Билет на Лысую Гору 4 страница

— Спасибо! — сказала она.

Обрадованный молодой человек немедленно стал развивать успех и спросил, что она думает по поводу любви с первого взгляда.

Ирка сказала, что ровным счетом ничего не думает.

— А какую музыку ты предпочитаешь слушать?

Ирка, не вдаваясь в подробности, заверила его, что преимущественно негромкую. Молодой человек, у которого пропали две прекрасные заготовки, стушевался и поспешно прибегнул к третьей:

— А ты случайно не меня тут ждешь?

Ирка заверила, что он поразительно прозорлив. Она случайно ждет не его.

— А‑а‑а! — протянул молодой человек в замешательстве. Не зная, что еще сказать, он сообщил, что его зовут Рома, и спросил, сколько Ирке лет.

— Я стара как мир! — проговорила Ирка, думая о возрасте валькирий.

— Рассказывай сказки… Тогда я стар как два мира! — воскликнул Рома.

— Ты имеешь в ввиду этот и параллельный? Вообще‑то тебе на вид лет шестнадцать… — заметила Ирка.

— Семнадцать! — обидчиво поправил Рома. — А ты какая‑то… ну типа… не того…

— Что «какая‑то»? — заинтересовалась Ирка.

Ей было любопытно услышать о себе что‑нибудь новое. В конце концов единственный человек, которого ты не способен трезво оценить, это ты сам.

— Ну, короче, какая‑то не такая…

Ирка поморщилась.

— С данным тезисом я уже ознакомлена. С этого места, пожалуйста, сложными двусоставными предложениями со множеством второстепенных членов! И какая я?

— Ну слова всякие говоришь… ботаничка!

Ирка вздохнула. Увы, для нее это была не новость.

— Ты угадал. Нет смысла использовать заезженное клише. Я именно это и есть! И, между прочим, на твоем месте я бы прямо сейчас смылась.

— Почему?

— Почемушто. К нам идет мой старший брат! — ласково улыбаясь, сказал Ирка.

— Да уж. А дедушка твой к нам случайно не идет? — издевательски поинтересовался Рома.

— Ну как хочешь. Я предупредила, — вздохнула Ирка.

Смутно уловив в ее тоне нечто особенное, Рома снисходительно повернул голову. У него за спиной, скрестив руки на груди, стоял Эссиорх и разглядывал его с мрачной любознательностью ученого, ставящего опыты на морских свинках. Впервые хранитель был не в кожаной куртке, а в белой облегающей майке, отлично демонстрирующей его рельефную мускулатуру. Пряжка ремня в форме руки скелета поблескивала тускло, но многозначительно.

Рома издал звук, который могла бы издать моська, обнаружившая вдруг, что за ней с бензопилой в хоботе бежит окончательно утративший терпение слон. Начинающий ловелас с воплем перемахнул через скамейку и растворился в трех с половиной деревьях бульвара так успешно, словно это был лес.

Эссиорх его, разумеется, не преследовал. Он озабоченно посмотрел на мотоцикл, стоявший поодаль прямо на травке бульвара, и опустился на скамейку рядом с Иркой.

— Привет! — сказал он.

— Привет! — ответила Ирка.

Они не виделись уже недели три. С того самого момента, как хранитель мчал ее на мотоцикле по ночной Москве. Но, несмотря на кратковременность их прошлого знакомства, теперь оба ощущали себя старыми друзьями и очень обрадовались встрече.

— Как ты? — спросил Эссиорх.

— Нормально.

Эссиорх внимательно посмотрел на нее.

— Привыкаешь? — спросил он будто невзначай.

— Привыкла.

— А волчица и лебедь?

— У нас с ними полное взаимопонимание, — сказала Ирка.

Тут она немного лукавила. Взаимопонимание у нее было только с лебедем. С волчицей же речь шла скорее о вооруженном нейтралитете. Порой, особенно в лунные ночи, волчица упорно старалась захватить власть, и только воля человека обуздывала ее.

— А как твой ужасный монстр с бакенбардами? — с улыбкой спросил Эссиорх.

