Там горячо

Первая станция – Поццуоли.

Сольфатара напоминает кемпинг семидесятых годов, и все же это место обладает пугающим очарованием. Небольшой вулкан стал ручным, остались лишь фумаролы[10], вокруг него растут сосны и работают кафе, но, по правде говоря, вскоре после начала прогулки эта местность начинает тревожить и наводить на мысли о преисподней. Здесь обитают Тото в костюме мольеровского Скупого, попавший в фальшивый ад, населенный какими‑то плутами, и такой же Вергилий, и такая же Беатриче с губами, накрашенными по моде пятидесятых, – я говорю об очень старом фильме “Тото в аду”.

Но больше всего ошеломляет и поражает дым, выходящий из дверей наблюдательных станций, устроенных прямо в самой горе: он возвращает зрителю ощущение неподдельной опасности, исходящей от земли и от ее испарений.

Эта огненная земля, столь близко граничащая с землей воды – с областью термальных вод, – это та самая пыльная Луна из песни, которую мы пели и под которую танцевали в детстве, композиции в стиле “йе‑йе” Доменико Модуньо:

Селена‑эн‑а, как прекрасно тут,

Селена‑эн‑а, прыг – и я уже там.

Селена‑эн‑а – такая вот загадка:

На Луне всё весит пол‑половинки.

Помню, первые несколько раз мы с сестрой, закутанные в плащи, стеснявшие наши движения и делавшие нас похожими на пузатых, бочкообразных космонавтов, вприпрыжку устремлялись к фумаролам, невзирая на летевшие нам вслед крики “Осторожно! Осторожно!”.

Дно кратера покрыто кварцевой пылью, тающей, блестящей. Дым завораживает. Если летом в нашем распоряжении был песок из твердого гранита, упрямый, сверкающий морской песок Сардинии, не имеющий ничего общего с огнем, то зимой – это блестящая пыль, пахнущая серой, тухлыми яйцами. Ветер доносил вонь до самого дома, так как балконы выходили на Низиду и Астрони, и запашок проникал через окошко в ванной.

С течением лет я все меньше ее чувствую, эту вонь.

Какой бы сильной она ни была, смог забил ее.

* * *

Но маленькие вулканы Флегрейских полей – Сольфатара, кратер Астрони, расположенный в природном парке Монте‑Нуово (сегодня там заповедник) и возникший в результате извержения в XVI веке, а в наше время охраняемый Фондом дикой природы, не внушают настоящего страха. В стародавние времена активных колебаний земной коры Поццуоли вместе с Серапеем сдвинула вода, а вовсе не огонь. Так что это местность огненной воды, и рассказывать о ней следует в соответствующей главе.

В весенние дни здешние улицы, дремлющие за спиной города, прекрасны, с них открывается чудный вид, они дарят счастье тем, кто приезжает сюда на пикник, чтобы напитаться солнцем. Нет в Неаполе менее известного, но при этом столь пленительного места, как Флегрейские поля. Бесконечное разнообразие природы, произведений искусства и наследия античности, сосредоточенное на таком маленьком пространстве.

Огонь на Флегрейских полях кроток.

Зато в центре города горит пламя рынка.

Улица Пиньясекка – средоточие всего города: детьми мы ходили по ней в школу, потом ежедневно отправлялись сюда за покупками, потом на ней же оказывались по пути в больницу Веккьо‑Пеллегрини – именно здесь расположено ее огромное ветхое здание.

Здесь мерцают сирены “скорой помощи” – обманчивые огни спасения, – и, поскольку они не обжигают, мальчишки передразнивают их, когда машины проезжают мимо: “и‑и, и‑и”, – вращая головами в подражание этим огонькам, которые быстро‑быстро крутятся, пока автомобиль с умирающим стоит в пробке. На улице Пиньясекка сохранились очень красивые особняки и церкви. А еще ее можно назвать домом огня, ведь именно здесь велась контрабандная торговля сигаретами.

Когда мы прогуливаемся здесь с Серджио – он работает фотографом в “Иль Маттино” и живет в Испанском квартале, то есть как раз за улицей Пиньясекка, – мы бесконечно говорим о том, как меняются знакомые места, как трудно смотреть на них через слишком толстые линзы или даже в бинокль.

На Пиньясекку можно попасть с площади Карита, через площадь Оливелла, но для меня Пиньясекка начинается с другой стороны – со станции фуникулера, с Куманы, с метро (если ехать в университет или в студенческое общежитие, где я жила много лет назад, на улице Базиле), и это естественно: ведь любое место начинается там, откуда в него проникаешь.

Кто приходит с холма – приходит со свежей головой, кто приходит из переулков – у того голова тяжелая. Серджио знает Пиньясекку, которая начинается из‑под земли.

