Б. Получение и взятие

Что касается представляемого здесь перечня фактов, имеющих значение в принадлежащей сиу системе детского воспитания, то каждый отдельный факт обязан своим значением, в основном, желанию женщин сообщить нечто дорогое их традиционному этносу, а иногда, увы, и нашему желанию услышать подтверждение своих драгоценных теоретических ожиданий. В таком случае, подобный перечень просто не может быть исчерпывающим и окончательным. Однако, на наш взгляд, мы обнаружили удивительную конвергенцию тех разумных объяснений, которые индейцы дают своим древним методам воспитания, и той психоаналитической аргументации, благодаря которой и мы сочли бы те же самые факты релевантными.

Обычно считалось, что молозиво (первое водянистое выделение молочных желез) ядовито для новорожденного, поэтому и грудь ему не давали до тех пор, пока не появлялась надежная струя настоящего молока. Индейские женщины утверждали, что несправедливо позволять малышу самостоятельно выполнять эту первую работу только ради того, чтобы оказаться вознагражденным жидкой, водянистой субстанцией. Скрытый смысл этих слов очевиден: как бы он мог доверять миру, который встретил его подобным образом? Взамен, в качестве радушного приема со стороны всей общины, первую еду новорожденному готовили родственники и друзья родителей. Они собирали лучшие ягоды и травы, какие только есть в прерии, и выжатый из них сок наливали в бизоний пузырь, приспособленный под детский рожок, напоминающий по форме материнскую грудь. Женщина, по общему мнению бывшая «хорошей женщиной», пальцем стимулировала рот новорожденного, а затем кормила его этим соком. Тем временем, пожилые женщины, которые в своих снах получили приказ выполнять такие функции, отсасывали водянистое молоко из груди роженицы, а саму грудь стимулировали продуктивно работать.

Как только индейский ребенок начинал пользоваться и наслаждаться материнским молоком, ему давали грудь всякий раз, когда он хныкал (днем ли, ночью ли), и к тому же позволяли свободно играть с грудью. Подразумевалось, что малыш не должен реветь в состоянии беспомощной фрустрации, хотя позднее крик в разъяренном состоянии мог «сделать его сильным». По общему признанию, индейские матери возвращаются к своим старинным «балующим» обычаям в тех случаях, когда могут быть уверены, что к ним не будут приставать белые медики.

При старых порядках выкармливание ребенка считалось настолько важным, что даже сексуальным привилегиям его отца не позволялось, по крайней мере в принципе, нарушать либидинальное сосредоточение матери на кормлении. Говорилось, что понос у малютки — следствие водянистого молока матери, разжижение которого вызвано половым сношением с отцом ребенка. Мужа настойчиво убеждали держаться от жены подальше в течение всего периода выкармливания ребенка, продолжавшегося, как утверждали, от трех до пяти лет.

По словам индейцев, старшего сына выкармливали дольше всех, тогда как средний период выкармливания ребенка составлял три года. В наше время он намного короче, хотя случаи пролонгированного вскармливания имеют место к вящему ужасу тех, кто по должности призван поощрять здоровье и нравственность. Один учитель рассказывал нам, что совсем недавно мать-индеанка приходила в школу, чтобы на большой перемене покормить грудью восьмилетнего сына, который был простужен. И она кормила его с тем же наполненным беспокойства энтузиазмом, с каким мы пичкаем наших сопящих детей витаминами.

У прежних сиу вообще не происходило систематического отлучения младенца от груди. Конечно, некоторым матерям приходилось прекращать кормление грудью по независящим от них причинам. В иных случаях дети отвыкали от кормящей матери благодаря постепенному переключению на другую пищу. Однако прежде чем окончательно и бесповоротно отказаться от груди, младенец, вероятно, многие месяцы кормился другой пищей, давая матери время на то, чтобы родить следующего ребенка и восстановить запас молока.