— Антигон? М‑м‑м… Короче, он сейчас грабит один магазинчик, — застенчиво сказала Ирка.

— ЧТО? — изумился Эссиорх.

— Думаю, хозяева магазина это переживут! На самом деле он проник на склад и там где‑то за коробками ест варенье, — улыбнувшись, пояснила Ирка.

Не так давно у домового кикимора обнаружилась слабость. Слабость простительная, но вместе с тем непреодолимая. Он испытывал огромную тягу к вареньям и джемам. Дней пять‑шесть он еще мог крепиться, но после этого не выдерживал и несколько часов пропадал в каком‑нибудь магазине, где съедал разом две‑три‑четыре банки. Затем пел песни, полдня отсыпался и лишь потом, виновато шмыгая пористым, похожим на небольшой лимон, носом являлся к Ирке. Звать же его в этот запойный день было бесполезно. Антигон не явился бы даже в том случае, если бы Ирку должны были казнить.

— Весело, — сказал Эссиорх. — Это все земные страсти! Никуда от них не денешься. Лопухоидный мир умеет привлекать и удерживать. Он опутывает привязанностями, точно паутиной. Ты стараешься думать о вечном, и вдруг ловишь себя на том, что мысли все сбиваются на новый глушитель или что нужно поменять резину хотя бы на заднем колесе.

— Кошмар, — посочувствовала Ирка. В мотоциклах она понимала мало, но тон Эссиорха убедил ее в том, что это было что‑то важное.

Ее внимание поощрило хранителя.

— Еще бы! Если бы только знала, как редко попадается неудачливая резина и особенно неудачливый бензин! — пожаловался он.

Оба замолчали. Эссиорх думал о колесах и резине, а Ирка — кажется, она ни о чем не думала — просто смотрела на солнце, которое висело прямо над крышами.

— Я еще не говорил тебе? Я тут комнату снял позавчера! — вдруг сказал хранитель. — Странно, что я говорю об этом первой тебе, а не Даф. Должно быть, потому что я получил строгое предписание не встречаться с Дафной до особого распоряжения.

— Почему?

— Арей схвачен и вновь сослан, у Мефодия новый опекун, и вообще дом на Большой Дмитровке окружен теперь таким сгустком мрака, что и близко не стоит соваться. Любой посторонний контакт будет замечен. Надеюсь, у самой Даф окажется достаточно света внутри, — озабоченно сказал Эссиорх.

Ирка была польщена его доверием. Это означало, что для всеведающего хранителя, чутко замечавшего любые изменения в человеке, Ирка и свет неразделимы.

— А что за опекун у Мефа?

Эссиорх провел большим пальцем по шее, показывая, что умереть и не встать. Хуже не бывает.

— Ясно… Так ты говорил, что снял комнату… — сказала Ирка.

Она внезапно вспомнила, что Мефодий любит другую, и обида заставила её переменить тему. Пусть сам разбирается со своими опекунами. Какое ей теперь дело до него?

— Комната неплохая. В центре. Рядом Чистые пруды. Правда, окно во двор и ничего не видно, но если немного сосредоточится и представить, что сразу за этой стеной прекрасный пейзаж, на душе становится легко… Опять же неплохое место, чтобы парковать мотоцикл, — сказал Эссиорх не без гордости.

— А где ты достаешь деньги, чтоб платить за комнату? — спросила Ирка.

Она уже успела уяснить, что создания света не имеют права владеть деньгами, разве что те совсем уж свалятся с неба, что происходит крайне редко.

Эссиорх вздохнул.

— Видишь ли, — сказал он с некоторым сомнением в голосе. — Тут случай особый. Хозяин комнаты человек такого рода, что давать ему деньги было бы несчастием. Прежде для него самого. Он бы их немедленно превратил в жидкость определенного рода.

— Алкаш, что ли? — уточнила Ирка.

— Никогда не надо плохо говорить о людях. Свет не может себе позволить кого‑либо осуждать. Просто слабый человек, — укоризненно сказал хранитель.

— И как же ты выкрутился? Не скромничай! Я знаю, что ты что‑нибудь придумал! Признавайся!