До окончания Карнавала остается недолго, в витринах магазинов детской одежды выставлены маски. Дожидаясь Серджио, я останавливаюсь, чтобы почитать названия костюмов: “Графиня Элиза”, “Граф Ристори”, “Бедная Эрика”, “Принцесса Анализа”, “Мышонок Диддл”. В моем детстве там стояли костюмы Джига, Голдрейка, Мазинги и Мазинги Зе[11].

Появившийся Серджио сразу устанавливает камеру – так, чтобы она снимала рынок со стороны Палаццо‑делла‑Реджионе[12]. Толку от него нет и никогда не было. Слепой глаз закона смотрит на Пиньясекку и не видит толпы, стремительно движущейся по улице. Прилавки и лотки старинного рынка постепенно превращаются в магазины, уцелело лишь несколько палаток с пиццей и жареными закусками, торговец фруктами, существующий здесь с незапамятных времен, пара знаменитых торговцев рыбой.

На этой улице, ведущей к морю, вечно разлита вода из бочек с рыбой, а зимой всегда идет дождь, здесь горят огни проезжающих мимо авто и скутеров и наряду с обычной торговлей процветает наркоторговля, – красный спрут, которого продавец рыбы демонстрирует перед объективом Серджио, знаменует собой преемственность между потоками огня и воды.

С прежних времен сохранился лишь один прилавок, убранный словно вертеп: желтые дыни, красные рога[13], подковы, чеснок, сушеные помидоры, зелень. Хозяйка здесь – Банановая синьора.

Банановая синьора, которая вот уже не один десяток лет держит ларек возле станции Кумана, нынче приболела. Замещает ее Дженнаро, родившийся в Кумане, он продает фрукты и овощи с семилетнего возраста – иными словами, уже пятьдесят четыре года, а начинал он как мальчик на побегушках у старика, владевшего тогда прилавком. Он помнит войну, бомбардировки, помнит, как люди бежали с рынка. Помнит он и контрабанду сигарет и показывает нам место, где Три колонки продавали курево. Он помнит все это фантастическое пространство, заполненное лавочками, лотками, голосами людей, которые находились здесь каких‑нибудь лет десять назад, а теперь исчезли, не оставив следа. За спиной у него – новая Кумана, проект грандиозного размаха, и она постепенно вытесняет его самого и то немногое, что еще осталось здесь от прошлого. Есть одно старое описание Пиньясекки девятнадцатого века, и там перечисляются “специальности” рыночных торговцев: продавцы трав, растительного масла, бакалейщики, галантерейщики, коробейники и мясники.

Едва заметные следы этой Пиньясекки можно различить в церкви Санта‑Мария‑дель‑Монте‑Кармело, где похоронен музыкант Алессандро Скарлатти. Эту церковь, в просторечье называемую Монтесанто, сегодня знают многие, так как здесь расположена станция метро и остановка фуникулера.

“Здесь были ворота, названные в честь воздвигнувших их в году MDCXL вице‑короля герцога Медины и разрушенные ради общественной пользы в году MDCCCLXXIII”.

Эта надпись сообщает о сносе последних ворот древнего города. Легкие призраки – Общественная польза, Банановая синьора, Три колонки – безмолвно сопровождают меня. Общественная польза со временем выселила отсюда торговцев контрабандными сигаретами, приведя взамен торговцев наркотиками: прошло несколько веков, а методы к этому телу применяются по‑прежнему лишь хирургические. Снос, закрытие, угрозы. Но природа того, что живет внутри, от этого никогда не меняется, а посему все эти средства бессильны, они лишь опустошают, высушивают, убивают.

Название Пиньясекка[14] объясняют так: прежде в этом районе, находившемся сразу же за стенами и за Спакканаполи, а точнее, за улицей Паскуале Скура, располагались самые красивые дворцы знати, и сороки воровали там драгоценности, которые складывали на сосне в саду виллы Пиньятелли. Власти тщетно искали воров, пока наконец не выяснилось, что в кражах виноваты крылатые преступницы, и тогда архиепископ отлучил их от церкви, а грамоту с отлучением повесили на сосну, которая тотчас же высохла.

В этом городе отлучают от церкви птиц и убивают деревья.

Сад виллы Пиньятелли называли Бьянкоманджаре, поскольку там посетителям подавали блюдо с таким названием – старинный греческий левкофагон[15], рис, сваренный в молоке.

Потом сады для богатых превратились в густо заселенные кварталы, и тогда настала эпоха Трех колонок – уродливых родственниц Софии Лорен, которая в фильме “Вчера, сегодня, завтра” постоянно беременела, чтобы ее не арестовали.