В этой связи я вспоминаю забавную сцену. Маленький индеец, примерно трех лет от роду, сидел на коленях у матери и с хрустом грыз сухое печенье. Ему часто хотелось пить. С властным выражением лица, он опытным движением лез под блузку матери (имевшую, как в прежние времена, по бокам — вниз от подмышек — разрезы), пытаясь добраться до груди. Из-за нашего присутствия, мать смущенно, но отнюдь не возмущенно, осторожными движениями большого животного, отодвигающего в сторону своего детеныша, не позволяла ему достичь цели. Тем не менее, малыш ясно давал понять, что имел обыкновение получать время от времени маленький глоток в ходе еды. Вид этой пары лучше любых статистических данных говорил о том, когда такие маленькие «ухажеры» — в том случае, если они способны искать других приключений, — определенно перестают залезать в блузку матери или, ради того же, в блузку любой женщины, у которой случайно есть молоко. Ибо материнское молоко, когда его запасы превосходят непосредственные потребности грудного младенца, является общинной собственностью.

В этом раю практически неограниченной привилегии ребенка в отношении материнской груди имелся и свой запретный плод. Чтобы быть допущенным до сосания, младенцу приходилось прежде научиться не кусать грудь. Бабушки-сиу рассказывают о том, какие трудности они испытывали со своими избалованными малышами, когда начинали использовать соски против первого сильного укуса. Они со смехом признаются, как бывало «надували» малыша и как он ярился. Именно в это время матери-сиу обычно говорят то, что наши матери говорят намного раньше в жизни своих детей: пусть покричит — здоровее будет. Особенно будущих хороших охотников можно было узнать по силе их младенческой ярости.

Переполненный яростью малыш-сиу, как правило, оказывался связанным в переносной люльке ремешками, буквально, по рукам и ногам. Он был лишен возможности выразить свой гнев обычными в таких случаях бурными движениями конечностей. Я не собираюсь делать из этого вывод, будто индейская люлька или тугие свивальники суть жестокие ограничения. Напротив, по крайней мере на первый взгляд, они бесспорно напоминают материнское лоно и достаточно прочны и удобны для того, чтобы укутывать младенца, укачивать и переносить его, когда мать занята работой. Предположение, которое я действительно хочу высказать, заключается в том, что особая конструкция люльки, ее обычное размещение в доме и продолжительность употребления — все это переменные, используемые разными культурами в качестве усилителей базисного опыта и ведущих черт личности, развиваемых ими у молодого поколения.

Какое сближение можно усмотреть между оральностью ребенка племени сиу и этическими идеалами этого племени? Мы уже упоминали щедрость как характерную добродетель, необходимую в жизни индейцев сиу. Первое впечатление таково, что спрос данной культуры на щедрость основан на существующей в раннем детстве привилегии пользования питанием и утешением, происходящим от неограниченного кормления грудью. Составляющей пару щедрости добродетелью была сила духа, у индейцев — качество более свирепое и более стоическое, чем просто храбрость. Это качество включало в себя запас легко возбуждаемого и быстро пополняемого охотничьего и боевого духа, склонность наносить садистический вред врагу, способность выдерживать крайние лишения и боль как под пытками, так и в результате самоистязания. Способствовала ли необходимость подавления ранних желаний кусания такой всегда готовой к проявлению свирепости индейцев сиу? Если да, то здесь не могло не сказаться одно обстоятельство: щедрые матери сами возбуждали «свирепость охотника» у своих малышей на стадии прорезывания зубов, поощряя эвентуальный перенос провоцируемой ярости младенца на идеальные образы преследования, окружения, захвата, убийства и похищения.

Речь здесь не о том, что характерное обращение с младенцами служит причиной образования у ставших взрослыми людей определенных черт, как будто повернул несколько ручек в своей машине воспитания ребенка и изготовил тот или иной тип родового, либо национального характера. На самом деле мы не обсуждаем типологические черты в смысле необратимых сторон характера. Мы ведем разговор о целях и ценностях, а также той энергии, которая предоставляется в их распоряжение системами воспитания ребенка. Такие ценности сохраняются потому, что культурный этос продолжает считать их «естественными» и не допускает альтернатив. Они продолжают существовать, потому что стали неотъемлемой частью чувства индивидуума, которое он должен оберегать как ядро нормальной психики и дееспособности. Но ценности не могут устоять, если они не работают — экономически, психологически и духовно. Я полагаю, что их поэтому нужно продолжать закреплять, поколение за поколением, в раннем детском воспитании; в то время как детское воспитание, чтобы оставаться непротиворечивым и последовательным, должно быть встроено в систему непрерывного экономического и культурного синтеза. Ибо именно этот синтез, действующий в пределах культуры, имеет нарастающую тенденцию приводить в тематическое родство и обеспечивать взаимное усиление таких вопросов, как климат и анатомия, экономика и психология, общество и воспитание детей.

