Часть первая 2 страница. Президент Порфирий сидел за широким столом карельской березы, положив на зеленое сукно хрупкие белые руки

Президент Порфирий сидел за широким столом карельской березы, положив на зеленое сукно хрупкие белые руки. Сукно было пустым, без бумаг, с крохотной визитной карточкой, на которой жеманной вязью было выведено чье‑то женское имя. На периферии стола, аккуратно расставленные, не менявшие своих мест все годы правления, покоились фетиши Президента. Хрустальный шар, поглощавший солнечный свет, в чьей глубине переливалась ослепительная косматая радуга. Янтарные, искусно выточенные Бранденбургские ворота. Кисть дамской руки с волнистыми чудными пальцами, отлитая из серебра. Небольшое блюдо из венецианского стекла, зелено‑голубое, цвета морской волны, на дне которого лежала изящная, из белой платины наяда. Президент светло смотрел на Есаула водянистыми, чуть выпуклыми глазами. Улыбался застенчивой милой улыбкой.

– Вася, ты не заметил, что наш премьер поразительно похож на мэра Лужкова и юмориста Жванецкого? Та же степень облысения, те же плутоватые глазки, та же глубинная алчность. Я ему говорю: «Зачем государственные накопления России хранить в банках Америки? Давайте переведем часть в Гонконг?» А он блестит своими пуговками и посмеивается: «А вы в случае «оранжевой революции» собираетесь переехать в Америку или в Китай?»… Приходил на прием губернатор Русак. Таких Русаков на Брайтон‑Бич поискать. Выклянчивает деньги на сельское хозяйство. Знаю я это хозяйство – сафари‑парк, горнолыжный курорт и Диснейленд на землях, где рожь выращивали… Является вчера Добровольский, старая лиса, пережившая двух генсеков и двух президентов: «Умоляю, Порфирий Антонович, помилуйте нашего незадачливого узника‑олигарха. В сибирской колонии он подвергается издевательствам уголовников, которые бурят ему задницу в поисках нефти. Помилование произведет самое благоприятное впечатление в бизнес‑сообществе». А я‑то знаю, что он меня ненавидит, настраивает бизнес против меня… «Мидовец» малахольный приводит ко мне африканца на вручение верительных грамот: «Порфирий Антонович, эта страна находится в зоне «национальных интересов» России». Какие интересы? Обезьяна с дипломом Оксфорда, зараженная СПИДом. Во всей стране две русские бабы, вышедшие за африканских студентов и нарожавшие кучу чернокожих мартышек… А тут еще пресс‑секретарь затрахал своим «пиаром»: «Порфирий Антонович, вам необходимо совершить полет на стратегическом бомбардировщике к полюсу. Это вновь подымет ваш пошатнувшийся рейтинг». Да они же летающие гробы, эти «стратеги»! Хотите похоронить меня на Северном полюсе?.. А сегодня подкатывается твой любимец Яким: «Порфирий Антонович, движение «Нейшн» объявляет конкурс на лучший стих о Президенте России. На проведение конкурса нужно сто тысяч долларов». А он не знает, твой молодчик Яким, что в народе его шайку именуют – антифашистское движение «Гитлерюгенд»?.. Устал, надоело!.. Брошу все и уеду в Альпы кататься на лыжах!..

Все это он произносил томно, женственно. В окружении красивых безделушек и дорогого убранства напоминал капризного изнеженного маркиза, каких любил рисовать художник Бенуа. Есаул мысленно уложил его на мягкое канапе, где тот поместил свое маленькое изящное тело, подперев миловидную голову, вытянув ноги в панталонах и белых чулках.

Это сравнение мучило Есаула, рождало ощущение хрупкости, ненадежности, мнимости. Будто убранство кабинета – пышная геральдика и золоченые гербы, изящные изгибы и дорогие виньетки были изделием искусного гастронома, изготовившего праздничный торт. Разрежут на сочные ломти созданный из крема камин, подденут ножом марципаны и трюфели украшений, извлекут ванильную, пропитанную вином мякоть, и вновь обнажатся жесткие дубовые стены, тяжеловесная рабочая мебель, зеленая настольная лампа. Хозяин кабинета, во френче, с прокуренными усами, снимет телефонную трубку и тихо скажет: «Слушаю тебя, Лаврентий».