— Ну‑у… — протянул Эссиорх с легкой улыбкой. — Я немного перенастроил его организм и научил его получать удовольствие от слез! Он плачет — и испытывает то же самое, когда выпивал стаканчик‑другой. Теперь он плачет целыми днями, даже ночью, но рано или поздно слезы вымоют из его организма зависимость от алкоголя, и он получит исцеление!

— А пока он плачет, ты поживешь в его комнате?

Эссиорх кивнул.

— Вроде того. Если хочешь, заедем ко мне в гости. Мне необходимо кое‑что показать тебе… Если со мной что‑то случится, кто‑то ещё из светлых должен знать… — сказал хранитель, разглядывая свою могучую руку со следами машинного масла под ногтями.

— А с тобой что‑то может случиться? — напряглась Ирка.

— И нет, и да. Сейчас говорить об этом преждевременно, — загадочно ответил Эссиорх. — И вообще разговор о делах можно немного отложить. Для начала я познакомлю тебя со своим соседом по квартире.

— Он мне понравится? — спросила Ирка.

— Не сомневаюсь. Его фамилия Фатяйцев. Разносторонняя личность. Бывший цирковой клоун. Бывший жонглер. Бывший администратор. Бывший продавец шаров. Отчасти поэт. Кстати, не бывший, так как это состояние, которое не боится времени. Да и просто хороший человек.

— Тогда заедем. Хороший человек — самая понятная из всех профессий, — согласилась Ирка.

Эссиорх завел свой мотоцикл. На этот раз он грохотал не так сильно, ибо успел обзавестись глушителем и даже номерным знаком. Ирка ощутила легкое разочарование. Прежде у мотоцикла Эссиорха был не такой добропорядочный вид.

Правда, минуту спустя выяснилось, что ездит Эссиорх по‑прежнему как камикадзе, и Ирка успокоилась. Вскоре мотоцикл влетел во двор и остановился у низкого трехэтажного дом старинной постройки. Дом, некогда, вероятно, желтый, ныне был пегого цвета и выделялся лишь парочкой кондиционеров на первом этаже, которые на этом дряхлом мастодонте выглядели, как новые модные очки на лице у пещерного жителя.

Эссиорха поднялся на третий этаж и остановился у двери, обитой черной дерматином, который снаружи перехлестывала проволока. Такие двери были в большой моде лет сорок назад. Считалось, что обшивка не пускает в квартиру звуки и злобные сквозняки.

Впрочем, для Эссиорха, привыкшего мыслить более круглыми числами, сорок лет были все равно как позапрошлый вторник. Задумчиво посмотрев на дверь, хранитель принялся хлопать себя по карманам.

— Ну вот, опять забыл ключ! — сказал он. — Ну ладно! В самый последний раз! Ты ничего не видела! Это не заурядный взлом, а необходимость!

Он легко коснулся замочной скважины пальцем. Ирка услышала, как щелкнул замок. Перешагнув порог, они оказались в длинном темном коридоре. В другом его конце виднелось пятно света.

— О, Фатяйцев дома! Более того: он на кухне! Это очень ценное дополнение! — сказал Эссиорх с энтузиазмом, и, схватив Ирку за руку, потянул ее за собой.

Сосед Эссиорха действительно был дома. Он сидел за столом, держа в правой руке шариковую ручку, а в левой вилку. Левой он ел, а правой отгадывал сканворд. Причем руки двигались легко и независимо, безо всякого напряжения. Сказывался большой опыт.

Ирка уставилась на него с любопытством и восхищением. Действительно, Фатяйцев представлял собой колоритную фигуру — маленький, пухлый, с пышной непослушной шевелюрой. Его толстые щеки заставляли вспомнить о собаках породы сенбернар.

Почувствовав, что на него смотрят, Фатяйцев вскинул глаза.

— О, какой чудный ребенок! Аист принес? — воскликнул он.

— Кого, меня? — с обидой спросила Ирка.

Она была, как известно, в том возрасте, когда при слове «ребенок» хочется бросать ручные гранаты. Однако сосед Эссиорха выглядел так забавно, что сердится на него долго было невозможно.

