Нить Ариадны 4 страница

Я тоже начинаю с благодарностей. Говорю, что о самом главном и важном я написал в своих книгах, но считаю, что у меня есть обязательства перед читателями – показать человека, который стоит за своими фразами и абзацами. Объясняю: так уж устроен человек, что всегда находится в поисках любви и понимания. И потому мои книги неизменно будут лишь видимым кусочком горной вершины, укрытой облаками, или острова в океане: солнце освещает их, и все, кажется, стоит на своих местах, но под этим во тьме таится неведомое и непрестанные поиски самого себя.

Я рассказываю о том, как трудно далось «Время раздирать и время сшивать» и что лишь теперь, перечитывая эту книгу, я начал понимать некоторые ее фрагменты, ибо творение – выше творца.

Говорю о том, что читать интервью или слушать выступления автора, который пытается объяснить своих героев, – занятие бездарное: ибо написанное либо само себя объяснит, либо и прочтения не заслуживает. Когда писатель появляется на публике, он должен попытаться показать свою вселенную, а не объяснять смысл своей книги. И потому я начинаю говорить о личном:

– Некоторое время назад я был в Женеве и дал там серию интервью. Поскольку намеченный моей приятельницей ужин пришлось отменить, я отправился бродить по городу. Был чудесный вечер – пустынные улицы, оживленные бары и рестораны, и все было совершенно тихо, спокойно, прекрасно, как вдруг...

... как вдруг я понял, что нахожусь в полнейшем одиночестве.

Разумеется, в том году мне уже случалось оставаться одному. Разумеется, в двух часах лёта меня ожидала моя возлюбленная. Разумеется, после такого насыщенного и трудного дня нет ничего лучше, чем пройтись по узеньким улочкам и переулкам старинного города, ни с кем ни о чем не разговаривая, а просто любуясь окружающей тебя красотой. Однако на этот раз ощущение одиночества было гнетущим и тоскливым – мне не с кем было разделить прелесть прогулки, некому высказать всплывающие в голове мысли.

Я вынул из кармана мобильный телефон – в конце концов, в городе у меня имелось немало друзей, – но спохватился, что звонить кому-либо из них уже поздно. Подумал было, не зайти ли в бар – кто-нибудь наверняка меня узнает и пригласит за свой столик. Но я поборол искушение и решил прожить эти мгновения до конца, приходя к выводу, что нет ничего хуже, чем чувствовать, что никому нет дела – существуешь ты на свете или нет, что никому не интересны твои представления о жизни, что мир превосходнейшим образом может обойтись без твоего беспокойного присутствия.

Я стал представлять, сколько миллионов людей в эту минуту осознали собственную никчемность и убожество – как бы привлекательны, очаровательны, богаты ни были они на самом деле – только потому, что оказались в одиночестве сегодня вечером, и вчера, и, быть может, завтра тоже будут одиноки. Студенты, которым не с кем провести время; старики перед экраном телевизора; бизнесмены в номерах отелей, вдруг задумавшиеся: есть ли хоть какой-нибудь смысл в том, чем они заняты; женщины, которые красят ресницы и взбивают локоны, чтобы пойти в какой-нибудь бар, притворяясь, что общество им вовсе не нужно, а важно лишь убедиться, что они еще могут привлекать внимание. Мужчины оглядывают их, пытаются завести разговор, а те отбивают любую попытку и сидят с неприступным видом, ибо в них играет комплекс неполноценности, и они боятся, что обнаружится – они матери-одиночки или мелкие служащие, неспособные поддержать беседу о том, что происходит в мире, ибо они работают так тяжко, что у них не остается времени следить за новостями.

Люди смотрятся в зеркало и считают себя уродливыми: они уверены, что красота есть основа основ, и довольствуются тем, что листают журналы, где все – красивы, богаты, знамениты. Мужья и жены, покончив с ужином, хотели бы, может быть, поговорить, как в былые времена, но существуют заботы и дела поважней, а разговор может подождать до утра, которое не наступит никогда.

В тот день я обедал со своей приятельницей, совсем недавно расставшейся с мужем, и она сказала мне: «Теперь я обрела свободу, о которой всегда мечтала!» Это – ложь. Никто не хочет такой свободы, всем нужен рядом близкий человек, перед которым у тебя есть обязательства, с которым можно любоваться красотами Женевы, говорить о книгах, интервью, фильмах или просто поделиться бутербродом, если два бутерброда купить не на что. Лучше съесть половину, но вдвоем, чем целый, но в одиночестве. Лучше, когда твое замечание о колокольне готического собора перебивает муж, торопящийся домой, потому что по телевизору будут передавать репортаж с важного футбольного матча, или жена, застывшая перед витриной, чем когда перед тобой – вся Женева и тебе никто не помешает осмотреть ее всласть.

