Письмо к немецкому другу 2 страница

стал обращать внимания. Но самое неприятное то, что, имея благие намере-
ния, эти молодые люди многого не знали. Вот почему их благие намерения
становятся проблематичными. В сущности, все подобные замечания можно
свести к одному, которого я никогда не делал и которое ныне выскажу в самой
лаконичной форме. В 1923 году я опубликовал книгу, носящую несколько
торжественное название,— быть может, ныне, когда мое существование при-
ближается к зрелости, я бы предпочел не давать своему сочинению подобного
заглавия — «Тема нашего времени». В этой книге с не меньшей торжествен-
ностью сделано заявление, что тема нашего времени — задача привести чис-
тый разум к «разуму жизни». Нашелся ли хоть один человек, который бы
попытался — я не говорю сделать какие-то непосредственные выводы из этого
положения, но просто его осмыслить? Несмотря на мои протесты, все время
говорят о моем витализме; никто, однако, не взялся осмыслить одновременно,
как и предлагается в этой формуле, слова «разум» и «жизненный». Итак; никто
. не говорил о моем «радиовитализме». И даже теперь, когда я указал на это
обстоятельство, много ли людей поймут его, осмыслят «критику жизненного
разума», которая провозглашена в этой книге? Поскольку я молчал столько
лет, я буду продолжать молчать и дальше. Пусть это краткое замечание будет
единственным перерывом в моем молчании, поскольку преследует только
одну цель — наставить на путь истинный всех, кто не понял меня, хотя и хотел
понять¹⁰.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

рушающим воздействием», дезориентирующим нас
относительно подлинной судьбы.

Однако Гете здесь остается в плену у традиционной
идеи, не разделяющей «я», которым должен быть каж-
дый помимо собственной воли, и нормативное, нари-
цательное «я», «которым следует быть», индивидуаль-
ную и неизбежную судьбу с «этической» судьбой чело-
века. Последняя лишь определенное мироощущение,
с помощью которого человек стремится оправдать
свое существование в абстрактном смысле. Эта двой-
ственность, смешение понятий, на которое его толкает
традиция,— причина «вечного колебания», ewiges
Schwanken, ибо, как и все «интеллектуальное», наша
этическая судьба всегда будет ставиться под сомнение.
Он понимает, что изначальная этическая норма не
может быть сопоставлена с жизнью, ибо последняя
в конечном счете способна без нее обойтись. Он пред-
чувствует, что жизнь этична сама по себе, в более
радикальном смысле слова; что императив для челове-
ка — часть его собственной реальности. Человек, чья
энтелехия состоит в том, чтобы быть вором, должен
им быть, даже если его моральные устои противоречат
этому, подавляя неумолимую судьбу и приводя его
действительную жизнь в соответствие с нормами об-
щества. Ужасно, но это так: человек, долженствующий
быть вором, делает виртуозное усилие воли и избегает
судьбы вора, фальсифицируя тем самым свою жизнь *.
Таким образом, нельзя смешивать «следует быть»
морали, относящееся к интеллектуальной сфере,
с «должно быть» личного призвания, уходящим в са-
мые глубокие и первичные слои нашего бытия. Все
разумное и волевое вторично, ибо оно уже реакция на
наше радикальное бытие. Человеческий интеллект на-
правлен на решение лишь тех проблем, которые уже
поставила перед ним внутренняя судьба.

Поэтому в конце приведенной цитаты Гете исправ-
ляет двусмысленность: «...правильно лишь то, что ему
соответствует» («was ihm gemäß ist»). Императив ин-
теллектуальной и абстрактной этики замещен внутрен-
ним, конкретным, жизненным.

* Главный вопрос в том, действительно ли вор — форма подлинно чело-
веческого, то есть существует ли «прирожденный вор» в гораздо более ради-
кальном смысле, чем тот, который предлагает Ломброзо.

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

Человек признает свое «я», свое исключительное
призвание, исходя всякий раз из удовольствия или
неудовольствия в каждой из ситуаций. Словно стрелка
чувствительного прибора, несчастье предупреждает,
когда его действительная жизнь воплощает его жиз-
ненную программу, его энтелехию, и когда она от-
клоняется от нее. Так, в 1829 году он говорит Эккер-
ману: «Помыслы и мечты человека всегда устремлены
к внешнему миру, его окружающему, и заботиться ему
надо о познании этого мира, о том, чтобы поставить
его себе на службу, поскольку это нужно для его целей.
Себя же он познает, лишь когда страдает или радуется,
и, следовательно, лишь через страдания и радость
открывает он самого себя, уясняет себе, что ему долж-
но искать и чего опасаться. Вообще же человек созда-
ние темное, он не знает, откуда происходит и куда
идет, мало знает о мире и еще меньше о себе самом».