— Чудесный ребенок, разве я не приглашал вас в прошлом году в цирк? — продолжал Фатяйцев. — Ну вспомните! Я еще попросил у вас телефончик, и вы его дали, но он, увы, оказался фальшивым. Я позвонил, и мне ответило общество любителей средиземноморских черепах.

— Я была на коляске? — наивно спросила Ирка.

— На коляске? — удивился Фатяйцев. — Думаете, в прошлом году вы были так малы? Не скромничайте!

Спохватившись, Ирка прикусила губу. Она поняла, что упоминать коляску не следовало. Своим неосторожным словом она едва не обрушила на бывшего клоуна проклятие валькирий.

— Нет, это была не я, — буркнула она.

— Нет, это были вы! — заупрямился Фатяйцев. — Я точно помню! На вас было белое платье из пуха одуванчиков!

Ирка засмеялась.

— Это все равно была не я!

— Как не вы? Разве не вы! О нет! Я убит! Я грежу о той девушке каждый день! — сказал Фатяйцев, и, рыдая, закрыл лицо руками.

Рыдал он так правдоподобно, с брызгами и даже струйками слез, что Ирка даже испугалась и толкнула Эссиорха локтем. В ответ Эссиорх молча показал ей пальцем на уши Фатяйцева. Оказалось, рыдая, бывший клоун не забывал комично шевелить ушами.

— Хватит паясничать! Ты пугаешь девушку! — недовольно сказал Эссиорх.

Фатяйцев поднял к потолку красное негодующее лицо.

— Я не паясничаю! Я искренно страдаю! Я клоун‑мим! Вечный Пьеро! А ты наглый Арлекин! Не более того! — загромыхал он.

Правда, шумел Фатяйцев недолго. Уже через полминуты он перестал валять дурака и пригласил Ирку и Эссиорха отобедать с ним.

— Знаете, чем я сейчас живу, откуда это вино, копченая колбаса, виноград и прочие элементы аристократической деградации? — спросил он, с гордостью кивая на стол.

— Бродишь по Арбату в рыжем парике, с круглым красным носом на резинке, и продаешь шарики? — улыбнулся Эссиорх, знавший правильный ответ, но решивший подыграть соседу.

— Шарики? Ничего подобного, — бурно запротестовал Фатяйцев. — С этой фазой моей жизни покончено. Ныне я пишу речи.

— Правительству? — удивленно спросила Ирка.

Фатяйцев замотал головой.

— Так низко я пока не пал. Там свои клоуны. Я сочиняю признания в любви для романтиков, лишенных дара слова; трагические эпитафии безвременно погибшим браткам, когда вокруг со слезами на глазах — с искренними слезами, заметьте! — толпятся те, кто их взорвал; пригласительные билеты на свадьбы и прочая, прочая, прочая. Бывают и неожиданные заказы. Недавно, например, я сочинял речь одному скромному служащему, который хотел попросить шефа поднять ему зарплату.

— И что, зарплату подняли?

— Увы, нет. Шеф оказался непрошибаемым жлобом. Зато у моего подопечного в процессе разучивания речи — а речь получилась душевная! — завязался роман с одной сослуживицей. До того они полгода сидели чуть ли не стол в стол, но даже не смотрели друг на друга. Роман зашел достаточно далеко, и теперь я пишу бедняге оправдательные спичи, ибо он женат. Жена у него женщина неглупая, обмануть ее непросто, и я порой часами ломаю голову, выдумывая что‑нибудь свеженькое. Где он был и почему задержался на работе.

Эссиорх укоризненно покачал головой. Фатяйцев был в ударе и выстреливал забавные истории одна за другой. Уже в конце обеда он мельком упомянул, что скоро ложится в больницу, на операцию.

— Что за операция? — спросила Ирка.

— Да так, ерунда. Дело нескольких дней, — отвечал Фатяйцев.

— Серьезно?