Лучше страдать от голода, чем от одиночества. Ибо когда ты один – я сейчас говорю об одиночестве, не выбранном сознательно, а о том, которое мы обязаны принять, – ты словно бы перестаешь быть частью рода человеческого.

На другом берегу реки меня ждал роскошный номер отеля с внимательной обслугой и безупречным сервисом – но вместо того, чтобы радоваться и гордиться тем, чего я достиг, мне становилось только хуже.

На обратном пути я иногда встречался глазами с людьми, оказавшимися в таком же положении, и замечал, что одни смотрят высокомерно, словно заявляя, что сами предпочли сегодня вечером одиночество, а другие – печально, словно стыдятся того, что оказались одни.

Все это я к тому, что недавно мне вспомнился отель в Амстердаме и женщина – она была рядом со мной, она говорила со мной и рассказывала мне о себе. Все это я к тому, что, хотя Экклезиаст уверял, будто есть время раздирать и время сшивать, первое иногда оставляет очень глубокие шрамы. Хуже, чем в убогом одиночестве бродить по Женеве, – это быть рядом с человеком и вести себя с ним так, что он чувствует, будто не играет ни малейшей роли в твоей жизни.

После продолжительного молчания раздались аплодисменты.

***

Место, куда я пришел, выглядело довольно мрачно, хоть и располагалось в парижском квартале, о котором говорили, что это – средоточие культурной жизни. Не сразу понял я, что группа оборванцев передо мной – это те самые люди, что по четвергам выступали в армянском ресторане, облаченные в незапятнанные белые одежды.

– К чему этот маскарад? Фильмов насмотрелись?

– Это не маскарад, – ответил Михаил. – Разве вы, отправляясь на званый ужин, не одеваетесь соответственно? Разве на партию гольфа вы приходите в костюме‑тройке и при галстуке?

– Хорошо, я спрошу иначе: почему вы решили подражать моде безбашенных юнцов?

– Потому что в данную минуту мы и есть безбашенные юнцы. Вернее – четверо безбашенных юнцов и двое взрослых.

– И еще раз переиначу свой вопрос: что вы делаете здесь, одевшись таким образом?

– В ресторане мы питаем плоть и говорим об Энергии с теми, кому есть что терять. Среди нищих мы питаем душу и разговариваем с теми, кому терять нечего. А сейчас мы приступаем к самой важной части нашей работы: пытаемся отыскать невидимое движение, которое обновляет мир, – людей, которые проживают каждый день так, словно он – последний, тогда как старики живут так, словно он – первый.

Он говорил о том, что я и сам замечал с каждым днем все чаще – группы молодежи в грязной, причудливой одежде, покрой которой свидетельствовал о немалой творческой выдумке, – не то военная форма неведомой армии, не то персонажи научно-фантастического фильма. У всех – пирсинг, все острижены и причесаны невероятным образом. Почти всегда с ними ходит немецкая овчарка устрашающего вида. Однажды я спросил кого? то из приятелей, зачем эти юнцы повсюду таскают с собой собаку, и тот объяснил мне – уж не знаю, насколько объяснение соответствует действительности, – что в этом случае полиция их не трогает, потому что неизвестно, куда девать собаку.

По кругу уже ходила бутылка водки – как и при общении с нищими, предпочтение отдавалось именно этому напитку, – и я подумал, что объясняется это происхождением Михаила. Я тоже сделал глоток, представляя, что сказали бы мои знакомые, застав меня в таком обществе и за таким занятием.

А что? Сказали бы: «Собирает материал для новой книги».

– Я готов. Я поеду туда, где находится Эстер, однако мне нужны некоторые сведения, потому что я совсем не знаю вашу страну.

– Я поеду с вами.

– Что?

Это не входило в мои планы. Моя поездка должна была стать возвращением к тому, что я утратил в самом себе; это дело личное, интимное, и свидетели тут без надобности.

– В том случае, разумеется, если вы купите мне билет. Мне нужно побывать в Казахстане, я соскучился по родным краям.

