Хроники Раздолбая 29 страница

Дядя Володя поставил точку не терпящим возражений тоном и положил трубку. Ярость и отчаяние вспенились в крови Раздолбая бешеной газировкой. Он ни за что не хотел возвращаться к родителям. И дело было даже не в том, что ему дорога была свобода курить и валяться на диване с «Пентхаусом». Больше всего он боялся, что отчим-Лещ и мама-Плотва помешают ему стать Барракудой. Даже если они дадут деньги на учебу и смирятся с его работой, при них он не сможет открыть массажный салон. Мама станет мучить его упреками, что он «испортился», «говорит металлическим голосом», стал «помешанным на деньгах уродом». Отчим будет говорить глупости, что он эксплуатирует людей. Живя с родителями, он вырастит из себя чахлую беззубую Барракуду, которую загрызут другие, а это даже хуже, чем оставаться Лещом. Нет, возвращение к родителям — это проигрыш, и все из-за каких-то жалких десяти тысяч!

— Деньги! Где же взять деньги?

Вариант занять у Мартина Раздолбай даже не рассматривал. После визита Мурены он стал для него почти врагом, а врага можно было только побеждать, но никак не просить о помощи. Оставалось что-то продать. Раздолбай обвел взглядом полупустую комнату, и взгляд, словно стрелка компаса, остановился на стопке Белочкиных кассет. Хромовые «Макселлы», запечатанные в золотую пленку смотрелись как слитки.

«Нет, нет… Это невозможно! Я такого никогда не сделаю», — погнал Раздолбай испугавшую его мысль, и тут же сам себя спросил: — А почему? Не убийство же это, в самом деле».

В голове Раздолбая заметались два голоса, но не как раньше, когда один из голосов был мудрее. Оба голоса были его собственными — оба кричали от неуверенности и пытались один другого переубедить.

— Этого нельзя делать! Это кидок, воровство, подлость! — убеждал один голос.

— Разве она от этого умрет? Повесится? — возражал другой. — Нет ведь, она махнет рукой, скажет: «Папа еще купит».

Продать эти дорогущие кассеты в любую палатку звукозаписи — получится почти десять тысяч.

— Деньги будут гореть у меня в руках.

— Погорят и погаснут — я потрачу их на дело.

— Она хорошо ко мне относилась, дала вырезку из газеты.

— Для нее эти кассеты — развлечение, для меня — пан или пропал.

— Нет, нет, это очень плохой поступок!

— Я ЗНАЮ, что поступок плохой и не собираюсь убеждать себя в обратном, — жестко прижал Раздолбай свой второй голос. — Это «этическая дилемма», но дело не в том, что пришло время поступать по принципу «умри ты сегодня, а я завтра». Не в том суть, что мне позарез нужны деньги и нет иного способа их достать. Дело гораздо важнее! Я решил, что не хочу быть придонным рачком и должен стать Барракудой.

Для Барракуд не существует «этических дилемм», они руководствуются выгодой. Они могут в Москве-реке утопить, если им это выгодно. Как же я собираюсь стать таким, как они, если не могу совершить даже такую мелочь? Да я ДОЛЖЕН ЗАСТАВИТЬ себя это сделать! Это Лещи не смеют совершать таких поступков, а чтобы стать Барракудой, Леща надо в себе убить! Если я хочу жить Барракудой, мне придется увольнять людей, отказываться от сделок, вышвыривать использованных партнеров, мало ли что еще… Даже если бы у меня были десять тысяч, это полезно было бы совершить только ради того, чтобы Леща истребить в себе! Для настоящего Барракуды и вопросов бы таких не возникло — продать или продавать. Если я об этом задумываюсь, это лишнее доказательство того, что до Барракуды мне еще далеко. А вот надо заставить себя! Не думать, Барракуда я или нет, а поступить, как Барракуде положено. Отбросить метания, заставить себя это сделать, и пусть это будет мне посвящением. Зачем сейчас удерживаться от маленького зла, зная, что, став Барракудой, ПРИДЕТСЯ раньше или позже совершать зло большее, иначе ничего не добиться?

Второй голос как будто сдался. Раздолбай, сгреб все десять кассет в пакет и вдруг… бессильно опустился на диван, чувствуя, что совершить задуманное ему мешает какой-то предохранитель в районе сердца и выломать этот предохранитель у него не хватает сил.

«Даже этого не могу… Даже этого…» — отчаялся он и расплакался так, словно ему было десять лет и это у него какойнибудь злой парень отобрал дорогие кассеты.

«Я не Барракуда… Я не Барракуда, и мне никогда им не стать! — плакал он, уткнувшись в подушку. — Я — жалкий Лещ, рачок, раздолбай… Мартин был прав, когда сказал, что у меня ничего не будет! Лучше было согласиться с Муреной и сдаться. Все равно я получу на стену эту проклятую надпись, так лучше было получить ее сегодня и привыкнуть к ней, чем видеть ее в будущем так отчетливо, словно она уже здесь! Как же так вышло?!»