Сегодня под единственным уцелевшим деревом, лишь очень отдаленно напоминающем о старых садах, находится новый магазинчик маек и рубашек, принадлежащий паре азиатов. Здесь за место надо платить. Серджио фотографирует лоток продавца зажигалок, пережиток прежних времен. Мы пересекаем Пиньясекку в обратном направлении, двигаясь между прилавками, где выставлены горы компакт‑дисков и видеокассет, бижутерии, которую продают негры, маек, которыми торгуют китайцы. Перемены способствуют торговле, но нас преследует вопрос: а где сегодня семьи прежних владельцев старых ларьков? Сыновей рынка завербовала иная жизнь. Возможно, они участвуют в потасовках на Секондильяно, занимаются рэкетом и наркобизнесом.

Об этом и о других “горячих”, “огненных” темах думается, когда проходишь мимо прилавков Пиньясекки. Даже в Рождество. Даже если вы счастливы.

* * *

А еще здесь находятся печи, в которых пекут сфольятелле[16] и пастьеры[17].

Эти улицы, пропитанные запахом жареных пончиков и свежевыпеченных сластей, режут Неаполь вдоль и поперек, от “Пинтауро” на улице Толедо до “Скатуркьо” на площади Сан‑Доменико‑Маджоре.

Огни очагов, источающих дивные ароматы, огни тайн, менее кровавых, чем те, которыми полна площадь Сан‑Доменико.

Между особняком Д’Авалос, местом трагической смерти Марии д’Авалос – ее вместе с любовником убили наемники сурового мужа, композитора Джезуальдо де Венозы, – и капеллой Сан‑Северо, принадлежавшей принцу Раймондо ди Сангро, изобретателю и алхимику, который велел своему дворецкому разрезать его тело на куски и так похоронить, дабы со временем алхимический огонь позволил ему воскреснуть, мрачные легенды витают в достатке. Еще рассказывали, что ди Сангро ввел в вены своим слугам – отцу, матери и еще не рожденному ребенку – неведомое вещество, и теперь они, превратившись в каркасы из нервов, вен и артерий, покоятся в крипте церкви.

Потолки капеллы были расписаны веществами животного происхождения с особыми свойствами – это, возможно, объясняет их длительную сохранность, – и, наконец, для почитателей фрески “Христос под плащаницей” Джузеппе Санмартино скажем, что, согласно легенде, принц по завершении работы ослепил скульптора, чтобы тот больше никогда не мог сотворить столь чудесного произведения.

Однако по другим версиям сам Санмартино использовал для создания фигуры Христа живого человека: покрыл его тело плащаницей из мрамора, чтобы таким образом высушить материал.

Мой отец рассказывал, что немцы во время оккупации города вскрыли тонкий слой мрамора на поверхности одной из статуй капеллы, не веря, что в мягкой основе нет железного каркаса. Они его не нашли, пришлось смириться с чудом: мрамор оказался мягче, чем плоть.

И наконец, церковь Сан‑Доменико‑Маджоре, готическая, строгая, хранит память о Джордано Бруно и Караваджо, который именно для нее написал свое “Бичевание Христа”, ныне находящееся в Каподимонте, – снова страх перед карой вечного пламени, адских костров, огонь и искры.

Смертоносная прелесть этой площади такова, что, дабы пережить ее, совершенно необходимо зайти в “Скатуркьо”.

* * *

Обычно в “Скатуркьо” такая толпа, что нужно брать номерок, если хочешь получить сфольятелле, однако, если вы хотите узнать истинное лицо этого заведения, следует пройти во внутреннее помещение.

Некоторое время назад я решила послать пастьеру в Рим подруге‑писательнице, Лауре Пуньо. Единственный способ сделать это – обратиться к самой синьоре Скатуркьо. Она сидит за стойкой в глубине своей кондитерской, пышнотелая, учтивая, со стаканчиком и сигаретой в руках. Синьора Скатуркьо, благородная дама из прошлого, принимает заказы и одновременно следит за тем, чтобы у привилегированных гостей – их мало, и они явились сюда по особому приглашению, – расположившихся в чайном зале, всегда были пастьеры и министериали. В отличие от сфольятелле и пастьер, имеющих старинное и довольно сложное происхождение, министериали – это сладости, изобретенные семейством Скатуркьо: сверху они покрыты шоколадом, а внутри – апельсиновый крем; они бывают разных размеров и являются фирменным блюдом кондитерской.

Синьора Скатуркьо красивым почерком записывает мой заказ на бланке, тончайшем и изящном, словно старинный манускрипт, потом просит меня подписать и отдает распоряжение своему подчиненному, чтобы тот взял бланк. Я тем временем наблюдаю, как рядом со мной какая‑то дама спокойно и вдумчиво пробует пастьеру, меня она при этом едва замечает, а за моей спиной кондитерскую пытаются взять приступом посетители, которые по окончании штурма получают желанную награду – коробочку вожделенных министериали. И тут я совершаю ошибку.

