ления; обстоятельства возникновения искусств и литерату­ры, городов, торговли и все больше расширяющихся знаний о мире и самом человеке. Он рассказывает читателю о воз­никновении рациональной философии в античном мире (прочной основы, на которой покоится вся наука) и о раз­витии этой рациональной философии и наук на протяже­нии веков, ведущих к девятой стадии. Эта стадия, по его мнению, начинается с плодотворной философии Декарта и достигает высшей точки в «основании Французской Рес­публики». В начале главы, посвященной девятой стадии, Кондорсе пишет: «Мы уже видели, как разум поднимает свои цепи, ослабляет некоторые из них и, приобретая бес­прерывно новые силы, подготавливает и ускоряет момент своей свободы. Нам остается бросить взгляд на эпоху, когда он окончательно разбивает свои цепи; когда вынужденный влачить их остатки, он постепенно от них освобождается; когда свободный, наконец, в своих движениях, он может быть остановлен только теми препятствиями, возобновле­ние которых неизбежно при каждом новом прогрессе, ибо они обусловлены самой организацией нашего ума или от -ношением, установленным природой, между нашими сред­ствами открывать истину и сопротивлением, которое она противопоставляет нашим усилиям».

На протяжении примерно сорока страниц дается крат­кий обзор прогрессивных изменений, которые имели мес­то в XVII—XVIII веках и которые продолжали происходить в философии, науке, искусствах и понимании правильных

Часть II. Триумф идеи прогресса

1 лава 6. Прогресс как свобода

основ государственного управления, экономики и общества. Кондорсе щедр на похвалы достижениям таких мыслителей, как Декарт, Локк, Лейбниц, Бейль, Фонтенель, Монтес­кье и других, с работами которых Кондорсе не просто был знаком, но мог буквально цитировать их, находясь в своей вынужденной изоляции. Он обсуждает американскую ре­волюцию и, хотя он испытывал высочайшее уважение к ее достижениям, тем не менее противопоставляет ее фран­цузской, и не в пользу первой. Американская революция, утверждает он, так и не добралась до настоящих корней деспотизма и неравенства.

«Французы, напротив, атаковали одновременно и дес­потизм королей, и политическое неравенство полусвобод­ных конституций, и надменность дворянства, и господство, нетерпимость и богатство духовенства, и злоупотребле­ние феодалов, свирепствовавших почти по всей Европе; поэтому могущественные европейские государи должны были общими силами встать на защиту тирании».

Но при всей его гордости за политические действия, ко­торые составляли сущность Французской революции, Кон­дорсе уделил гораздо больше внимания описанию значи­тельного научного вклада, осуществленного во время де­вятой стадии. Согласно Кондорсе, наука — это золотая дорога в будущее, к окончательному совершенству и эга­литарному духу грядущего. Достижение будущего счастья с неизбежностью будет задерживаться до тех пор, пока предрассудки, особенно религиозные, не будут повсемес­тно искоренены.

«Все заблуждения в политике и морали покоятся на фи­лософских заблуждениях, которые, в свою очередь, связаны с заблуждениями в области физики. Нет ни одной рели­гиозной системы, ни одной сверхъестественной нелепости, которые не основывались бы на незнании законов приро­ды. Изобретатели и защитники этих нелепостей не могли предвидеть последовательного совершенствования чело­веческого разума. Убежденные, что люди знали в их время все то, что они могли когда-нибудь узнать, и будут всегда верить в то, что тогда составляло предмет их веры, они са­монадеянно обосновывали свои бредни на общих воззре­ниях своей страны и своего века».

Неисчерпаемая вера Кондорсе в науку и ее законы дви­жения и строения привела его ко мнению, что предсказа­ние курса, которым пойдет политическая, социальная и экономическая история в последующие века, — относи­тельно простое дело. Он ни в коем случае не был первым «футурологом», но никто никогда не превзошел уверен­ность Кондорсе в отношении предсказаний. «Если человек может почти с полной уверенностью предсказывать явле­ния, законы которых он знает... то зачем считать химе­рическим предприятием желание начертать с некоторой правдоподобностью картину будущих судеб человеческого рода по результатам его истории?»