Раздолбай пытался понять, в какой момент проиграл свою жизнь. Год назад он был счастлив, учился, любил, набивал карманы деньгами, которых хватало, чтобы делать сюрпризы в Риге. Он не сделал ни одной ошибки, способной пустить жизнь под откос, — не полез грабить ларек со шпаной, не ввязался в пьяную драку, не попробовал наркотики. Чем он провинился, что его захлестнула соленая вода с Барракудами, и этим Барракудам принадлежит все — деньги, кафе, девушки? Барракуды будут жить как в «Ночных грезах Далласа» и ездить на спортивных машинах к красивым женщинам, а он даже не сможет стать массажистом, потому что родители отказались дать ему десять тысяч. От обиды на жизнь Раздолбай стал рыдать в голос и выкрикивать обвинения.

— Почему ты не родила меня Барракудой? — обращался он к мысленному образу мамы. — Тебе трудно было найти крепкого мужика, чтобы я пошел в него, а не вырос глистой в шестьдесят килограммов? Трудно было отдать меня в детстве на какое-нибудь дзюдо или самбо?

— А ты! Ты не мог отправить меня в правильный пансионат, как папа Мартина, чтобы у меня появились нужные знакомства? — выл он, укоряя дядю Володю. — Зачем было отправлять меня в идиотский «Орленок»? Чтобы я «не испортился»? Ну и зачем я теперь такой «непорченый»? Что я могу делать в этой соленой воде? Что ты сам теперь можешь?

За упреками к родителям посыпались упреки к себе. Перед глазами Раздолбая парадом прошли все его непобеды — заброшенные отжимания от пола, несобранный истребитель «Фантом», тщетная попытка написать книгу, скомканные листы с конскими мордами… Раздолбай осознал, что за всю жизнь не довел до конца ни одного дела, ничего по-настоящему не умеет, ничего не знает. Мартин и Валера с легкостью вплетали в свою речь каких-то Растиньяков, Танталов, Гумберт-Гумбертов — что это все такое, вдруг этого стыдно не знать? Он отстал навсегда, и от убийственного клейма на стене ему никуда не деться. Так пусть же ему будет хуже, раз он такой слабак и бездельник! Пусть он получит заслуженное!

Миша станет солистом в Италии, Валера — банкиром в Гамбурге, Мартин будет владельцем поездов, а он получит надпись «неудачник» на стену, потому что не может даже на массажиста выучиться, не имея сил продать чужие кассеты.

Раздолбай снова мысленно потянулся к предохранителю на сердце. Он пытался вырвать его с мясом, расшатывал, но чувствовал, что от этого лишается жизненных сил и словно истончается. Получалось так, будто жизнь была бензобаком с высоким уровнем топлива, и, расшатывая предохранитель, он создавал в этом баке течь, отчего уровень уменьшался, отнимая у него уверенность, что он будет жить долго.

— Почему?! Господи, ну почему я даже этого не могу сделать?! — невольно спросил он, удивляясь, что обращается к тому, в кого больше не верит, и спрашивает о том, чего адресат обращения никак не сможет одобрить. — Почему? Почему?!

— Потому что я не позволяю тебе, — ответил тот самый голос, который он просил заглохнуть и никогда больше не появляться.

«Опять это раздвоение сознания, опять психоз! — испугался Раздолбай так сильно, что вскочил с дивана и забыл про свои слезы. — Молчи! Не хочу опять «Бога» в голове, из-за которого буду сходить с ума!»

Раздолбай закружился по комнате. Он чувствовал, что голос, который привел его однажды к самой сильной душевной боли, снова овладевает им.

— Ты не Барракуда и никогда им не будешь, но это не единственный путь, — твердо и даже сурово заговорил голос. — У тебя есть дело, способности, которым ты никогда не уделял должных усилий. Ты сам думал когда-то, что если бы рисовал столько, сколько играет на скрипке Миша, то у тебя получалось бы намного лучше. Если бы ты приложил к своему делу десятую долю его труда, то нарисовал бы «Тройку» так, что она могла бы выиграть конкурс, но ты бросил, едва начав. Ты еще не проиграл жизнь, но у тебя остался единственный шанс — картина, которую ты придумал. Ты попробовал и увидел свое бессилие — научись! Забудь про массажные курсы. Пойди к своему педагогу по мастерству, договорись об уроках.

— Чем я буду за них платить? На что жить? — вступил Раздолбай в диалог, не в силах заглушить голос и снова допуская, что общается с высшей силой.

— Продай магнитофон.

— Это самое дорогое, что у меня есть!

— Самое дорогое — это жизнь, которую ты почти проиграл и за которую должен дать последний бой. У тебя нет на эту битву двадцати лет, есть три года до конца учебы — время пошло. Ты должен нарисовать картину, которую придумал, настолько хорошо, насколько возможно. Массажные курсы отвлекут, не позволят сосредоточиться, а ты должен выжать все, на что способен. Если продашь магнитофон, этого хватит на целый год собранного труда, учебы и частных уроков.