Клоун замотал головой:

— Какое там серьезно, мелочевка… Была у меня бабка, умная старуха, но насквозь больная. Уж я не скажу, сколько раз под ножом лежала, а все в ус не дула. «Эх, Сашка! — говорила она. — Разве убережешься? Одним разом человек умирает, не износив как следует рук, ног, не испортив глаз. Разве не обидно? Лежит во гробе — и ножки целы, и ручки не истрачены, а где человек — нетути! Лучше уж по кусочкам на тот свет отправиться, да пожить подольше!» Ну, не поминайте лихом!

Фатяйцев надул щеки и хлопнул по ним, произведя выстрел громче пистолетного. Затем озабоченно посмотрел на часы и, крича: «Дела! Дела! Покою сердце просит!» — куда‑то умчался.

— Ну как тебе Фатяйцев? Не правда ли, великолепен? — спросил Эссиорх.

— Твой друг очень грустный человек, — сказала Ирка.

— Кто грустный, он? — недоверчиво переспросил хранитель.

— Да. Даже когда он шутит, у него грустные глаза.

— Наверное, это потому, что он бывший клоун. У всех клоунов грустные глаза. Они смешат других, но им самим совсем не смешно, — подумав, сказал Эссиорх.

Комната, которой гордился хранитель, оказалась крошечной. К окну был прилеплен небольшой балкончик полукруглой формы — шага примерно в два. Однако, по словам Эссиорха, выходить на балкон было опасно — он находился в аварийном состоянии. Зато его любили навещать голуби. Здесь они ворковали, клевали хлеб и оставляли белые автографические кляксы.

— Ну вот мы и дома! — сказал Эссиорх с явным удовольствием.

На каждой из четырех стен, на полу и на потолке Ирка увидела защитную руну света, отдаленно похожую на море — такое, каким его рисуют маленькие дети. Ирке никогда не приходилось видеть, чтобы маленькое помещение охранялось с такой магической тщательностью.

Закрыв за собой дверь, Эссиорх прильнул к ней ухом и некоторое время внимательнейшим образом вслушивался во что‑то. Затем подошел к окну и долго смотрел наружу. Подышал на стекло и длинным ногтем мизинца начертил на нем строку странных знаков. Некоторые из них сразу таяли, другие же отпечатывались в стекле, точно выжженные на нем навечно.

Должно быть, Эссиорх был удовлетворен результатом. Он расслабился и повернулся к Ирке.

— А вот теперь можно и о делах!.. Уверен, мрак очень бы желал получить это… — сказал хранитель, кивая на небольшой прямоугольный предмет, прислоненный к стене и накрытый одеялом.

Прежде чем сдернуть одеяло, Эссиорх быстро окинул взглядом все руны. Затем наклонился, потянул одеяло за край и отступил назад.

Ирка поняла, что перед ней картина. Она увидела лицо мальчика лет восьми. Его темные волосы от природы вились. Одетый в белую рубаху с расстегнутым воротом, он спокойно смотрел спортрета, опираясь на саблю в ножнах. Для упомянутого возраста лицо у мальчишки было, пожалуй, слишком умным и насмешливым. Заметно было, что ему надоело позировать, наскучило держать саблю и что ему втайне хочется показать художнику язык.

Портрет, должно быть, рисовался не на лучшем холсте и скверным маслом. Снаружи его уже успела покрыть сеть мелких трещин.

— Кто это? — спросила Ирка.

— Матвей Багров, сын Орловского помещика Федора Багрова, — ответил Эссиорх.

— Этот портрет магический? — спросила Ирка.

Хранитель покачал головой.

— Обыкновенный. До изобретения фотографии множество художников ездили по дворянским усадьбам, готовые рисовать все, что закaжyт. Портреты хозяев, романтические мельницы, любимых лошадей, собак… Затем все перебила фотография, и ремесло постепенно сошло на нет.

— Откуда у тебя этот портрет? — спросила Ирка.

Эссиорх усмехнулся.

— Ты будешь удивлена. Я украл его сегодня из реставрационной мастерской! — сказал он.

— ТЫ УКРАЛ?

— Ну зачем повторять? Говорят тебе: украл. Все было проделано чисто, с минимальным применением магии. Я телепортировал, воспользовавшись отсутствием реставраторов, надел на видеокамеру носок, взял портрет вместе с рамой и был таков. Дело двух минут. Гораздо больше времени я потратил, уничтожая все репродукции с этой картины и хранящиеся в каталогах снимки. К счастью, их оказалось не так уж и много. Картина не самая известная и большую часть времени пылилась в запасниках.