У меня нет наличных. Я неуверенно указываю на банкомат. Синьора немного разочарована, но отвечает мне с олимпийским спокойствием, что это не проблема. И проводит платеж. Один раз, второй – тщетно. В ее руках система не работает. Я смотрю на бланк: он похож на школьные табели успеваемости моего отца, сохранившиеся в комоде в столовой, в доме моих родителей. Крупные Г, крупные П. Крупная Р в слове “Рим”. Я начинаю покрываться испариной. Да еще и жара стоит.

Синьора Скатуркьо решает сменить тему и спрашивает меня: кто примет пастьеру по месту доставки? А параллельно копается с банкоматом. Мне приходится позвонить: ведь я не знаю, будет ли кто‑то по указанному адресу: жилец дома, портье, слуга. Мне живо представляется, как пастьера путешествует к месту доставки на лошади и теряется на улицах Рима в своей красивой голубой упаковке со звездами.

Я звоню Лауре в надежде, что не оторву ее от работы, не помешаю написанию стихов.

– Лаура, подтверди, пожалуйста, адрес. Пастьеру доставят во вторник, кто ее примет?

Кто примет пастьеру… Какое поле для раздумий! Надеюсь, Лаура оценит. Когда‑то вручение подарков сопровождалось особым ритуалом, и, кажется, сейчас я как раз в нем участвую. Только вот банкомат по‑прежнему не работает. Синьоре Скатуркьо надоедает возиться с аппаратом, который кажется ей очевидно бесполезным, и она, вяло улыбнувшись мне, снимает телефонную трубку. Быть может, воображение сыграло со мной дурную шутку – наверное, виновата жара, Джордано Бруно, арагонские наряды, предстающие взглядам посетителей в Сан‑Доменико‑Маджоре, трепещущие на сквозняке в помещении церкви, словно души грешников, переулок Тавутари, то есть переулок Гробовщиков, где жил Раймондо ди Сангро, пастьера, которую везут на лошади, жгучая брюнетка Лаура, вся эта мистика средь бела дня, – но я уверена, что синьора звонит со старинного дискового телефонного аппарата, вроде того, что был у нас дома в семидесятых. В результате этого звонка на сцене появляется новый персонаж – сын синьоры Скатуркьо.

Как и у любой уважающей себя матроны с Юга, а это женщины крепкие, энергичные, авторитарные, сын синьоры Скатуркьо на первый взгляд кажется слабым, вялым и сердитым. Он горбится, у него светлые усы, он выглядит старше матери, а может, просто более усталым, чем она, ведь у печей, из которых он как будто возник, еще жарче. Синьор Скатуркьо‑младший пытается заставить банкомат работать. После некоторой возни проблема решена, хотя и не полностью: аппарат в конце концов выдает не один чек, а два – аннулированный и правильный.

– Сохраните его на тот случай, если вдруг мы заставили вас оплатить не одну, а две пастьеры.

– Да, спасибо.

Покидая кондитерскую, я представляю себе сцену из неаполитанской комедии – вялую перебранку матери и сына. Сладкую, сахарную, как пирожное сантароза, как пастьера, как шу со взбитыми сливками.

Позже подруга из Перу рассказала мне, как ее приятель, желая произвести на нее впечатление, повел ее в знаменитую кондитерскую. Синьора Скатуркьо, любезная до крайней степени, собственноручно приготовила для них чай и вообще старалась всячески услужить. Росана, обладающая весьма экзотической внешностью и при этом очень красивая, вся в белом, с длинной черной косой, молча сидела за своим столиком. Некоторое время спустя синьора Скатуркьо похвалила ее:

– До чего хороша… Ну до чего же хороша, – а потом обратилась к ее спутнику, словно Росана не понимала по‑итальянски: – Но ведь она не местная? Не местная, верно? – После чего повторила: – Как хороша, нет, ну как хороша…

Все это она произнесла шепотом, словно перед ней была фея. Росана улыбнулась и решила поддержать ее игру, сделав вид, будто не понимает по‑итальянски, и выдавая себя за то сказочное существо, которым сочла ее синьора Скатуркьо. Эта сцена, словно из какого‑нибудь фильма Феллини, тоже завершилась вручением гостье коробочки министериали.

– Вы ведь еще придете, верно? Придете? – учтиво спросила хозяйка.

– Конечно, синьора, спасибо.

Росане подумалось, что, если в “Скатуркьо” явится цветной мальчишка, его не назовут красивым и не пригласят прийти еще. И эта мысль заставила ее страдать.