Каким образом мы можем это доказать? Наше доказательство должно заключаться в ясном и непротиворечивом значении, которое, вероятно, можно придать иррациональным на вид фактам внутри одной культуры и аналогичным проблемам в сравнимых культурах. Поэтому мы покажем, каким образом собранные нами разнообразные сведения по культуре сиу получают такое значение исходя из наших допущений, а затем перейдем к сравнению этого племени охотников с племенем рыбаков.

Когда мы наблюдали за детьми сиу, сидящими в темных углах своих палаток, идущими по тропе или собравшимися большой группой на танцах в честь Дня независимости[33], то обратили внимание, что они часто держали пальцы во рту. Причем они (как и некоторые взрослые, обычно женщины) не сосали пальцы, а играли с зубами, щелкая и ударяя по ним чем-то, используя, например, жевательную резинку или наслаждаясь игрой, в которой участвуют зубы и ногти пальцев одной или обеих рук. Однако губы, даже если рука настолько глубоко проникала в рот, насколько вообще возможно, в такой игре не участвовали. Наши расспросы вызвали удивленный ответ: да, конечно, они всегда это делали; а разве все этого не делают? Как клиницисты, мы не могли избежать вывода, что подобная особенность поведения — наследие тех желаний кусания, которые были столь безжалостно блокированы в раннем детстве; аналогично, в нашей культуре мы предполагаем, что сосание пальца и другие сосательные привычки детей (и взрослых) компенсируют связанные с кормлением грудью удовольствия, фрустрированные или сделанные ненадежными непоследовательным уходом за грудным ребенком.

Это привело к интересному дополнительному вопросу: почему женщины оказались более склонными к проявлению такой особенности, чем в равной степени фрустрированные мужчины? Мы нашли на него дублирующий ответ: в былые времена женщины использовали зубы не только по прямому назначению, но и для того, чтобы разминать кожу и расплющивать иглы дикобраза, которые требовались им при вышивании. Тем самым они могли обращать позывы кусания в высоко практичную деятельность зубов. И действительно, я видел, как сидевшая в своей палатке древняя старуха в полузабытьи протаскивала кусок кинопленки между немногими сохранившимися зубами, так же как, возможно, расплющивала иглы дикобраза много лет назад. В таком случае «зубные привычки» (tooth habits) сохранились у женщин, вероятно, потому, что для них эти привычки считались «нормальными» даже тогда, когда перестали быть особо полезными.

Щедрость в более поздний период жизни ребенка сиу подкреплялась не запрещением, а примером отношения старших (прежде всего, родителей и родственников) к собственности вообще и к детской собственности в частности. Родители индейского ребенка были готовы в любую минуту расстаться с утварью и другими сокровищами, стоило гостю восхититься чем-то, хотя, конечно, существовали обычаи, сдерживающие выражение восторга у гостей. Так, было дурным тоном обращать внимание на вещи и предметы, составляющие необходимый для жизни минимум. Однако ожидание, что взрослый должен был и хотел бы избавиться от излишка собственности, служило причиной неподдельного страха в те давние времена, когда «даритель-индеец» предлагал белому другу не то, в чем этот друг нуждался, а то без чего индеец мог обойтись, и предлагал лишь с той целью, чтобы унести с собой то, без чего, по его мнению, белый человек мог обойтись. Правда, все это касалось только собственности взрослых. Родитель-индеец с притязаниями на доброту и честность не прикоснулся бы к имуществу ребенка, поскольку ценность собственности — в праве владельца освободиться от нее, когда он испытывал побуждение это сделать, то есть когда это увеличивало престиж его самого и того лица, которому он мог решить отдать свое имущество. Поэтому собственность ребенка оставалась неприкосновенной до тех пор, пока он не обретал свободу волеизъявления, достаточную для принятия решения о раздаче имущества.

Дата добавления: 2015-05-06