– Понимаю, ты устал. На то оно и есть – бремя власти. Сталин, который здесь когда‑то работал, тоже уставал. Но до смерти нес свое бремя.

Есаулу показалось, что Сталин слышит его слова. Присутствует рядом, вот‑вот прорвет бутафорию разукрашенных стен, шагнет в кабинет и встанет, сурово поглядывая на измельчавших политиков, промотавших великое наследство.

– Сталин не только сам утомился, но и всех остальных утомил. Поэтому, говорят, Никита его и убил. Чтобы дать отдохнуть народу. – Президент Порфирий потянулся за столом, так что нежно хрустнули сахарные хрящики. Было видно, что мысли его реют над сверкающими альпийскими склонами, по которым он несется по извилистой трассе, подымая чудесный солнечный вихрь.

– Народ, отдыхая, полстраны потерял. Еще поотдыхаем немного, и России конец.

Есаула мучило это нарочитое легкомыслие, которым Президент исключал всякое серьезное обсуждение, угадывая в соратнике глубинное клокочущее раздражение.

– Конец, не конец России, – пусть уж без меня разбираются. Я свое дело сделал. Второй срок доматываю, можно сказать, сверхурочно. – Он легонько зевнул, похлопывая ладошкой по бледно‑розовым губам.

Есаул увидел, как правее камина вздулась обитая парчой голубая стена. Сквозь лучистый шелк, продирая его с легким треском, в кабинет ступил Сталин. Остановился у стены – зеленоватый френч с костяными пуговицами, военные брюки, свободно заправленные в сапоги, густые рыжеватые волосы с желтоватой сединой на висках, небольшой крепкий кулак, сжимающий вишневую трубку, медленно подносящий ее к тяжелым вислым усам.

– Все эти министры, долги Парижскому клубу, отмороженные чеченцы, тонущие лодки, бунтующие пенсионеры, – хлебнул этого пойла, и хватит. Пусть кто‑нибудь другой. Может, ты, Вася? Станешь членом «восьмерки». – Президент Порфирий шаловливо взглянул на друга, радуясь тому, что шуткой своей причиняет Есаулу страдание.

– Я был у посла Киршбоу. Надменный иудей дал понять, что Госдеп и эта черненькая болонка возражают против продления твоего президентства на третий срок. Надеюсь, мы сможем дать достойный ответ наглецам? Быть может, на время закроем воздушный коридор для их баз в Средней Азии? Пусть гоняют свои «Геркулесы» через Пакистан.

– Это решение Госдепа, мой друг, подкрепляется всей мощью американской цивилизации, которая, увы, давно оттеснила нас на периферию мировой политики. – Президент Порфирий стал серьезен, лицо его заострилось, он стал странно похож на креветку с оттопыренными губами и выпуклыми водянистыми глазками. На лбу, под белесой лысиной, образовалась морщинка. – Иногда мы можем позволить себе изображать великую державу, и американцы из великодушия позволяют нам это. Но наш подводный атомный флот давно ржавеет у пирсов. Мы лишились системы дальнего ракетного обнаружения. На прошлой неделе упал последний разведывательный спутник, и у нас больше нет космической группировки. Наши деньги лежат в их кошельке, а их агентура рыщет по нашим министерствам и телестудиям. Придется подчиниться, мой друг.

Сталин отошел от стены, стоял у камина, насупил брови и слушал. Одновременно втягивал воздух в трубку, раздувая в вишневой чашечке малиновый уголь. Выдыхал синий дым. Есаул чувствовал дуновение забытого, старомодного табака. То был дым былого, испепеленного отечества.

– У тебя всегда была воля к власти. Ты был воплощением ницшеанства. Твоя воля привлекала народ. Люди, устав от безволия, обожали тебя не за результаты власти, а за волю к ней. Ты был воплощением русской державной воли, а она сильнее дивизий и ракетных лодок.