Неужели мы действительно придаем значение лишь внешней красоте? – задавалась она вопросом. Неужели мы разучились видеть красоту внутреннюю?

У меня нет ответа на эти вопросы. Она была так прекрасна, когда задавала их. А заполнявшая красивым почерком квитанцию к моей пастьере синьора Скатуркьо выглядела просто волшебно.

Научиться не замечать красоту, проходить мимо тайны?

Кстати, я так и не проверила, за сколько пастьер заплатила.

* * *

Внешне неаполитанцев тоже можно разделить на несколько типов, соответствующих тем или иным элементам.

Есть, к примеру, тип огненный, напоминающий перуанцев, хотя на самом деле его представители, в отличие от моей подруги Росаны, к Перу отношения не имеют, – иссиня‑черные, прямые и жесткие волосы, крепкий нос.

В Неаполе много женщин этого типа, у них глаза ведьм, на шее всегда несколько ожерелий, на пальцах массивные кольца – такова моя подруга (и тезка) детская писательница Антонелла Оссорио. Такие испано‑латиноамериканские черты – наследие испанцев, когда‑то владевших городом.

А среди мужчин попадаются персонажи с семитскими лицами: большие, восточного типа глаза, негустые, но длинные, спускающиеся на плечи волосы, небольшие очки. В Неаполе действительно на протяжении многих веков существует маленькая еврейская община. Помимо этого здесь встречаются типажи французские. Можно увидеть и необычное сочетание греческих черт с белокурыми норманнскими шевелюрами, как у галлов Астерикса и Обеликса; к такому типу относится мой друг Винченцо. Порой обнаружишь в местной толпе и швейцарцев.

Неаполитанские лица сродни пейзажам. Лица, принадлежащие стихиям огня, земли, воздуха, воды. Лица некрасивые и устрашающие, словно лица сирен и гарпий (настоящих, а не диснеевских). Птичьи лица. Лица будто застиранные, блеклые. Темные, сарацинские лица – их обладатели кажутся потомками свирепого Саладина. Лица с печатью неизбывной думы, или же старых обид, или полученных по наследству, хотя зачастую и позабытых, бед. Лица из ателлан[18] – обвисшие щеки, круглые рты, толстые губы, мешки под глазами навыкате. Это лица‑маски, или “персоны”, как называли их в древности. Быть может, отсюда возникло представление о том, что Неаполь – город театральный: ведь он населен персонажами, а не обычными людьми.

* * *

Много лет назад в одном из огненных мест города, том, где прежде горели костры, организовали постановку, представлявшую знаменитый эпизод – восстание Мазаньелло[19]. Площадь заполнилась народом, многие до сих пор помнят это зрелище. На одну‑единственную ночь лица, зажженные пламенем мятежа, опять обрели свет и краску, и вновь поднялась прежняя ярость благодаря силе искусства. А сегодня площадь Меркато[20] пуста. Как будто смотришь на какую‑то емкость, от которой остались лишь края, контуры.

Древние, удивительной красоты очертания церкви Дель‑Кармине, Сант‑Элиджо, норманнских стен, современные тринадцатиэтажные здания, находящиеся в полном небрежении, постройки, наполовину разрушенные бомбардировками Второй мировой, но до сих пор еще не снесенные. Но если не считать этих переменчивых границ, площадь и ее окрестности пусты. И все же рынок здесь был даже тогда, когда облик этого места весьма отличался от сегодняшнего, еще до того, как площадь перестроили в XVIII веке, до нововведений Бурбонов, когда это пространство, ограниченное по краям башнями, называлось Кампо‑дель‑Мортичино – Лагерь мертвеца – из‑за облюбовавших его сарацинских купцов.

Именно тут начались злоключения Андреуччо из Перуджи[21], наивного торговца лошадьми, которому судьба уготовила падение в проулок с нечистотами и участие в разграблении могилы. Уже во времена Боккаччо здесь шла бойкая торговля, причем приобрести и потерять можно было что угодно – и мнимое родство с прекрасной и коварной сицилийкой, и драгоценности, и душу, и кошелек. Именно здесь, на рынке, произошло восстание Мазаньелло, и здесь же он был казнен. Это место костра, огня вообще, место войны и мученичества, смерти. В разгар июля на рыночной площади жгут костры – примерно в то же самое время, когда в Ноле проходит праздник лилий.

Но одновременно тут властвует воздух, без которого, как известно, огонь не горит: колокольня церкви Дель‑Кармине, с барочными луковицами, упирается в небо, круглое, воздушное. Архитектора звали Фра Нуволо – брат Облако, – и это имя тоже наполнено небом.

В общем, здесь можно вспыхнуть и сгореть.

* * *

В детстве я ходила на эту площадь вместе с мамой, поскольку она была директором начальной школы “Гуаччи Нобиле”.