— Но зачем ты ее украл?

Эссиорх терпеливо посмотрел на Ирку.

— Вариантов два. Выбирай любой. Первый: чтобы продать на толчке и приобрести розовую мечту идиота — мотоцикл «Кавасаки‑Ниндзя ZX‑R». Второй: чтобы она не попала к мраку или к темным магам.

— Второй, — сказала Ирка.

— А я бы выбрал первый. Уж больно привлекательно. К сожалению, ты права, второй, — разочарованно подтвердил Эссиорх.

— А почему так важно, чтобы мрак не знал, как выглядит мальчишка? Картина старая, и того, кто на ней, давно нет на свете, — сказала Ирка, с сожалением глядя на умное и живое лицо на портрете.

Хранитель взглянул на нее с вежливым удивлением.

— Я не стал бы спешить с выводами. Ты точно знаешь, что он мертв? У тебя есть доказательства? Что‑то, чего не знаю я? — спросил он жадно.

— Нет, но если элементарно прикинуть даты, то… — начала Ирка.

— Так я и думал, что доказательств у тебя нет, — жестко оборвал ее Эссиорх. — Когда лопухоид (пусть даже бывший) заходит в тупик, он моментально начинает ссылаться на арифметику… Это известная практика! Может, ты еще скажешь, что три плюс три — шесть?

— А сколько?

— Это правило верно, только если считаешь кирпичи. А если, к примеру, взять три добра и три помидора и сложить их — это тоже будет шесть?

— Прости. Наверное, ты прав. Я скверная валькирия, — сказала Ирка.

— Ну‑ну… — мгновенно оттаял Эссиорх. — Это я никуда не годный хранитель, помешанный на мотоциклах и снимающий комнаты в коммуналках с оплатой эйфорическими слезами! В общем, я потому и показал тебе портрет, что все это чудовищно важно. А теперь слушай меня. Я расскажу тебе все, что сам знаю о Матвее Багрове…

Хранитель присел и медленно провел открытой ладонью в нескольких сантиметрах от портрета. Затем легко, подушечками пальцев коснулся лица мальчика. От его пальцев по портрету пробежала золотистая волна.

— Ты хочешь оживить картину? — спросила Ирка.

Эссиорх покачал головой.

— Это невозможно. Художник не был ни стражем, ни даже магом, — сказал он.

— Но что‑то ты все же сделал?

— Что‑то, — кратко ответил Эссиорх. — Но очень немногое… Ожить портрет не сможет, но какие‑то минимальные изменения с ним будут происходить. Возможно — я подчеркиваю! — возможно, через несколько дней портрет повзрослеет, и мы увидим лицо сегодняшнего Багрова… Таким, каким он стал.

— Даже если это будет череп? — спросила Ирка.

— Даже если череп. Вопрос в том, есть ли у нас эти несколько дней. Боюсь, что их нет, — жестко подтвердил Эссиорх.

Оторвав от портрета пальцы, он встал. Краски, отметила Ирка, стали гораздо ярче. Казалось, художник закончил его только что — всего несколько мгновений назад.

— То, что ты услышишь сейчас, всего лишь предположение. Я опираюсь лишь на скупые сведения, которыми располагают Прозрачные Сферы, и собственную интуицию, которая у нас, хранителей, развита лучше, чем у обычных светлых стражей. Лично я Матвея Багрова никогда не видел, не считая, конечно, этого портрета, — немного занудно, в своей обычной подробной манере, продолжал Эссиорх.

Ирка внимательно слушала.

— Но все же я почти уверен, то, что я сейчас скажу, окажется близким к истине. Одного я опасаюсь, чтобы это было не ближе к истине, чем сама истина, ибо тогда это будет ложь. Ты понимаешь?

— Да. То есть приблизительно, — поправилась Ирка.