– Воля к власти уступила место воле к свободе, мой друг. Властью искушал Христа Сатана. Свободу Христос проповедовал с кровли храма. – Президент Порфирий легко воспроизвел интонацию задумчивого богослова. Затуманил взор, прозревая глубинные сущности бытия. – Я решил уйти, мой друг.

– Но ведь все полетит к черту! Вся громадная государственная работа! Все, к чему ты нас призывал! Недостроенное здание рухнет!

– Но так ли мы строили? Все ли камни клали на место? – Теперь Президент был исполнен мягкой печали, сознавая тщету земных устроений, когда затеянное вопреки Божьему промыслу дело, подобно столпу Вавилонскому, обречено на крушение. – Не на песке ли мы строили?

– Ты говорил, что мы восстановим порушенную державу! Соберем утерянные пространства! Встанем железной пятой на западных и восточных границах! Накажем жалких карликов в Прибалтике и на Кавказе! Ты позвал нас на великое дело, и мы поверили тебе и пришли!

– Ты говоришь – «порушенная держава». – Президент Порфирий меланхолично, со скучающим видом посмотрел в окно, где золотились мятые купола Успенского собора, и в узорных крестах путалась летучая стая галок. – Но элита не думает о мифической державе, а с радостью предается утехам на Лазурном берегу и Сейшелах. Ты говоришь – «утерянные пространства». Но эти пространства все более и более желтеют, одеваясь в цвет китайской империи. «Народ» и «великое строительство»? Но народ, как таковой, исчез, пьет, словно перед концом света, вешается на каждом суку, кидается в первую попавшуюся прорубь. «Железная пята на границах»? Генералы все воры, продают противнику танки и орудийные установки, и я жду, когда же они, наконец, продадут Бен Ладану атомную бомбу. В культуре навсегда засели гомосексуалисты, в науке царят экстрасенсы, промышленность производит игральные автоматы и рулетки для казино. Извини, но я не хочу, чтобы во время моего третьего срока взорвались разом все канализационные трубы России и меня забрызгало дерьмом в моем кабинете. Уж лучше я буду в это время купаться на коралловом рифе. А ты, если хочешь, восстанавливай на здоровье русскую канализацию!

Президент Порфирий счастливо засмеялся, обнажив белые зубки молодого хорька.

Сталин устало слушал, грыз мундштук, выпуская из усов кольца синего дыма. Одно колечко, не размыкаясь, перелетело кабинет и встало над головой Президента Порфирия, как прозрачный нимб, отмечая его загадочным символом.

Есаул чувствовал, как взбухает под лобной костью сокровенный глаз, протачивая непрозрачную материю всевидящим зрением. Сидящий перед ним изящный человек, которого он почитал другом, идейным вождем, «магистром тайного ордена», был предатель. Весь лучился предательством, как ночной болотный цветок. Его тонкие кости, хрупкие жилы, утонченные сосуды были пропитаны вероломством. Контуры его были размыты, словно яды выступали наружу, и вокруг шла реакция едва заметного тления.

Есаул подумал, что это предательство коренится в природе госбезопасности, из которой вышел Президент Порфирий, – той лукавой вероломной структуры, откуда выползли черви обмана, личинки гниения, гусеницы ненасытной алчности, источившие великое государство. Президент Порфирий был из того клубка – крохотный червячок, проскользнувший в тектонические разломы эпохи. Теперь он вырос, нагулял плоть, с блестящей головкой, в сочных золотых колечках, с перламутровым отливом на скользких боках, но все тот же червь КГБ, пропитанный трупным ядом изглоданного государства.

– Я знаю, черная леди Госдепа обещала тебе индульгенцию за все грехи твоего правления. Ты подпишешь договор о контроле над русскими ядерными объектами. Пустишь американских морпехов к ракетных шахтам и ядерным станциям. И за это тебе гарантируют безопасность, членство в «клубе бывших президентов», сохранность вкладов в офшорных банках Кипра и Каймановых островов, которые, как мне известно, приближаются к тридцати миллиардам долларов. А о нас ты подумал? Отдашь нас в руки «гаагского правосудия»?