Во дворе этого учебного заведения было припарковано множество машин, и мы с детьми‑ровесниками играли в “Раз, два, три, звезда!”[22].

Здорово быть дочерью директрисы!

Я беспрепятственно шастала по классам, рисовала на досках в пустых аудиториях, читала учебники, валявшиеся в учительской. Я была в школе кем‑то вроде туриста первого класса.

В семидесятых годах за рыночной площадью к преподавателям, директорам, секретарям относились с уважением – гораздо большим, чем то, какое в наши дни им оказывают в богатых кварталах, например в Позиллипо: все с ними здоровались, раскланивались почтительно, даже те родители, которые как воспитательную меру использовали побои.

Здание школы представляло собой ветхий особняк XVIII века, в секретариате царствовал учитель Альдо Батталья, воитель как по имени[23], так и по поведению, – единственный сотрудник, к которому моя мать никогда не имела претензий. Секретариат размещался в комнате с высоким потолком, за огромной деревянной конторкой с откидной панелью.

Учитель Батталья всегда спрашивал меня:

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

И поскольку отвечать “писателем” или “поэтом” казалось мне самонадеянным, ведь я была невысокого мнения о своих способностях, я говорила:

– Журналисткой.

Он улыбался – сигарета в зубах, французское “р”, руки в коричневых пятнышках.

Учитель жил на улице Астронавтов (мне казалось, и по сей день кажется, невероятным, что в Неаполе существует улица со столь воздушным и современным названием), на Колли‑Аминеи.

Во время землетрясения один из филиалов школы, тот, что в Сенизе, эвакуировали.

Детей хотели перевести в другое место, расположенное за пределами Неаполя, в Ночере.

Разумеется, моя мама воспротивилась этому. Только представьте себе, как дети с площади Меркато каждое утро ездят в школу в Ночеру на автобусе!

Филиал из Сенизе расположили в каких‑то бараках напротив улицы Марина, поблизости от порта. Зимой там стоял жуткий холод, ученики сидели на уроках в пальто, а еще там можно было поиграть с живыми зверюшками – мышами, лягушками.

Однажды утром я списала две стихотворные строчки из книги, найденной в учительской “Гуаччи Нобиле”, и использовала их, чтобы сочинить стихотворение о весне. Мы впервые получили такое задание, и я была уверена, что не справлюсь. Разве я не говорила учителю Батталье, что поэзия – не для меня? Что газеты – дело куда более серьезное? Те две строчки красовались на странице с изображением цветущего персикового дерева и звучали так: “Весна, ты так мила и так легка…”

Я хотела их списать, просто чтобы подтолкнуть себя, а продолжить самостоятельно, так что это не было слишком серьезным прегрешением.

И действительно, все прошло просто великолепно. Хоть мне и было стыдно за эту кражу, в которой я так и не призналась своей учительнице Аделе Мильярези, она поставила мне пятерку – красной ручкой.

С тех пор прошло столько лет, и теперь на писательских семинарах, которые я веду, в качестве одного из первых заданий я предлагаю слушателям продолжить стихотворение с заданной строчки. Это упражнение называется cut‑up – “отрежь и приклей”. Сама того не зная, на площади Меркато я, вопреки высказанному намерению стать репортером, совершила первый шаг на пути к ремеслу писателя.

Сегодня в разгар дня, когда должна бурно кипеть торговля, на Меркато, рыночной площади, здесь увидишь разве что владельцев нескольких магазинов, открытые витрины которых выходят на улицу. Они сидят на солнце, в плотно застегнутых пальто и теплых куртках, смотрят на нас неприветливо, объясняют дорогу, теряют время. На мостовой расположились трех– и двухколесные велосипеды, детские мотоциклы, лошадки‑качалки, коляски. Некоторые товары – например, лошади‑качалки с гривой – завернуты в прозрачную пленку и напоминают детей, которых в холодную погоду укутали против их воли. Вся площадь завернута в ткани, словно гигантская инсталляция, изображающая сцену из жизни Христа.

Один из торговцев протирает от пыли свои розовые велосипеды с кроличьими мордочками и ушками.

– Рынок мертв уже много лет. Видите? – Он указывает на Сант‑Элиджо и близлежащие улицы. – Там тоже все закрыто. Во всем виноваты китайцы.