Итак, Кондорсе с удовольствием перешел от девятой эпохи, в которой он жил, к десятой, которая все еще от­стояла впереди во времени, хотя и недалеко. Какую кар­тину предлагает Кондорсе? Есть ученые (к числу кото­рых относится Франк Мануэль), которые, основываясь на конкретных прогнозах Кондорсе, довольно логично дока­зывали, что для него эта десятая и, вероятно, последняя стадия прогресса человечества представляла собой разно­видность деспотического строя под управлением ученых, который не сильно отличался от общества, представленного Френсисом Бэконом в его «Новой Атлантиде». Если разу­му суждено господствовать в эту эпоху, если науке пред­стояло править обществом, как и природным миром, то ученые, как класс, должны были бы взойти на самую вер­шину и сформировать правящий класс, сравнимый с тем, который составляли ученые и инженеры в позднейших уто -пиях Сен-Симона и Конта. Одним словом, если мы бу­дем следовать толкованию Кондорсе, которое, опираясь на многочисленные доказательства, предлагает нам Франк Мануэль, то рассмотрение Кондорсе в этой книге должно находиться не в главе, посвященной прогрессу как свободе, а в следующей главе, где мы будем рассматривать различ­ные (в том числе утопические) формы абсолютной власти, которые многочисленные мыслители выдвигали в качестве воплощения прогресса.

Но при всем уважении к Мануэлю я вынужден заклю -чить, что в целом Кондорсе был в большей степени по­борником свободы, нежели власти. Вначале своей главы,

Часть П. Триумф идеи прогресса

^лава 6. Прогресс как свобода

посвященной образу будущего Кондорсе задает три осно­вополагающих вопроса: первый — существуют ли стра­ны, природа которых осудила не «наслаждаться никакой свободой», второй — будут ли существующие в настоящее время во всех странах сильнейшие проявления неравенства ограничены до «неравенства, полезного интересу всех», третий — должен ли человеческий род улучшаться либо «благодаря новым открытиям в науках и искусствах», либо «благодаря развитию моральных принципов поведения», либо наконец в силу «действительного совершенства интел­лектуальных, моральных и физических способностей»?

Кондорсе на все эти три вопроса отвечает утвердитель­но: «Настанет... момент, когда солнце будет освещать зем­лю, населенную только свободными людьми, не признаю­щими другого господина, кроме собственного разума...» Да, Кондорсе был твердо убежден в священном характере того места, которое должны будут занять наука и ученые, и мы можем предположить, что, независимо от уверенности Кондорсе в совместимости свободы с правлением ученых, результат может оказаться гораздо больше похожим на на­учную бюрократию, чем на подлинное общество свободных людей. Но здесь мы все же должны поверить Кондорсе на слово. И в своей длинной и страстной похвале образованию Кондорсе подчеркивает значимость обучения каждого от­дельного индивида законам и методам науки в целях рас­пространения научных знаний и открытий среди жителей Земли настолько широко, насколько это возможно. То же самое он предлагает в отношении искусств и ремесел. Каж­дый сам себе ученый и сам себе художник — примерно та­кова мечта Кондорсе о совершенном будущем. Я нахожу, что то будущее, которое Кондорсе воздвигает на фунда­менте науки, представляет собой определенно иную и бо­лее свободную форму общества, чем та, которую обрисовал Бэкон в своей «Новой Атлантиде».

Далее, помимо видения будущего, в котором свобода играет или должна играть большую роль, Кондорсе дает прогноз развития равенства. За несколько лет до написа­ния «Эскиза» он подготовил статью «О признании за жен­щинами гражданских прав» (Marie Jean Antoine Nicolas Condorcet, Sur I 'admission des femmes аи droit de cite). Он

утверждает, что права мужчин «...проистекают просто из того факта, что они — сознательные существа, способные постигать моральные идеи и обоснования этих идей. Жен­щины, имея те же качества, должны непременно обладать такими же правами. Либо ни один представитель человече­ского рода не имеет каких-либо подлинных прав, либо все имеют одни и те же права. И тот, кто голосует против прав другого человека любой религии, любого цвета кожи или пола, тем самым отрекается от своих собственных прав».

Б «Эскизе» нет ничего такого, что шло бы вразрез с дан­ным утверждением равенства. Кондорсе стремится не к аб­солютному и полному равенству, не к уравниванию людей как самоцели и не предсказывает такового. Как мы уже ви­дели, Кондорсе при всей его враждебности к разновиднос­тям неравенства, распространенным при старом порядке, при всей его надежде на освобождающее равенство, от­мечал значимость сохранения возможности тех видов не­равенства, которые будут «полезны интересу всех людей». И, как мы уже отмечали, Кондорсе почти беспредельно восхищался идеями Тюрго, в которых нет недостатка в под­черкивании значения личной свободы — интеллектуальной, моральной и экономической. Несмотря на некоторые вы­сказывания, отношение Кондорсе к равенству в основном не сильно отличается от того, что мог бы написать Тюр­го и что напишет в следующем веке Джон Стюарт Милль. В наши дни даже Фридрих Хайек и Милтон Фридмен не забывают о необходимости равенства (главным образом правового) как предпосылки истинной свободы.