– Ты зря упрекаешь меня офшорными банками, – с тихой укоризной возразил Президент Порфирий. – Ведь и вы получили свое. Не стану перечислять вашу недвижимость в Англии и Испании, ваши виллы на Рублево‑Успенском, пакеты акций в «Газпроме», участие в торговле оружием, доли в нефтяных компаниях, включая и тех, что были отобраны у дурных олигархов. Я позвал вас во власть, когда вы были всеми забытые, обшарпанные отставные полковники ГРУ, а теперь вы одни из самых богатых людей России. Вам не на что роптать.

Печальная улыбка и грустное выражение влажных выпуклых глаз искусно скрывали веселое превосходство и беспощадность намерений. В этой небольшой, освещенной солнцем голове, словно выточенной из горного хрусталя, уже созрело решение. Оно будет высказано в форме деликатного признания, за которым последует молниеносное действие. Так наносят удар кинжалом, завернутым в струящийся шелк. Глаза еще любуются чудесной благоухающей тканью, а сердце уже дрожит, пробитое клинком.

– После того как я уйду из Кремля, вы можете выбирать. Либо остаться со следующим Президентом, коим станет господин Куприянов. Либо продолжить свой бизнес в качестве частных лиц. Или, если угодно, уехать за границу и жить как рантье, в свое удовольствие. Ты должен понять, Василий, я – не ваш заложник. Не хочу, чтобы во время третьего срока террористы захватили Калининскую АЭС и диктовали мне условия. Или восстал обезумевший народ, и мне пришлось бросать на него войска или тайно бежать из Кремля.

Есаул опустил коричневые веки, чтобы собеседник не угадал в глубине сумрачных глаз бешеные искры ненависти. Но во лбу, выдавливаясь меж бровей, как выпуклое яйцо, взбухало потаенное око. Раскаленные лучи вырывались из костной глазницы и пронзали предателя. Тот начинал двоиться, терял очертания, оплывал, как воск. Ввергался в череду превращений, словно вращалось кармическое колесо сансары, и обнаруживались сущности прежних жизней Президента Порфирия.

Маленький злобный хищник, похожий на красноглазую крысу, вскакивал на спину ленивого динозавра, грыз сочное, брызгающее мясо. Нарядный полосатый жучок, похожий на драгоценную брошь, вылезал из туловища гигантского гниющего кита, чья туша взбухала на отмели. Евнух в гареме султана, среди изразцов и узоров, с тучным животом, бабьей грудью, поливал из ковша обнаженную девочку, ее смуглые плечи, острые грудки, стыдливо сжатые ноги, улыбался вожделенной улыбкой, вел пленницу в опочивальню султана. Сухой перезрелый стручок на ветке африканской акации, под которой дремал утомленный лев, растворился, семена просыпались на спящего зверя. Мать Евы Браун с любовными стонами обнимала мужчину, кусала его усы, раздирала ногтями лопатки любовника, чувствуя, как вторгается в нее горячая лава, клокочет в дрожащем лоне. Старый слепой налим в гниющем омуте с заржавелым крючком в губе и обломком медной блесны. Зеленая невесомая тля, ползущая по волосатой руке Каина, когда тот с топором подкрадывался к спящему Авелю. Папа Сикст, шестипалый, в тяжелой серебряной парче, искушаемый страшным соблазном, с нимбом над головой, похожим на колечко табачного дыма. Зеленоглазая стрекоза с голубым изогнутым телом, пожирающая крылатого муравья на опушке леса под Суздалем. Истошно кричащая нянька, на глазах которой убийцы ножами режут царевича у царских палат в Угличе. Танцовщица «Фоли Берже», поправляющая кружева на гибкой ноге, позирующая художнику Дега. Крохотная вошка, притаившаяся в душной шерсти верблюда, вяло бредущего через красные пески пустыни Регистан.

Колесо сансары крутилось, как огромная карусель, пронося перед глазами Есаула странные образы – бывшие воплощения Президента Порфирия.