— Здесь на портрете Матвею Багрову лет восемь. Когда он исчез, в смысле исчез окончательно — а исчезал он дважды! — ему было не больше четырнадцати. Между восемью и четырнадцатью всего шесть лет — около двух тысяч дней! — но каких лет и каких дней!.. Мальчишка был очень энергичный. Рос с отцом. Мать убило молнией, когда ему было около года. Отец, гусарский полковник в отставке, забияка и самодур, сам воспитывал сына и воспитывал очень круто. Поднимал в пять утра, и они четыре версты бежали по лесу к роднику. Чтобы получить завтрак, мальчишка должен был попасть из пистолета в монету, подвешенную на столбе на нитке. Каждый день монета поднималась немного выше. Рубились они настоящими саблями, только немного притупленными. Никакого учебного оружия. На лошадях скакали без седел. К семи годам мальчишка уже объезжал лошадей, самых норовистых. Говорят, даже степные жеребцы становились мирными, когда он заглядывал им в глаза. Охотился не только вместе с отцом, но наравне с отцом. Важное уточнение, заметь, особенно если вспомнить, сколько ему тогда было лет. От ружейной отдачи, говорят, у него все плечо было в синяках, а мальчишка все равно продолжал стрелять и попадать… Кроме того, были еще иностранные языки, арифметика, география, древняя история, отечественная словесность и многое другое. Такое вот детство!.. В двенадцать лет Матвей Багров сбежал из дома с цыганами. Кое‑кто утверждал, что он украден, но, зная его характер, я уверен, что он сбежал сам.

— Отец не пытался его отыскать?

— Отца не было уже в живых. Он погиб, когда парню было одиннадцать. В лютый мороз бросился вытаскивать провалившуюся под лед крестьянскую клячонку, простудился и помер. Опекуном Матвея до его совершеннолетия стал его родной дядя, но молодой Багров его терпеть не мог, хотя дядя вроде был человек добродушный. Во всяком случае, даже голоса на него не повышал. Вот еще одна загадка!

Ирке, не отрывающей взгляд от портрета, почудилось, что лицо подростка скривилось при упоминании о дяде.

«Нет. Просто игра света! Эссиорх же сказал, что портрет не может ожить…» — подумала она.

— Ты говорил: бегство с цыганами — это первое его исчезновение, — напомнила Ирка.

— Да, первое. Некоторое время спустя мальчишка оказывается на Лысой Горе. Точнее, рядом с Лысой Горой, ибо на Лысую Гору лопухоиду никогда не подняться. Ему — это важно! — двенадцать с половиной. Он одет в крестьянское платье. За плечами — мешок. В мешке сабля и пара пистолетов, сверху заваленные тряпьем, чтобы они не бросались в глаза. К тому времени Матвей уже отстал от цыган и ведет бродячий образ жизни. Спит где придется, то в сарае, то в стоге сена, а зимой просится переночевать в теплую избу. Отличный охотник, он легко добывает дичь и либо меняет на еду, либо продает. Порой пастухи угощают его картошкой и хлебом. Лишь двух вещей он никогда не делает: не ворует и не просит милостыни. И то и другое ниже его достоинства. Ведь он в конце концов дворянин.

— Дядя его не искал? — удивилась Ирка.

Эссиорх улыбнулся.

— Возможно, искал, но скорее для проформы. Ведь в случае гибели или исчезновения мальчишки он получал имение. Да и кто смог бы узнать дворянского сына Матвея Багрова в крестьянском мальчугане, да еще далеко от родных мест? Ну, мальчуган и мальчуган. Идет по дороге и идет. «Куда идешь?» — «Да вот к тетке в город. Отец с матерью померли, а тетка у барина в прислугах. Авось при ней прокормлюсь как‑нибудь…» К тому же у Матвея был несомненный актерский талант. Он подражал крестьянской речи так, словно никогда не читал в подлиннике Гомера и не говорил на трех европейских языках. Порой, увлекаясь, он сочинял истории, более правдоподобные, чем сама правда. Правдивей правды, лживей лжи. Только по этому признаку его можно было отличить.

«Правдивей правды, лживей лжи…» — чтобы запомнить, мысленно произнесла Ирка. Она вновь посмотрела на портрет. Выражение лица совсем не изменилось. А вот руки на эфесе… Разве они лежали так?