– Но ведь вы работаете, не так ли? Каждый четверг у вас выступление в ресторане?

– Вы так упорно называете это «выступлением». А я ведь вам говорил, что речь идет скорее о встрече, о попытке воскресить утраченное искусство беседы. Но дело не в этом. Анастасия – он показал на девушку с колечком в носу – развила свое дарование. Она сумеет заменить меня.

– Ревнует, – сказала Альма, которая на сцене держала в руках инструмент, похожий на бронзовый поднос, а в конце «встречи» рассказывала истории.

– Еще бы ему не ревновать, – заметил юноша, с ног до головы одетый в кожу, покрытую металлическими заклепками, украшенную английскими булавками и лезвиями безопасной бритвы. – Михаил моложе, красивей и теснее связан с Энергией.

– Михаил не так знаменит, не так богат и совсем не так тесно связан с теми, кто рулит, – ответила Анастасия. – С точки зрения женщины шансы у них равны.

Все рассмеялись, и бутылка вновь пошла по кругу. Я был единственным, кто не видел тут ничего смешного. Кроме того, я сам себе удивлялся: уже много лет не сидел я прямо на тротуаре парижской улицы – и ничего.

– Судя по всему, племя многочисленней, чем вы думаете. Оно распространилось от Эйфелевой башни до города Тарба, где я недавно был. Правда, я не вполне понимаю, что происходит.

– Гарантирую, что его можно встретить за тридевять земель от Тарба, а ходит оно по таким интересным маршрутам, как Путь Сантьяго. Оно отправляется куда-нибудь во Францию или в Европу, думая, что составляет общество за пределами общества. Они боятся вернуться домой, поступить на службу, жениться – и будут сопротивляться этому как можно дольше. Среди них есть богатые, есть бедные, но деньги для них роли не играют и ничего не решают. Они совершенно другие, и все же люди делают вид, будто не замечают их, хотя на самом деле боятся.

– А без этой агрессивности – нельзя?

– Никак нельзя. Страсть к разрушению – это созидательная страсть. Если бы они не были агрессивны, бутики заполнились бы такой вот одеждой, издательства открыли бы журналы, специализирующиеся на новом направлении, на телевидении появились бы программы, посвященные «племени», социологи и психологи начали бы публиковать исследования – и все потеряло бы свою силу. Чем меньше знают, тем лучше: лучший вид защиты – нападение.

– Я вообще-то пришел всего лишь получить кое-какие сведения – и больше ничего. Быть может, если бы я провел с вами сегодняшнюю ночь, это обогатило бы меня новыми впечатлениями и позволило бы еще дальше отодвинуть личную историю, которая не дает мне эти впечатления получать. Тем не менее я никого не хочу брать с собой. Если я не получу помощи от вас, Михаил, то мой Банк Услуг обеспечит меня всем необходимым. Я уезжаю через два дня. Сегодня вечером у меня важный деловой ужин, но затем – две недели свободы.

Михаил о чем-то размышлял.

– Вам решать – у вас есть карта, вы знаете название городка, и вам нетрудно будет найти, где переночевать. Но, по моему мнению, Банк Услуг поможет вам лишь добраться до Алма-Аты, но не дальше, ибо степь живет по своим правилам. И потом, если не ошибаюсь, и я ведь тоже положил кое-что на ваш счет. Пришло время возвращать кредит – я давно не видел мать и хочу навестить ее.

Он был прав.

– Пора приниматься за работу, – вмешался муж Альмы.

– Зачем вам ехать со мной, Михаил? Неужели только из-за матери?

Но он не ответил. Альма встряхнула свой бронзовый поднос, ее муж выбил дробь на барабане‑атабаке, все остальные начали просить милостыню у прохожих. Почему он собрался ехать со мной? И как я смогу воспользоваться Банком Услуг в степях, где никого не знаю? Визу я получу в посольстве Казахстана, машину возьму напрокат, а проводника мне предоставит французское консульство в Алма-Ате. Что еще нужно?

Я стоял, оглядывая «племя» и не очень понимая, что делать. Не время было обсуждать поездку – дома меня ждали работа и возлюбленная: почему бы не распрощаться прямо сейчас?

Почему? Потому что я чувствовал, что свободен. Потому что делал то, чего давно уже не делал, и открыл душу новым впечатлениям, и отстранил от себя примиритель, и решил испытать то, что, быть может, и не слишком сильно меня интересовало, однако сильно отличалось от всего прочего в моей жизни.