Есаул прыгнул на карусель, и его понесло в иное пространство и время.

Он снова висел под сосновой балкой во дворе афганского кишлака, подвешенный на жесткой веревке. В гончарной стене голубел изразец. За стеной раздавался перезвон колокольчиков – в кишлак входил караван, над изгородью плыли губастые верблюжьи головы. Его голое тело пузырилось, обожженное солнцем. На ребре, как от удара копья, кровенела рана, которую сосали мухи. Под голыми ступнями темнела высыхающая лужа мочи. Голова гудела от ушибов, от солнечного перегрева, от безумных мыслей. Сквозь слезы, сквозь колючее, проникавшее под ресницы солнце, из пыльного света и горячечного бреда возникало видение – ангел великанских размеров. Его сияющие, выточенные из драгоценного камня ноги. Пылающее, цвета пурпура покрывало. Уходящая в раскаленную высь голова, в которой нестерпимо сверкали глаза, шевелились громогласные губы. Ангел воздел могучую руку, наставил на него указующий перст. В гуле небес звучало вещее предсказанье: «Это ты!», и у Есаула закладывало уши от слов, подобных изверженью вулкана.

– Ты думаешь, мне легко далось это решение? – Президент Порфирий покинул кресло и ходил по кабинету, вернув Есаула из галлюциногенного мира. – Я провел в раздумьях не одну бессонную ночь. Пытался попасть на Афон, спросить совета у афонских старцев, но разыгралась буря и не пустила меня на остров. Хотел испросить благословения у святого старца, отца Николая Гурьянова, что жил на псковском острове Залит, но и там, когда я поплыл на катере, случился непроглядный туман, и остров скрылся из глаз. Я понял, что надо смириться. Мы с тобой делали, что могли, но нельзя победить фатум истории. Русское царство пало теперь раз и навсегда. Мы переносим свою историю на небо, где жизнью вечной живут наши праведники, полководцы, великие духовидцы и созидатели. Там продолжится небесная история России, а здесь, на земле, будет конец и распад. Нельзя связывать себя с распадом и разложением.

Президент Порфирий энергично ходил, изображая трагическое волнение. Есаул чувствовал его лицедейство. Было странно, что он не замечает стоящего у камина Сталина.

– Ты позвал нас для великого дела, – глухо произнес Есаул, с трудом возвращаясь из мира галлюцинаций. – Мы, твои соратники, пришли в Кремль не за деньгами, не ради акций «Газпрома» или доли в «Сибнефти». Мы пришли ради русской идеи, как мы ее понимали, и как ты ее нам изложил. Теперь ты нас предал. Думаешь, мы с этим смиримся?

– Я вас не предал, мой друг. Просто завершилась история, и я умываю руки. И не надо грозить. ГКЧП невозможен. Если дернетесь, вас сметут. – Холодная беспощадность звучала в словах Президента Порфирия.

Сдерживая трясение в скулах, пробегавший по телу озноб, Есаул почувствовал, что может убить Президента. Сжать коричневой костяной пятерней его голое цыплячье горло, чтобы хрустнул и провалился в глубину кадычок. Опустить железный кулак на белесое беззащитное темечко, чтобы хрустнула скорлупка, и вытекли водянистые рыбьи глазки.