Я поворачиваюсь в указанном продавцом направлении в поисках взвода китайцев, но вижу лишь большие контейнеры, запертые цепями, относительно новые дома, припаркованные машины. Сант‑Элиджо, святому Элигию, покровителю ювелиров и кузнецов, больше некого опекать в этом месте, где когда‑то у всех ремесленников была своя часовня: Сант‑Элиджо – у кузнецов, Сан‑Чириако – у мясников, Сан‑Мауро – у торговцев птицей, Санта‑Кроче – у луккских купцов. Я оглядываю площадь и различаю на запертых балконах с плотными решетками шесть ярких байдарок – из тех, что летом на пляжах сдают напрокат, а еще их можно увидеть на крышах автомобилей, мчащихся к морю. Желтые и ярко‑красные лодки бросаются в глаза, благодаря своей кричащей окраске, словно серфы в болливудской комедии “Невеста и предрассудки”. На заднем плане фонтаны XVIII века, творения Сегуро, с их гирляндами и сфинксами с почерневшими от выхлопных газов мордами, соседствуют с футбольным полем, границы которого очерчены краской, а рядом выстроились припаркованные авто, образующие в плане некое подобие ненатянутой сети, они словно играют в шашки с голубым небом над площадью.

В белоснежной витрине магазина белья и детской одежды красуется черный чиччобелло[24]: на Рождество его продавали с прилавков на площади Карита как “сына Тайсона”.

* * *

Поблизости от проспекта Лучи находится рынок “нкопп‑э‑мура”, или Сопрамуро (“над стеной”), – его планировка повторяет расположение анжуйских стен. А в одной из башен, высокой и по‑прежнему заметной, в нарушение всех правил расположилось чье‑то жилище. Здесь огонь смешивается с водой. У подножия башни торговцы рыбой, фруктами, белые в полоску палатки, слегка накренившиеся, на веревках.

Безмолвная тень воздушной колокольни церкви Дель‑Кармине и французская готика Сант‑Элиджо никуда не пропали. Они ведут непростой диалог с грудой ванн из голубой пластмассы – тех, где вручную стирают белье.

* * *

“Во всем виноваты китайцы” – в наше время эта фраза хороша на все случаи жизни. Часто к ней прибегают, чтоб излить атавистическую ярость, заглушить память о бедности, отыграться за несправедливые потери или оправдать плохо скрываемое, неподвластное самому себе женоненавистничество, бессильный мужской гнев в адрес города‑женщины. В Неаполе гендерный вопрос до сих пор не решен; у представителей культурных классов он сублимируется, но с большим трудом, и время от времени возникает снова, подобно ненависти к захватчику‑иноземцу. А мы живем в эпоху китайцев.

Как‑то в воскресенье около пяти вечера я ехала в такси на площадь Амедео, водитель выглядел очень уставшим: он проснулся в шесть утра, и его рабочий день заканчивался через час. У него была тоненькая, ниточкой, бородка, узкие, немного раскосые глаза.

– Тяжело, наверное, начинать работу в такую рань, – посочувствовала я.

– Да нет, – вздохнул он, – смена начинается в полдевятого, просто теперь я всегда просыпаюсь в это время. А сейчас мне предстоит еще отправиться в спортзал: я не могу сразу вернуться домой.

– Нет? – изумилась я. – А почему?

– Я иначе с ума сойду: у меня жена дома. Ей бы встречать меня после трудового дня с распростертыми объятиями, ласково, а она вместо этого…

– Ваша жена не работает? – Впрочем, ответ я уже знала.

– Нет, она сидит с детьми. А я сначала пар выпускаю, а уж потом возвращаюсь домой, готовый лечь спать.

“Вот молодец”, – подумала я.

– А ваша жена никогда не работала?

– Как же! Она прежде вышивала для свадебных платьев.

– О, это трудно, – с энтузиазмом откликнулась я.

– У нее здорово получалось, но сейчас платья для невест изготавливают конвейерным способом, а вышивка стоит дорого, и никто ее больше не заказывает. Теперь ей вроде пообещали работу у одного обувщика из Позитано: будет делать головки.

– Дело хорошее, – согласилась я, героически сражаясь за уважительное отношение к жене и страстно желая, чтобы она получила эту работу. – Ей, наверно, будут прилично платить.

– Ну… если только там объем работы большой. За гроши я ей не позволю соглашаться на эту работу. Иначе она перестанет меня уважать. А ведь мне еще и помогать ей придется. Вот приду домой, найду там головку – в окно выкину…

Я не возражаю. Эта битва проиграна.

Неаполитанские мужчины, подвозя женщину, сначала всегда пытаются угодить ей, а потом начинают плохо говорить о женах, ожидая сочувствия, немыслимого в такой ситуации.

Время от времени, видя, что разговор не клеится, они начинают плохо отзываться о женщинах за рулем.

Пауза. Потом таксист продолжает:

– Но может быть, я стану ее работодателем: открою свое дело, возьму ее к себе и буду на этом зарабатывать. Зря я не заставил ее получить права: она бы ездила на работу, а я бы сидел дома…

Во всем виноваты китайцы.