Водку выпили, и по кругу пошла бутылка рома. Я терпеть не могу ром, но, раз ничего другого нет, пришлось применяться к обстоятельствам. Продолжали звучать барабан и бронзовая «бахрома», и, если кто-то из прохожих неосторожно оказывался вблизи, одна из девушек тут же протягивала руку за подаяньем. Прохожий, как правило, ускорял шаги, но вслед ему все равно раздавалось: «Спасибо, дай вам Бог удачи». Кто-то из них, заметив, что на него не нападают, вернулся и дал денег.

Минут десять понаблюдав за всем этим, причем никто из «племени» ко мне не обращался, я зашел в бар, купил две бутылки водки, а ром выбросил в урну. Анастасии, кажется, понравилось это, и я попытался завязать с ней разговор.

– Объясните мне, зачем вы носите это? – я показал на колечко в носу.

– Почему в вашем кругу дамы носят драгоценности? Ходят на высоких каблуках? Надевают декольтированные платья даже зимой?

– Это не ответ.

– Я сделала себе пирсинг, потому что мы – новые варвары, захватившие Рим: военной формы у нас нет, а отличать своих как-то ведь надо.

Это звучало так, словно мы с ней переживали важнейший исторический момент, но те, кто возвращался домой, видели только бездомных бездельников, заполняющих улицы Парижа и отпугивающих туристов, которые так славно пополняют городской бюджет. «Бедные матери, – думали прохожие, – с ума, наверно, сходят: произвели их на свет, а те совсем от рук отбились».

Я сам был таким когда-то в ту пору, когда движение хиппи пыталось показать свою силу – рок-концерты на стадионах, волосы до плеч, разноцветные джинсы, «пацифики», пальцы, растопыренные в виде буквы «V» и означающие «мир и любовь». Все кончилось тем, чего опасается Михаил, – они стали еще одним продуктом потребления, исчезли с лица земли, уничтожили своих идолов.

По улице шел одинокий прохожий. Юноша в коже приблизился к нему, протягивая руку. Он просил подаяния. Вместо того чтобы ускорить шаги и пробурчать что-то вроде «мелких нет», прохожий остановился, оглядел всю компанию и громко произнес:

– У меня долгов – примерно на сто тысяч из-за экономического положения в Европе, дома и непомерных расходов, в которые ввергает меня жена. Иными словами – мне хуже, чем вам, гораздо хуже! Дайте мне хоть одну монетку – уменьшить мой долг.

Лукреция – та девушка, которую Михаил называл своей возлюбленной, – протянула ему кредитку в пятьдесят евро.

– Купите себе немножко икры. Надо же как-то скрасить вашу убогую жизнь.

Прохожий как ни в чем не бывало взял деньги, поблагодарил и удалился. Пятьдесят евро! У этой итальянской девушки в кармане – пятьдесят евро. А они клянчат подаяние!

– Хватит торчать здесь, – сказал юнец в коже.

– А куда мы пойдем? – спросил Михаил. Поищем других. Север или юг?

«Запад», – решила Анастасия, которая, как я только что услышал, развивала свой дар.

***

Мы прошли мимо колокольни собора Сен‑Жак, у которого много веков назад собирались паломники, отправляясь в Сантьяго‑де‑Компостела. Миновали Нотр‑Дам, где встретили еще нескольких «новых варваров». Водку допили, и я купил еще две бутылки, хоть и не был уверен, что все мои спутники достигли совершеннолетия. Никто не сказал мне спасибо, восприняв угощение как должное.

Я отметил, что начинаю пьянеть и поглядываю на одну из вновь пришедших девиц с интересом. Все они галдели, пинали мусорные баки и не произносили ничего, решительно ничего интересного.

Мы перешли на другой берег Сены и остановились перед лентой, какими обычно огораживают место будущего строительства. Пришлось сойти на мостовую и вернуться на тротуар метров через пять.

– Не сняли, – сказал парень, присоединившийся к нам недавно.

– Что? – осведомился я.

– А это еще кто?

– Наш друг, – ответила Лукреция. – Ты, наверно, читал какую‑нибудь из его книг.

Парень узнал меня, однако не проявил ни удивления, ни восторга – наоборот, спросил, не могу ли я дать ему денег, в чем было ему сейчас же отказано.

– Если хотите знать, зачем здесь эта лента, раскошеливайтесь. Всему на свете – своя цена, и вы это знаете лучше, чем кто-либо еще. А информация – один из самых дорогих продуктов.