— Лучше я продам свои кассеты, а не чужие, и окончу курсы на эти деньги, — нашел выход Раздолбай.

— Эти курсы не для тебя. Пойдешь на них — сломаешь руку, — пригрозил голос.

— Психоз, психоз! — запаниковал Раздолбай, пытаясь прогнать пугающую мысль, но чем активнее он ее гнал, тем отчетливее слышал внутри себя — сломаешь руку, сломаешь руку, сломаешь руку.

Раздолбай запротестовал, не желая, чтобы голос навязывал ему свою волю. Он пытался убедить себя, что это самовнушение, и если он сам себе внушил страх сломать руку, то сам же может и «развнушить», но ничего не получалось. Голос набрал такую мощь, что противостоять ему он был не в силах и понял, что ходить на курсы не сможет. Даже если с ним ничего не случится, он будет жить в постоянном страхе, ожидая, что сломает руку, и в конце концов захочет сломать ее, потому что лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

— Я двинулся! — паниковал он. — Я вообще ничего не могу! Не могу даже победить собственный психоз.

— Ты знаешь, что это не психоз, — возражал голос. — Психоз — если бы голос звучал как голос, а ты слышишь чувством, которое заложено специально для этого. Вспомни, сколько раз ты обращался ко мне и получал помощь — отселился от родителей, увез Диану в Москву, смог улететь в Ригу… Ты обещал поверить, если Диана станет твоей первой девушкой. Теперь, когда боль утихла, скажи — разве ты предпочел бы, чтобы твоя просьба осталась невыполненной?

— Хорошо… — сдался Раздолбай, решив покорно выслушать все, что голос предложит. — Допустим, я продам магнитофон… Только допустим! Вдруг я продам, потрачу время, и ничего не получится?

— Верь, как ты верил, что успеешь купить цветы и вернуться на самолет. Я говорю тебе, что это надо сделать, поэтому не сомневайся.

— А вдруг эта картина будет никому не нужна? Вдруг я не выиграю никакой конкурс?

— Картина — твой последний шанс выиграть жизнь. Забудь про конкурс. Ты должен рисовать столько же, сколько играет Миша, и отдавать этому столько же сил. Ты должен нарисовать «Тройку» и превзойти себя, иначе…

Неожиданно Раздолбаю захотелось доставить самому себе душевную боль, сделав странную вещь — глупую, но символичную. Он упрямился, говорил себе, что это «психоз», но желание было таким сильным, словно не он его контролировал. Чувствуя себя марионеткой, которую тянут за ниточки, он подошел к ящику стола и вытащил из него коробку с «Фантомом», отложенным, чтобы «собрать когда-нибудь позже». Полюбовавшись картинкой на коробке, он взял из того же ящика бутылочку с растворителем и вынес все это на балкон.

«Зачем я делаю это?» — удивлялся он сам себе.

— Вспомни, сколько раз ты отказывался от всего, что требовало усилий, — отвечал голос. — Сделай это, и пусть тебе будет больно. Поставь на сердце ожог, чтобы он не давал тебе отказаться от исполнения начатого.

Повинуясь не себе, а голосу, Раздолбай облил коробку с самолетом растворителем и поджег зажигалкой. Пластмассовые детали задымили черным дымом с хлопьями и стали сворачиваться в угольные капли, которые падали на балконный кафель одновременно со слезами из глаз Раздолбая. Он плакал не потому, что ему жалко было увлечения детства — самолетика, который так и не довелось собрать. Он плакал, потому что видел, что так будет гореть его жизнь, если он не выиграет битву, которую голос требовал начать сегодня же.

— Вспомни, как ты мечтал «склеить настоящую модель», — безжалостно говорил голос. — Смотри теперь, как «Фантом» сгорает фантомом, и знай, что если не напишешь «Тройку», так же сгорит все в твоей жизни, включая мечты о «моделях-конях», которыми ты грезишь сейчас.

— Ладно… допустим, ты — Бог, и я положусь на тебя еще раз, — смирился Раздолбай, боясь опять довериться непонятной игре разума, которая может снова привести к боли и разочарованию. — Я сжег увлечение детства, как ты велел, я продам магнитофон — своего лучшего друга. Мне жалко продавать его так, что переворачивается все внутри, но, чтобы испытать тебя еще раз, я готов сделать, как ты велишь. Только вдруг я доверюсь тебе, но ни к чему не приду? Вдруг напишу картину, но не заработаю денег, не покорю никаких «коней», не выиграю спор с Мартином?

— Пока ты не написал «Тройку», я не могу обещать тебе ничего. Ничего, кроме одной вещи.

— Какой?

Последние слова, прозвучавшие от имени голоса, резонансом зацепили в душе Раздолбая струну, от вибрации которой у него сами собой хлынули из глаз слезы безбрежной необъяснимой благодарности. Эти слова целебным пластырем покрыли все ожоги на сердце. Их захотелось собрать в горсточку и носить на груди, как оберегающий от всего талисман. Слова было четыре:

— Я тебя не оставлю.

Дата добавления: 2015-05-06