— Но ты прервала меня! Случайно оказавшись у Лысой горы, о которой он ровным счетом ничего не знал, Багров решил заночевать. День уже заканчивался. Стояло лето, и замерзнуть он не боялся. Перед закатом он вышел к ручью, через который был переброшен ветхий, в пару бревен мостик. На противоположной стороне ручья была старая кладбищенская ограда, а на этой — шалаш. Долго не раздумывая, Матвей забрался в шалаш, сунул себе под голову мешок и уснул так, как может спать только человек, весь день проведший в пути. Среди ночи ему внезапно захотелось пить, да так сильно, что он проснулся. Это желание и спасло ему жизнь. Он увидел, что в шалаш просунулась и тянется к нему отвратительная зеленая рука. Матвей вырвал из мешка пистолет, взвел курок и выстрелил. Он не промахнулся — да и как он мог промахнуться! — только тому, кто пытался схватить его, пуля не причинила никакого вреда. Рука нашарила его ногу, сжала ее и потащила за собой. Матвей вцепился в мешок, нащупал рукоять сабли, выхватил ее, путаясь в лямках мешка, и коротким ударом сверху вниз отрубил руку по локоть. В темноте он услышал, как кто‑то застонал, заскрежетал зубами и ушел.

— Хорошенькое приключение для двенадцатилетнего мальчишки! — сказала Ирка.

— Еще какое! Он хотел освободился от отрубленной руки, да не тут‑то было. Она не отпускала его голень, вцепляясь в неё все сильнее. Багрову пришлось разжимать пальцы саблей. Когда он это сделал и зажег огонь, то увидел, что рана на ноге глубокая. Точнее, пять ран — по числу ногтей на руке — и все кровоточат. Сунув за пояс второй пистолет (первый был разряжен) и, не выпуская из рук сабли, Матвей зашел в ручей и долго, очень долго стоял там. Прохладная вода промывала рану, боль слабела. Все это время он слышал, как по берегу в зарослях кто‑то ходит и кого‑то ищет. Над оградой кладбища мелькали зеленоватые неверные огни. Кто‑то окликал его по имени, звал, причем голоса были все время разные. Дяди, матери, отца, помещиков‑соседей, знакомого кучера… Однако у Матвея хватило ума не подавать голос. Перед рассветом где‑то далеко, в деревне, закричал петух, и все шорохи стихли. Только тогда он вышел из воды.

— Грамотно. Водная преграда! Мертвяки не могут перейти воду, кроме как по мосту. И не видят никого, кто стоит в воде. Исключение составляют только утопленники и русалки. И еще правильнее он сделал, что не откликнулся, когда его звали по имени. С мертвяками нельзя разговаривать, — сказала Ирка со знанием дела.

— Откуда ты знаешь? Разве ты училась защите от нежити? — удивился Эссиорх.

— Нет, конечно… Не училась! Кто‑то сказал… — пожимая плечами, проговорила Ирка.

— Да уж! «Одна бабка сказала» — чудовищно надежный источник! — одобрил Эссиорх. — В общем, дальше было так. Матвей Багров отправился на кладбище. Он заметил, что одна из могил разрыта и рядом с ней стоит открытый гроб. Заглянув в него, он увидел совсем прогнившего мертвеца. правая рука у него была отрублена по локоть. С одной рукой мертвяк не смог закопаться. Первые же лучи солнца убили его. В изголовье гроба лежали кошель с золотом и небольшая книга в кожаном переплете. Матвей взял ее. Взял потому, что последнее время у него была дикая, просто ненормальная тоска по печатному слову. Ему захотелось открыть книгу, но рана внезапно заныла так сильно, что он едва не упал. Он понял, что должен обратиться к кому‑нибудь за помощью. Хромая, он покинул кладбище и вдоль подножия Лысой Горы пошел в деревню. Внезапно кто‑то окликнул его. Он увидел старца, сидевшего на камне. Старец был в холщовой длинной рубахе, с белой бородой. Вокруг головы — берестяной обруч. В руке — посох.

Дата добавления: 2015-05-08