Никто не пришел мне на помощь, и мне пришлось уплатить евро за ответ.

– Не сняли ленту. Это мы ее здесь привязали. Видите, здесь не идет никакой стройки – всего лишь дурацкий кусок бело-красного пластика, который запрещает проход по этому дурацкому тротуару. Однако никому и в голову не приходит спросить, зачем он тут: все послушно сходят на мостовую, рискуя попасть под машину, и через несколько шагов вновь поднимаются на тротуар. Кстати, я читал, что с вами случилась неприятность?

– Именно потому, что я шел по проезжей части.

– Ничего, в этих случаях люди удваивают внимание: это и подвигло нас на эту затею с лентой. Пусть знают, что происходит вокруг.

– Ничего подобного, – заметила девушка, которую я счел привлекательной. – Это всего лишь шутка. Придумано, чтобы посмеяться над людьми, которые подчиняются неизвестно чему. Бессмысленно, и не имеет значения, и никто не попадает под машину.

К ватаге присоединились новые члены – теперь их было одиннадцать и две немецкие овчарки. Теперь они уже не просили подаяния, потому что никто не решался приблизиться к банде дикарей, которым доставляло удовольствие пугать людей. Пить было нечего, и все поглядели на меня так, словно поить их входило в мои обязанности, и попросили купить еще водки. Я понял, что это мой «пропуск» в паломничество, и стал искать магазин.

Девушка, на которую я обратил внимание, – она годилась мне в дочери – перехватила мой взгляд и завела со мной разговор. Я знал, что это – всего лишь провокация, однако разговор поддержал. Нет, она ничего не стала рассказывать о себе, а спросила, знаю ли я, сколько котов и столбов изображено на заднем плане десятидолларовой купюры?

– Котов и столбов?

– Видите, вы и не знаете. Вы не придаете значения деньгам. Так вот, там выгравировано четыре кота и одиннадцать столбов света.

Я мысленно пообещал себе, что, как только мне в руки попадет бумажка в десять долларов, я обязательно проверю.

– Наркотики у вас в ходу?

– Бывает, но редко. Спиртное – чаще. Наркотики – не наш стиль. Это – черта вашего поколения, правда ведь? Моя мать, например, законченная наркоманка, только она не колется и не нюхает, а готовит обед для нашей семьи, или исступленно наводит порядок в доме, или волнуется из-за меня. Когда у моего отца что-то не ладится на работе, она переживает из-за него. Можете себе представить? С ума сходит из-за меня, из-за моих братьев, из-за всего на свете! Мне приходится так напрягаться, чтобы делать вид, будто у меня все и всегда распрекрасно, что я предпочитаю уходить из дому.

Ну, вот вам и очередная личная история.

– Разве не то же самое было с вашей женой? – спросил белокурый юноша с колечком на веке. – Она ведь тоже ушла из дому? Ей тоже приходилось притворяться, что все хорошо?

Неужели Эстер и кому-нибудь из этих юнцов дала лоскут гимнастерки в запекшейся крови?

– Она тоже страдала! – расхохоталась Лукреция. – А теперь, насколько нам известно, больше не страдает. Вот это – настоящая отвага!

– А что же здесь делала моя жена?

– Сопровождала монгола, распространявшего очень странные идеи о любви – мы только сейчас начинаем их понимать толком. Расспрашивала. Рассказывала о себе. А в один прекрасный день – прекратила. Заявила, что устала жаловаться. Мы предлагали ей все бросить и присоединиться к нам – мы собирались тогда в Северную Африку. Она поблагодарила, объяснила, что у нее другие планы и что поедет в другую сторону.

– А ты не читал его новую книгу? – спросила его Анастасия.

– Нет, мне не интересно. Говорят, она чересчур романтична. Ну так что, когда ж мы купим зелья?

***

Прохожие расступались перед нами, словно мы были самураями, ворвавшимися в деревню, бандитами, нагрянувшими в городок на Дальнем Западе, варварами, вторгшимися в Рим. Хотя никто из ватаги никому не угрожал, никого не задевал, агрессивность сквозила во всем их облике – в манере одеваться, в пирсинге, в громких голосах. Они были другими. Мы дошли наконец до винного магазина и, вселяя в меня тревогу и смущение, вломились туда всей толпой и принялись шарить на полках.