* * *

А еще на холмах, где полагается дуть ветру, в Неаполе зачастую властвует огонь. Я говорю о том, что исторгают из себя вулканы, о воздухе, полном тревоги: здесь находят себе выход внутренние процессы в организме города, осуществляется гуморальная регуляция.

“Психовать”, “поджилки трясутся”, “все внутри переворачивается”, “все внутри закипает”, “в печени засесть” – подобные выражения в неаполитанском языке связаны с состоянием ярости.

Действительно, печень от ярости увеличивается, ярость ослепляет, а еще и сам орган, и соответствующая эмоция в китайской традиции принадлежат к стихии огня. Заболевания глаз связаны с заболеваниями печени, поэтому, охваченные яростью, мы перестаем видеть.

Чтобы заглушить голос печени, в Неаполе пьют кофе, однако от него только хуже. Как известно, кофе способствует возбудимости. И охваченный яростью город, чтобы успокоить нервы, выходит на холм подышать свежим воздухом.

* * *

– Ну что за день, там дерутся…

Нет никаких празднеств в Антиньяно, на рынке за площадью Артисти, в Вомеро. Кризис – хотя в проходах между лотками и прилавками по‑прежнему толпится огромное количество народу и давка точно такая же, как в мои школьные годы, когда поход на рынок означал, что мы прогуливаем уроки и домой вернемся с кучей свитеров и сережек в портфеле.

Но, как сказал один из продавцов, “то были восьмидесятые годы… в то время люди строили себе дома, не то что сейчас…”.

До Рождества осталось меньше трех недель, каждый сантиметр пространства занят торговцами.

Как у них идут дела в нынешнем году?

– Отвратно, – отвечает один, остальные корчат гримасы, машут руками в знак согласия и поддакивают:

– Да, совершенно отвратительно…

Бруно Галуччо, поэт и физик, живет напротив Антиньяно, куда его родители переехали в середине пятидесятых. Тогда, вспоминает он, они с гордостью говорили: мол, жилье выбрали в спокойном, тихом районе… В ту пору рынок располагался по соседству с треугольным лугом, по центру которого росло одинокое дерево. Рынок, говорит он, это разросшаяся семья, сцена, где сменяют друг друга представители актерских династий, они наследуют друг другу, иные уходят со сцены в силу возраста или в связи со сменой деятельности, это мир возгласов, обращенных к покупателям, громких шуток… И я помню, какой пугающей казалась тишина, воцарившаяся в этом оживленном месте после масштабного землетрясения 1980 года.

В старом Антиньяно спокойная атмосфера старых магазинчиков наполнена духом Рождества: яркие краски цитрусовых, украшения, моцарелла и качкавал в витринах, лампочки в виде звезд на кафельных плитках за тушками лавраков – все вместе напоминает праздничный вертеп. У меня за спиной проезжает оклеенная старыми газетами ярмарочная повозка с фото Одри Хэпберн и Мэрилин Монро, с красным рогом и осликом[25], оттуда раздается громкая музыка.

Бруно подарил мне свое стихотворение, на которое вдохновил его этот рыночек:

И тогда преступи через край, что спускается в день,

Где лозы виноградной кудрявая сень,

Листьев шум на прилавках

И шорох груженых корзин.

Улица Сан‑Грегорио‑Армено, дорога пастухов, известна во всем мире. Не только пастухи древности, но и современные персонажи властью телевидения превращены в религиозные фигурки из терракоты.

Здесь плачут мадонны, здесь крестьянки остужают при помощи вееров жареные каштаны, по‑акульи улыбается Берлускони, поднимается на ветру юбка Мэрилин, мыши грызут сыр, высятся пробковые горы, а деревья крепятся при помощи проволоки.

Санта‑Патриция, площадь Нило, Сан‑Лоренцо‑Маджоре и Сан‑Гаэтано – это церкви, монастыри и статуи, идиллические картины с развалинами и колоннами, позаимствованные из неаполитанского вертепа.

На Рождество на улице Сан‑Грегорио горит множество электрических огней: фонарики на елках, подсветка в часах с боем, огоньки, торчащие на картонных декорациях и те, что прячутся в искусственных фонтанах, в которые встроены моторчики – чтобы вода текла по‑настоящему.

В старинных гончарных мастерских полно туристов, которые, сами того не ведая, проходят мимо одной из самых красивых церквей в Европе – церкви Джероламини. Жаль, что она всегда закрыта. Там хранится удивительная древняя библиотека – впервые я увидела ее в журнале, получить доступ туда весьма трудно. С улицы Дуомо открывается вход в картинную галерею Джероламини, где находится множество портретов XVII века, которые, быть может, опечаленные своей извечной одинокой долей, в полумраке разглядывают посетителей.

Дата добавления: 2015-05-06