– Ты втянул нас в дело, в которое никогда не верил! Уедешь в Альпы и будешь кататься на лыжах, а меня в наручниках спецрейсом доставят в Гаагу. Потому что я своими руками, выполняя твои тайные поручения, наводил порядок в разоренной Ельциным России. Я создавал чеченский батальон «Восток», направляя его на «зачистки», после которых «без вести пропало» триста чеченцев и перестали действовать пятнадцать отрядов отъявленных боевиков. Я лично руководил операцией по захвату Масхадова, а потом приказал его расстрелять в подвале и подбросить в бункер, чтобы он на суде не разгласил тайну ваших с ним переговоров. Я придумал институт «спецпредставителей Президента», положивших предел оголтелому сепаратизму татар, якутов, башкир, ингушей. Я убедил тебя отказаться от выборов губернаторов, этих алчных и продажных бояр, торгующих из‑под полы территориями. Я приструнил беспардонных телевизионных шавок, закрыв сначала ядовитые «Итоги», а потом и «Свободу слова». Я инициировал разорение ЮКОСа и арест его руководителей, а когда шел суд, лично вызвал судью и потребовал жесткого приговора. Я организовал устранение американца Хлебникова, этого проныры, который переселился в Москву и затеял издание «Форбса» с одной только целью – разнюхать реквизиты твоих офшорных фирм. Это я задумал монетизацию льгот, чтобы стряхнуть непосильное бюджетное бремя, которым пользовались воры и прохвосты. Я продавливал финансирование армии и флота, выбивая деньги у твоих петербургских выкормышей. Я взял на себя «выстрел» в Беслане, который положил начало ужасному штурму и привел к гибели трехсот детей. Я создал для тебя идеологию новой империи, убедил принять текст и мелодию нового гимна. Я все это сделал ради благополучия Родины, и с этим ты передаешь меня в гаагское судилище, где готовы судить патриотов любой из стран мира, выступающих против оккупации. И это называется «умыть руки»?

Есаул испытал одуряющую немощь. Силы истаяли в мышцах, ноги не держали. Рассудок, охваченный паникой, был вместилищем хаотичных мыслей, среди которых одна побуждала убить, другая – бежать и скрыться, третья – изнемочь и рухнуть прямо тут, посреди роскошного кабинета. Обморочно, шатаясь, он двинулся туда, где у окна находился Президент Порфирий.

На его пути возник Сталин. Остановил его могучей силой, невидимым магнетизмом, от которого у Есаула оцепенели ноги, и он замер, натолкнувшись на прозрачную стену. Сталин медленно поднял усталые веки, и глаза, полные глубинного света и таинственных переливов, устремились на Есаула. В них была божественная проницательность, достигавшая таких глубин в душе Есаула, до которых не погружался он сам. Сталин поднес к губам трубку. Сделал долгий, глубокий вдох. Отвел трубку в сторону. Направил в Есаула струю металлического, горячего дыма. Струя вонзилась в переносицу, проникла в глубинный глаз. Сквозь потаенное око омыла разум, наполнив дух холодным разумением и незыблемой волей. Окатила сердце, превратив в железный шар. Распространилась во все углы недвижного тела, пропитав стальной уверенностью, прозорливостью, негасимой страстью, где были неразличимы ненависть и любовь, а дышала мессианская вера и молитвенное служение. Казалось, Сталин с серебристо‑синей струей табачного дыма переселился в Есаула, обрел в нем новое существование. Есаул ощутил присутствие в себе громадной воли, тяжкого бремени, огненного небывалого счастья.

Отошел, изумляясь своему чудесному преображению.

Президент Порфирий шагнул от окна, начиная говорить: «Видишь ли, Василий, есть только видимость власти…» В своем движении по кабинету натолкнулся на Сталина. Замер, не понимая, какая безымянная сила удерживает его на месте. Сталин поднес к губам трубку. Сделал короткий вдох, за которым последовал слабый выдох. Клуб дыма окутал лицо Президента Порфирия. Тот замахал руками, стал смешно и тонко чихать, как чихает кошка, которой шутник хозяин выпускает в нос дым сигареты.

– Откуда эта аллергия! – говорил он, обмахиваясь батистовым платком. – Надо скорее в Альпы, на чистый воздух хребтов. Впрочем, мой альпийский отпуск будет недолог. Я приглашен в свадебное путешествие Луизы Кипчак и ее жениха Франца Малютки. Говорят, на теплоходе они проплывут из Москвы в Петербург. Ты же знаешь, Луиза Кипчак – моя духовная дочь. Я чту память о ее покойном отце, который был для меня благодетелем. Кстати, Вася, и тебе не мешает поехать. Там будет Куприянов, который, кажется, уже готовит инаугурационную речь. На воде, среди непринужденных бесед, вы сможете выяснить отношения.