Кого из них я знал? – Одного Михаила: да и то – можно ли было поручиться, что он рассказал мне правду о себе? А если они что-нибудь стащат? А если у кого-то из них припрятано оружие? Я ведь вошел вместе с ними – не придется ли, как самому старшему, отвечать за них?

Кассир беспрестанно поглядывал в зеркало, помещенное на потолке небольшого торгового зала. Мои спутники, видя его озабоченность, вели себя буйно. Атмосфера сгущалась. Я быстро купил три бутылки водки и поспешил к выходу.

Женщина, расплачивавшаяся за пачку сигарет, заметила, что и в ее времена бывали в Париже богемные артисты и художники, однако не носились по нему банды юнцов, угрожая всем и каждому. А потом посоветовала кассиру вызвать полицию.

– Я уверена, что вот-вот случится что-нибудь нехорошее, – добавила она вполголоса.

Кассир был явно перепуган этим нашествием на свой маленький мир, выстроенный ценой многих усилий и лишений, – на свой магазинчик, где, должно быть, утром обслуживал покупателей сын, днем – жена, а сам он – по вечерам. Он сделал покупательнице знак, и я понял, что полицию он уже вызвал.

Я ненавижу соваться не в свое дело и лезть, куда не просят. Но трусость проявлять не люблю – каждый раз, как это случается, я на неделю теряю самоуважение.

– Не беспокойтесь... Но было уже поздно.

Появились двое полицейских, но ватага людей, одетых как инопланетяне, не обратила на них никакого внимания, ибо привыкла дразнить блюстителей существующего порядка. Все это они уже проделывали много раз. И знали, что не совершили никакого преступления – ну, разве что не соблюдали законов моды, но ведь мода – штука переменчивая. Думаю, что им все же стало не по себе, но они никак этого не показали и продолжали вопить на весь магазин.

– Однажды я услышала от одного комедианта: «Все дураки должны записать в свое удостоверение личности, что они – дураки», – сказала Анастасия, обращаясь ко всем сразу. – И тогда сразу будет понятно, с кем имеешь дело.

– Дураки и в самом деле представляют собой опасность для общества, – ответила девушка с ангельской наружностью и в костюме вампира – та самая, что просвещала меня насчет десятидолларовых купюр. – Раз в год они должны проходить проверку и получать лицензию на право ходить по улицам, как автомобилисты получают права.

Полицейские, которые были ненамного старше представителей «племени», промолчали.

– Знаете, чего бы мне хотелось? – услышал я голос Михаила, который был скрыт от меня полками. – Поменять местами ярлыки на всех этих упаковках. Люди бы тогда растерялись вконец: не знали бы, в каком виде употреблять – варить или жарить, охлаждать или разогревать. Ведь теперь, если не прочтешь инструкцию, не приготовишь себе поесть – инстинкт утрачен.

До сих пор все изъяснялись на чистейшем французском языке, и услышав, что Михаил говорит с акцентом, полицейские насторожились.

– Предъявите документы, – сказал один из них.

– Он со мной.

Слова эти вырвались у меня будто сами собой, хоть я и сознавал, что это может сулить новый скандал. Полицейский перевел взгляд на меня:

– Я не к вам обращаюсь. Но раз уж вы вмешались и пришли сюда с этой группой, то, надеюсь, сумеете удостоверить свою личность. И объяснить, на каком основании покупаете водку людям, которые вдвое моложе вас.

Я бы мог сослаться на то, что нигде не сказано о необходимости повсюду носить с собой документы. Но подумал, а есть ли у Михаила, рядом с которым уже стоял второй полицейский, вид на жительство? Что вообще я знаю о нем, помимо историй про «голос» и эпилепсию? И что будет, если напряженная ситуация спровоцирует очередной припадок?

Я достал из кармана автомобильные права.

, – Так вы...

– Он самый.

– Я вас узнал. Читал одну из ваших книг. Но это еще не повод нарушать закон.

Услыхав, что передо мной – мой читатель, я растерялся вконец. Вот он стоит – молодой, бритоголовый парень в униформе – пусть и совсем другой, нежели та, которую носят мои спутники, чтобы узнавать своих. Может быть, и он когда-то мечтал обрести свободу быть не таким, как все, поступать не так, как все, бросать вызов властям – но тонко, почти незаметно, не давая формального повода загрести себя в каталажку. Однако, должно быть, отец не оставил ему выбора, должно быть, есть семья, которую надо поддерживать, или по крайней мере – боязнь шагнуть за грань хорошо знакомого мира.