Лишь через страдания и радость открывает он
самого себя. Кто же тот «сам», который познает себя
лишь a posteriori¹³ сталкиваясь с происходящим? Оче-
видно, это жизненный проект, который, когда человек
страдает, не совпадает с его действительной жизнью,
и тогда человек переживает распад, раздвоение — на
того, кем он должен был быть, и на того, кем он стал
в итоге. Это несовпадение прорывается скорбью, тос-
кой, гневом, плохим настроением, внутренней пусто-
той, и, наоборот, совпадение рождает чудесное ощуще-
ние счастья.

Как ни странно, никто не обратил внимания на
вопиющее противоречие между идеями мыслителя Ге-
те о мире (а это у Гете — наименее ценное), то есть
между его оптимизмом в духе Спинозы, его
Naturfrömmigkeit¹⁴, его ботаническим представлением
о жизни, по которому все в ней должно протекать
легко, без мучительных срывов, в согласии с благой
космической необходимостью,— и его собственной
жизнью, творчеством. Для растения, животного, звезды
жить — значит не испытывать ни малейшего сомнения
по поводу собственного бытия. Ни один из них не
должен каждый миг решать, чем он будет потом.
Поэтому их жизнь не драма, а... эволюция. Жизнь
человека — абсолютно противоположное: для него
жить означает всякое мгновение решать, что он будет

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

делать в ближайшем будущем, для чего ему необ-
ходимо осознать план, проект своего бытия. Сущест-
вующее непонимание Гете поистине достигает здесь
своего апогея. Это был человек, который искал или
избегал себя,— то есть абсолютная противополож-
ность стремлению полностью осуществиться. Ведь по-
следнее не предполагает сомнений относительно того,
кто ты есть. Иными словами, как только в этом
вопросе достигнута ясность, человек готов осущест-
вить себя,— остается сосредоточиться на подробно-
стях исполнения.

Значительная часть творческого наследия Гете (его
Вертер, его Фауст, его Мейстер) — галерея скитальцев,
которые странствуют в мире, ища свою внутреннюю
судьбу или... избегая ее.

Я не буду входить в подробности, поскольку не
намерен казаться знатоком творчества Гете. Не забы-
вайте: мое письмо — это вопросы, обращенные к Вам,
это сомнения, которые я надеюсь разрешить с Вашей
помощью. В этой связи позволю себе выразить край-
нее удивление перед фактом, который почему-то пред-
ставляется всем совершенно естественным: каким об-
разом такой человек, как Гете, развившийся настолько
рано, что до тридцати лет создал, хотя и не завершил,
свои основные произведения, на рубеже сорока, во
время путешествия в Италию, все еще спрашивает
себя, поэт ли он, художник или ученый; так, 14 марта
1788 года он пишет из Рима: «Мне впервые удалось
найти самого себя, и я счастливо совпал с собою».
Самое печальное то, что, по-видимому, он ошибался
и на протяжении десятилетий ему еще предстояло
странствовать в поисках того «самого себя», с кото-
рым он как будто бы встретился в Риме.

Обыкновенно трагедию видели в том, что на чело-
века обрушивалась чудовищная внешняя судьба и с не-
умолимой жестокостью погребала под собой несчаст-
ную жертву. Однако трагедия Фауста и история Мей-
стера — нечто совершенно противоположное: в обоих
случаях вся драма — в том, что человек отправляется
искать свою внутреннюю судьбу, являя миру образ
одинокого странника, которому так и не суждено
встретиться с собственной жизнью. В первом случае
жизнь встречает проблемы, здесь же проблема — сама

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

жизнь. С Вертером, Фаустом, Мейстером происходит
то же, что и с Гомункулусом: они хотят быть, но не
знают как, иными словами, не знают, кем быть. Реше-
ние, которое Гете навязал Мейстеру, предложив ему
посвятить себя хирургии, настолько произвольно
и легкомысленно, что недостойно своего автора: пред-
ставьте себе Гете, который навеки остался в Риме —
перерисовывать безрукие и безногие торсы античных
скульптур! Судьба — это то, чего не выбирают.