– Ты прав, я подумаю, – отозвался Есаул. Он был спокоен и тверд. Еще не знал, как ответит на предательство, но уже провидел возмездие, которое сияло, как прозрачный кристалл льда под негаснущем полярным солнцем.

Они стояли у открытого окна, любуясь Кремлем. В полупрозрачных резных крестах на куполах соборов, кустистых и нарядных, как золотые заросли, летали вороны и галки. Будто чаинки кружились в водоворотах синего воздуха, ныряли, пропадая в лучах.

Эти многочисленные обитатели кремлевских бойниц и башен доставляли массу хлопот хранителям кремлевских соборов. Птицы, упиваясь сиянием золота, склевывали с куполов драгоценные частицы, уносили в свои деревянные, из прутьев и веток, гнезда, выкладывали золотом неприхотливые жилища, превращая их в царские чертоги. После них на куполах оставались белесые метины, седые потеки, что сказывалось на торжественном благолепии храмов. Поэтому комендант Кремля, с разрешения Президента Порфирия, раз в неделю устраивал избиение назойливых птиц.

Вот и сейчас десяток стрелков Кремлевского полка в парадных мундирах, с ружьями, в разных концах площади были заняты отстрелом птиц. Вскидывали стволы. Грохали выстрелы, брызгали желтые струи огня. Подстреленные птицы рушились из синевы, срезанные дробью. Грай испуганно носился над Кремлем, метался среди крестов, а из него меткие выстрелы вырывали то одну, то другую птицу. Кремль сиял, белоснежно сверкал, окропленный вороньей кровью.

– Ловко стреляют! – Президент Порфирий восхищенно следил за потехой, отмечал возгласами каждое удачное попадание. – Я сам выбирал стрелков. Среди них есть снайперы, прошедшие Чечню. Есть Герой России, застреливший Гелаева. Когда я был в гостях у Президента Буша на его ранчо в Техасе, мы забавлялись тем, что стреляли из пневматических ружей в больших голубых лягушек в искусственном водоеме. Когда он приедет в Москву, я дам ему ружье, и он примет участие в нашей забаве.

Близко, под окном грохнул выстрел. Из пустоты, ударяясь о жестяной карниз, рухнула подстреленная ворона. Трепетала на листе железа – ком окровавленных перьев, перебитая белая кость, липкая гуща. Из раскрытого клюва вырывалось жуткое шипенье. В голове, умирая, светился ненавистью и болью огненный птичий глаз. Президент Порфирий отшатнулся. Затворил окно, глядя сквозь стекло на изуродованную птицу. Это был знак свыше. Посланная с неба черная метка, обрызганная рубиновым соком.

Есаул оглянулся. Сталина в кабинете не было. Только таяло у камина сиреневое облачко дыма.

Глава третья

Наступила суббота. Есаул, пребывая в тяжелом раздумье, отправился в Рублевско‑Успенский оазис, где на даче у генерального прокурора Грустинова собирался «узкий государев круг». Союз приближенных соратников, «рыцарский орден», имевший обыкновение в конце недели, вдали от людных приемных, рабочих кабинетов, нервных встреч и телефонных звонков, встречаться на природе и свободно обмениваться мнениями по поводу важнейших государственных дел. Глядя сквозь сетчатую шторку «Мерседеса» на мелькание красных сосен, дымчатых хвойных крон, на верноподданных постовых, элегантно отдававших честь, Есаул пытался совместить множество элементов, из которых мучительно возникал сложный проект – ответ на трагедию, вызванную предательством Президента Порфирия. Но замыслу не хватало гравитации, отсутствовал скрепляющий принцип. Собранные элементы складывались в стройную фигуру, которая мгновение держалась в сознании, переливаясь драгоценными гранями, а потом начинала рассыпаться, рушилась, как огромное кристаллическое здание, пронзенное «Боингом», превращалась в дым.

