Вениамин Фильштинский. Открытая педагогика. ни в чем себя не насилуя

Приложенине 365

ни в чем себя не насилуя. Только увидьте друг друга заново, как в первый раз. Увидьте и услышьте — глазами, ушами, пальцами, гу­бами...

Наташа легко сбежала вниз по лестнице. Мы спустились тоже.

Там, внизу, резко и сухо щелкнул выключатель, и лестница погру­зилась во мрак.

— Леш, пошли.

— Нет-нет, не так. Попрощайтесь здесь и поднимайтесь вверх одна, до последнего этажа, до пятого. А Леша пойдет к вам только тогда, когда поймет, что вы уже наверху, и что вы его ждете.

Он спросил: «Когда мы встретимся?», она ответила: «Никогда», и мы с Алексей Николаичем остались одни.

Глаза постепенно начинали привыкать к темноте, но я его не ви­дел — то ли он отодвинулся от меня, то ли ушел за ней. Я протя­нул руку и пошарил вокруг себя. Никого. Я сделал два шага по ле­стнице, потом еще несколько шагов и с облегчением увидел его силуэт на мутноватом фоне едва заметного окна. Он сидел на ши­роком и низком подоконнике второго этажа и, вероятно, слушал. Я прижался к стене рядом с окном и тоже прислушался: шаги ее были как легкие призраки звуков — то еле-еле мерещилось, то ис­чезали на несколько секунд совсем. Вот они стали чуть громче. Что это? Она спускается обратно? Нет, это усилилось от расстояния эхо. Мне показалось, что я слышу, как бьется его сердце. А, может быть, это стучало мое?.. Шаги наверху замерли.

По улице проехало свободное такси. Рама большого окна выри­совалась на миг чуть-чуть зеленее и четче. Силуэта в раме не было.

Я вздрогнул, беззвучно засуетился и стал, прислушиваясь, под­ниматься по лестнице. На следующей площадке я его увидел — он крался на цыпочках вверх. Я двинулся за ним. Так, похожие на двух альпинистов в связке, мы преодолели еще два марша.

Сверху послышался шорох: сняв туфли, она медленно спуска­лась к нам.

Он дернулся назад, ко мне, прошептав одними губами «не ходи­те дальше, я вас умоляю» и мгновенно, без единого звука, исчез. Я опустился и присел на ступеньку. Мне казалось, что проходит вечность.

Я не стал ждать, когда она пройдет окончательно, поднялся на ноги и тихо поплелся в репетиционный зал, который был рядом, на

третьем этаже.

Через некоторое время спустились они. Мы сели вокруг стола, покрытого суконной зеленой скатертью, и замолчали надолго.

— Жалко, что этой сцены не будет в спектакле, — прервал он молчание. Она посмотрела па него удивленно и ободряюще.

— Не будет, — сказал я. — На малой сцене не поместится такая большая лестница.

Я думал о том, с какой тонкостью и теплотой будут они теперь, после проведенного опыта, играть сцену проводов. Они думали о том же. Так потом оно и было. Скорее всего, потому, что лестница была настоящая. Теперь им за сорок, и у них взрослые дети. У каждого свои. Жуть.

Я думал тогда, что подхожу к предельной правде актерского бы­тия на сцепе, что сближаю на минимальную дистанцию сцениче­ские и жизненные чувства, что подбираюсь к идеалу Константина Сергеевича Станиславского, требовавшего «распроультранатураль-ного» поведения актера в роли... Теперь же я понимаю, что это было нечто другое: первый шаг, первый, но решительный шаг к иг­ровому самочувствию артиста — безоглядная смелость, отчаянный риск, бесповоротный уход в стихию азартной игры...

СОДЕРЖАНИЕ

Дата добавления: 2015-03-31