Рассматривая историю цивилизаций прошлого, Кон­дорсе пишет: «Существует часто большое различие между правами, которые закон признает за гражданами, и теми, которыми они действительно пользуются; между равен­ством, установленным политическими учреждениями, и фактически существующим...» Джефферсон мог бы напи­сать точно так же, и он мог согласиться с объяснением су­ществования этих различий, даваемым Кондорсе: «нера­венство богатства», «неравенство условий» и «неравенство образования». В следующем отрывке из Кондорсе вновь утверждается взаимосвязь между равенством и свободой: «Нужно будет, таким образом, показать, что эти три рода

Часть П. Триумф идеи прогресса

Глава 6. Прогресс как свобода

реального неравенства должны беспрестанно уменьшать -ся, не исчезая, однако, ибо причины их естественны и не­обходимы, что было бы нелепо и опасно их устранить, что невозможно было бы даже попытаться всецело уничтожить их следствия, не открывая в то же время еще более обиль­ных источников неравенства, не нанося правам людей еще более непосредственных и гибельных ударов».

Идет ли речь о личностях в пределах страны или о соот -ношении между разными странами, Кондорсе, как и от­цы- основатели США, питал надежду именно на равенство возможностей, на равенство, которое дает личности и стра­нам одинаковую возможность обнаруживать и реализовы -вать свои высшие потенции, и наступление именно такого равенства он предсказывал в будущем.

Наконец, у него присутствует тема фундаментальной способности людей к совершенствованию, возможности достижения ими такого состояния на Земле, которое бу­дет отмечено «индивидуальным благосостоянием и об­щим процветанием» и «действительным улучшением ин­теллектуальных, моральных и физических качеств». Это тоже произойдет в результате законов, которые привели человечество к его настоящему развитому состоянию в ци­вилизованных частях света, и, не в последнюю очередь, как результат все более интенсивного и общедоступного обра­зования. Правильно руководимое образование «...смягча­ет естественное неравенство способностей... подобно тому, как хорошие законы ослабляют естественное неравенство в распределении средств к существованию; и в обществах, где учреждения установят это равенство, свобода, хотя подчиненная правильной конституции, будет шире, пол­нее, чем при самостоятельной жизни в диком состоянии». Преимущества, которые появляются в результате про­гресса, «могут иметь пределом только совершенствование человеческого рода».

Далее Кондорсе рассматривает возможность перенасе­ления. Если человечество станет еще более совершенным, еще более процветающим в результате развития ремесел, разве не должно придти время, когда «увеличение числа людей [превзойдет] количество средств существования», и результат этого проявится в «уменьшении благосостояния

и населения», когда «нечто вроде колебания между добром и злом...» станут «постоянной причиной нищеты, в неко­тором роде периодической»? Это, разумеется, именно тот вопрос, который задаст Мальтус (к которому мы скоро пе­рейдем) и на который он ответит двумя различными спосо­бами в следующих друг за другом изданиях его знаменитого «Опыта о законе народонаселения». Кондорсе, очевидно, понимает серьезность этой проблемы и признает, что при прочих равных условиях совершенство человека приведет к неконтролируемой, невыносимой перенаселенности по отношению к запасам продовольствия. Но Мальтус при­дет в своих размышлениях к мысли о том, что продолжа­ющийся рост знаний и разума может быть принят в ка­честве «морального обуздания» рождаемости, и к тому же самому приходит Кондорсе. Задолго до пагубного и разру­шительного перенаселения земли, утверждает он, непре­менно произойдет изменение в человеческом восприятии тех древних «предрассудков», которые предписывают не­ограниченную плодовитость: «...если предполагается, что до этого времени прогресс разума будет идти рядом с про­грессом наук и искусств... Люди будут тогда знать, что если они имеют обязанности по отношению к существам, еще не родившимся, то они заключаются не в том, чтобы дать им жизнь, а в том, чтобы дать им счастье, что предмет этих обязанностей — это общее благосостояние человеческого рода, или общества, в котором они живут, или семьи, с ко­торой они связаны, а отнюдь не ребяческая идея обреме­нять землю бесполезными и несчастными существами. Та­ким образом, возможная масса средств к существованию могла бы быть ограниченной, и, следовательно, мог бы на­ступить предел возможному возрастанию народонаселе­ния, но это обстоятельство не вызвало бы столь противного природе и социальному благополучию преждевременного истребления части существ, получивших жизнь».

Дата добавления: 2015-04-30