Немецкие профессора приложили титанические уси-
лия, чтобы привести в соответствие произведения Гете
с его идеями о жизни. Разумеется, им не удалось
достичь своей искусственной цели. Куда плодотворнее
было бы исходить из обратного: признать очевидное
противоречие между оптимистической концепцией
природы верой в космос, пронизывающей все отноше-
ния Гете с миром, и его вечной, неустанной, ни на
минуту не оставляющей в покое заботой о собственной
жизни. Только признав это противоречие, можно по-
пытаться его снять, привести к единой системе объяс-
нения. Система, объединяющая противоречия того или
иного существования, и есть биография.

Как видите, у меня о Гете самое наивное представ-
ление. Быть может, именно потому, что я недостаточ-
но хорошо знаю Гете, все в нем представляется мне
проблемой. Для меня загадка даже самые незначитель-
ные черты его характера, самые пустяковые приключе-
ния. К примеру, я никак не могу понять, почему био-
графы не хотят объяснить нам того факта, что Гете,
чья жизнь, по всей вероятности, в целом сложилась
успешно, был человеком (и об этом сохранилось нема-
ло документальных свидетельств), проведшим боль-
шинство дней своей жизни в дурном расположении
духа. Внешние обстоятельства его жизни кажутся —
по крайней мере биографам — благоприятными. Он,
без сомнения, обладал Frohnatur, веселым характером.
Почему же тогда он так часто был в дурном рас-
положении духа?

«So still und so sinnig!

Es fehlt dir was, gesteh es frei».

Zufrieden bin ich,

Aber mir ist nicht wohl dabei»^I5

15 Заказ № 1435. 449

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

Дурное расположение духа — достаточно очевид-
ный симптом того, что человек живет наперекор своему
призванию.

То же можно сказать о его «застывшей», перпен-
дикулярной походке. По характеру Гете чрезвычайно
эластичен, подвижен, чуток. Его отзывчивость, душев-
ное богатство, внимание к своему окружению необык-
новенны. Откуда же эта скованность, отсутствие гиб-
кости? Почему он нес свое тело словно штандарт на
городских празднествах? И не говорите мне: это не
важно. «Фигура человека — лучший из текстов, на осно-
вании которого можно о нем судить» («Стелла»)^1б. Что
если я попрошу Вас посвятить Гете некий «физиогноми-
ческий фрагмент». В этой связи обратите особое внима-
ние на записи в «Дневнике» Фридерики Брион ¹⁷ с 7 по 12
июля 1795 года, например: «...горькое безразличие, словно
облако, омрачило его чело». Но еще важнее последующие,
которых я не стану упоминать, чтобы не излагать Вам
свою точку зрения по этому поводу. И не забудьте о «тех
неприятных складках у рта», которые упоминает в своем
Дневнике Лейзевиц — 14 августа 1790 года — и которые
можно видеть почти на всех юношеских портретах Гете.

Боюсь, если Вы последуете моим советам, в Герма-
нии разразится скандал — этот образ Гете окажется
совершенной противоположностью застывшему сим-
волу, традиционно изображаемому в Евангелиях,
вышедших из немецкой печати до настоящего времени.
В самом деле, можно ли свершить большее святотат-
ство, чем попытаться представить Гете человеком вы-
сокоодаренным, обладающим огромною внутренней
силой, чудесным характером — энергичным, ясным, ве-
ликодушным, веселым и в то же время постоянно
неверным своей судьбе. Отсюда его вечно дурное рас-
положение духа, скованность, стремление обособиться
от других, разочарованный вид. Это была жизнь
â rebours ¹⁸. Биографы ограничиваются тем, что на-
блюдают эти способности, этот характер в действии,
и они действительно достойны восхищения, предлагая
волнующее зрелище всем, кто ограничивается видимо-
стью существования. Однако жизнь человека не просто
работа тех изощренных механизмов, которые вложило
в него Провидение. Гораздо важнее вопрос: кому они
служат? Служил ли человек Гете своему призванию или

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

оказался вечным изменником своей тайной судьбе? Я,
понятно, не собираюсь решать этой дилеммы. Но
именно в этом и состоит серьезная, радикальная опе-
рация, о которой я говорил и которую может попы-
таться осуществить только немец.