– Я не нарушал закон, – ответил я как можно более миролюбиво. – Ни я, и ни кто другой. Ну, разве что кассиру или вот этой даме, покупавшей сигареты, захотелось пожаловаться на что-нибудь.

Но когда я обернулся, дамы, говорившей о богеме, дамы, предрекавшей трагедию, которая должна вот-вот случиться, дамы, без сомнения добропорядочной, уже не было. Можно не сомневаться, что завтра она расскажет соседкам о том, как благодаря ей была пресечена попытка ограбления.

– У меня претензий нет, – заявил кассир, угодив в ловушку современного мира, где можно вопить и горланить, но при этом не нарушать закон.

– Это ваша водка?

Я кивнул. Полицейские видели, что мои спутники пьяны, но не желали раздувать дело в ситуации, ни для кого не представлявшей угрозы.

– Мир без дураков станет хаосом! – раздался голос юнца в коже. – Вместо безработных появится избыток рабочих мест, а работать будет некому!

– Ну, хватит!

Это прозвучало у меня с неожиданной властностью и решительностью.

– Помолчите, вы все!

И, к моему удивлению, воцарилась тишина. Внутренне кипя от негодования, я продолжал разговаривать с полицейскими так, словно не было никого на свете спокойней меня.

– Если бы они представляли опасность, то не нарывались бы.

Полицейский обернулся к хозяину:

– Если понадобимся, мы здесь, поблизости.

А прежде чем выйти на улицу, сказал, обращаясь к своему напарнику, но так, что голос его раздался на весь магазин:

– Обожаю дураков: если бы не они, мы сейчас могли бы столкнуться с бандой налетчиков.

– Ты прав, – ответил тот. – Дураки развлекают нас, а опасности не представляют.

Оба козырнули и удалились.

***

При выходе из магазина я умудрился уронить бутылки. Одна, впрочем, как-то уцелела и сейчас же пошла вкруговую. По тому, как пили мои спутники, я понял, что они тоже испугались – и не меньше, чем я. Вся разница была в том, что, почувствовав опасность, они бросились в атаку.

– Мне чего-то не по себе, – сказал Михаил одному из них. – Пошли отсюда.

Я не знал, что значат эти слова: разойтись по домам? Разъехаться по своим городам? Или каждый вернется под свой мост? Никто не спросил меня, уйду ли я «отсюда», так что я по-прежнему сопровождал их. Меня встревожила фраза насчет того, что «не по себе», – мы ведь еще не успели поговорить о поездке в Центральную Азию. Может, стоило бы откланяться? Или следует идти до конца и своими глазами увидеть, куда уйдут они «отсюда»? Еще я отметил про себя, что мне не скучно и что я был бы не прочь соблазнить девушку в обличье вампира.

Ну так в чем же дело? Вперед!

И при первом же намеке на опасность – назад.

Покуда мы шли неведомо куда, я размышлял. Стало быть, племя. Символическое возвращение в те времена, когда люди кочевали, сбивались в стаи, защищая друг друга, и выживание их почти от них не зависело. Итак, это племя, находясь внутри другого племени, более многочисленного, настроенного враждебно и называющегося «общество», бродит по его территории и наводит на него страх, постоянно дразня и провоцируя. Кучка людей объединилась в идеальное общество, о котором я ничего не знаю – разве что вижу пирсинг и причудливую одежду. Каковы их ценности? Что они думают о жизни? Как зарабатывают деньги? Мечтают ли они о чем-нибудь или просто бродят по свету? Все это интересовало меня куда сильней, чем ужин, который был назначен на завтра и о котором я знал решительно все. Может быть, благодаря выпитому я чувствовал себя свободно, прошлое не тяготило меня – оставалось лишь вот это конкретное мгновение, безотчетный импульс... И Заир исчез.

Заир?

Да, исчез, но теперь я сознавал, что Заир – это нечто большее, нежели человек, ослепленный некой целью, будь то одна из тысячи колонн в Кордовской мечети (как в рассказе Борхеса) или женщина в Центральной Азии (как случилось со мной два ужасных года назад). Заир накрепко привязывает нас ко всему, что происходит из поколения в поколение, не оставляет ни единого вопроса без ответа, заполняет собой все пространство, не допускает, чтобы мы хотя бы помыслили о возможности перемен.

Дата добавления: 2015-05-08