Усадьба прокурора Грустинова помещалась в чудесном уголке на берегу Москвы‑реки. Включала в себя участок заповедного леса, главной ценностью которого был пятисотлетний дуб. Он поражал грандиозностью, каменистым, в буграх и дуплах стволом, черными, как застывшая лава, ветвями и необъятной кроной, полной желудей, соек, сизоворонок, малиновок, дятлов, дроздов и белок. Этот дуб был внесен в каталог ЮНЕСКО под названием «Богатырский», ибо, по преданию, под ним отдыхал Илья Муромец после того, как скрутил и посадил в мешок Соловья‑разбойника, свившего гнездо в ветвях того же дуба. Другое предание связывало заповедный дуб с Кудея ром‑разбой ни ком и несметной казной, зарытой в корнях. Третье предание утверждало, что под этим дубом лишилась невинности греческая царевна Софья Палеолог, когда ее привезли венчаться в Москву с великим князем Иваном Третьим. Было много других преданий, что и заставило прокурора Грустинова включить священное дерево в территорию своего участка, дабы уберечь национальную святыню от бездумных посягателей.

Есаул застал соратников сидящими за дощатым столом, в продуваемом ветром бунгало. Они поедали вкусное мясо громадного кабана, туша которого вращалась на вертеле среди дыма и багровых углей. Искусные повара махали опахалами, раздувая угли, опрыскивали вспыхивающее пламя водой, мягко вращали тушу, насаженную на железный шкворень. Другие длинными ножами отрезали ломти смуглого благоухающего мяса, несли на тарелках к столу. Царственный дуб бросал на зеленый газон просторную круглую тень, был полон голубого дыма, вспыхивал в черной листве колючим солнцем. Появление Есаула не нарушило трапезы, лишь внесло в нее оживление.

– Садись, Вася, закажи любую часть кабана, по вкусу, – усаживал гостя прокурор Грустинов, возбужденный сладким дымом жаровни и зрелищем могучего, рассеченного надвое зверя…

Прокурор был тучен, носил за спиной, на животе, на груди комья жирного мяса. Крохотные синие глазки шаловливо блестели среди складок розового лица. – А мы тут, знаешь, состязаемся, кто лучше предание про дуб расскажет. Я их запишу, отнесу в краеведческий музей, чтобы детки знали. Ну, кто у нас на очереди?

Взгляд его упал на спикера Государственной думы Грязнова. Серое железистое лицо, ямы щек, вислые, неопределенного цвета усы, сдавленные виски, – казалось, голова Грязнова побывала в слесарных тисках, где ее обрабатывали грубым напильником. Чмокая, он поедал кабаний мозг, извлеченный из звериного черепа, отрезал аккуратные ломтики от складчатой массы, подносил на вилке к усам.

– Ну что вам сказать, господа? Предание таково. Иван Грозный охотился в этих местах. Раз, на охоте, проезжая мимо дуба, застал под ним своего сына Ивана, который задрал юбку молодой монашке и воткнул ей свой… ну как это по‑татарски? – ялдак! А эта монашка была любимой наложницей Грозного царя. Тот сделал вид, что ничего не заметил. Вернулся в Москву, велел выстругать посох из ветки этого дуба, оковать железом. Когда сын Иван вошел в его палаты, царь вскочил и гневно крикнул: «Умри от дуба сего!» И убил сына. Вот такое, стало быть, предание. – Грязнов обвел собравшихся мутными глазами, в которых на мгновенье расступился донный ил, и проглянуло осмысленное выражение. После чего с прежней старательностью стал поедать кабаний мозг.

– Кто следующий? – воззвал прокурор Грустинов, чиркая в блокноте маленькой золотой ручкой. – Даешь предания!

Следующим был министр экономики и развития Круцефикс. Небольшой, с неуверенными жестами, волосяным комочком бородки, волнистой шелковой шевелюрой, он отличался болезненной женственностью, которая проявлялась в странном жеманстве, с каким он поглядывал на свою тарелку. На тарелке красовался выпученный запеченный кабаний глаз – желтоватый белок, черный зрак, окруженный белесыми человеческими ресницами. Круцефикс прилаживался ножичком, норовя отрезать кусок глаза. Не решался, бессильно опускал руки.

Дата добавления: 2015-05-06