Не стану, однако, скрывать от Вас своего, быть
может, ложного впечатления, что в жизни Гете было
слишком много бегства. В юности убегает ото всех
своих возлюбленных. Он бежит от своей писательской
жизни, чтобы окунуться в грустную атмосферу Вей-
мара. Веймар — самое значительное mal entendu ¹⁹ в ис-
тории немецкой литературы, которая, по-видимому,
является первой литературой мира. Даже если мое
утверждение покажется Вам глубоко ошибочным и па-
радоксальным и даже если Вы окажетесь совершенно
правы,— поверьте, у моей точки зрения вполне до-
статочно оснований! Но затем Гете бежит из Веймара
(который сам по себе был его первым бегством), и на
этот раз в его побеге есть что-то детективное: от
надворного советника Гете он бежит к торговцу Иоган-
ну Филиппу Мейеру²⁰, который после этого становится
сорокалетним учеником живописи в Риме.

Биографы, как страусы, готовы глотать камни ге-
тевского пейзажа словно розы. Они хотят убедить нас,
будто все любовные бегства Гете — уход от судьбы.
стремление любой ценой остаться верным своему ис-
тинному призванию. Но в чем оно?

Не буду злоупотреблять Вашим терпением и раз-
ворачивать здесь свою теорию призвания, поскольку
это целая философия: Ограничусь одним замечанием:
хотя призвание всегда в высшей степени лично, его
составные части, безусловно, весьма разнородны.
Сколь бы индивидуальны Вы ни были, дорогой друг,
прежде всего Вы — человек, немец или француз, и при-
надлежите к своему времени, а каждое из этих понятий
влечет за собой целый репертуар определяющих мо-
ментов судьбы. Но все они станут судьбой лишь тогда,
когда получат отчетливое клеймо индивидуальности.
Судьба никогда не бывает чем-то общим или абстракт-
ным, хоть и не все судьбы одинаково конкретны.

Есть мужчины, рожденные любить одну женщину,
а потому вероятность встречи с ней равна для них
нулю. Однако, по счастью, большинство мужчин за-

15* 451

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

ключают в себе более или менее разнообразную лю-
бовную судьбу и могут осуществить свое чувство на
бесчисленных легионах женственности определенного
типа. Проще говоря, один любит блондинок, дру-
гой — брюнеток. Когда говорят о жизни, то каждое
слово должно быть помечено соответствующим ин-
дексом индивидуализации. Эта печальная необходи-
мость принадлежит уже к судьбе человека как таково-
го: чтобы жить как единица, он должен говорить
вообще.

Призвание Гете!.. Если в мире есть что-то ясное,—
вот оно. Разумеется, было бы грубой ошибкой счи-
тать, что призвание человека совпадает с его явными
талантами. Шлегель говорил: «К чему есть вкус, есть
и гений»^2I. Столь категоричная формула представляет-
ся мне подозрительной, как и обратное суждение. Вне
всяких сомнений, развитие какой-либо замечательной
способности, естественно, приносит глубокое удовлет-
ворение. Но этот вкус, или естественное наслажде-
ние,— не счастье осуществленной судьбы. Порой при-
звание не приближает нас к дару, порой ему суждено
развиваться в совершенно противоположном направ-
лении. Случается, и так произошло с Гете, что неверо-
ятное богатство способностей дезориентирует и затруд-
няет осуществление призвания, по крайней мере в глав-
ном. Однако, если отбросить частности, мы видим:
радикальная судьба Гете заключалась в том, чтобы
быть первой ласточкой. Он пришел на эту землю
с миссией стать немецким писателем, который должен
был произвести революцию в литературе своей страны
и тем самым во всей мировой литературе*. У нас нет
времени и места говорить конкретнее. Если как следу-
ет встряхнуть произведения Гете, от них уцелеет лишь
несколько искалеченных строчек, которые можно мыс-
ленно восстановить, подобно тому как взгляд восста-
навливает разрушенную арку, уставившую в небо об-
ломки. Это и есть подлинный профиль его литератур-
ной миссии.

Гете Страсбурга, Вецлара, Франкфурта²² еще нам

* Я настаиваю на том, что здесь дано лишь самое общее определение
призвания Гете, самого главного в его призвании. Только развивая теорию
призвания, можно добиться достаточной ясности в той проблеме, о которой
здесь сказано весьма кратко.

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

позволяет сказать: wie wahr, wie seind*. Несмотря на
всю его молодость, несмотря на то, что молодость —
это воплощенное «еще не».

Но Гете принимает приглашение Великого Герцога.
И здесь я предлагаю Вам вообразить себе жизнь Гете
без Веймара, Гете, целиком погруженного в сущест-
вование бродящей, полной молодых соков Германии,
вдыхающей мир полной грудью. Представьте себе Ге-
те-скитальца, без крыши над головой, без надежной
экономической и социальной поддержки, без тщатель-
но приведенных в порядок ящиков, куда помещены
папки с гравюрами, к которым, возможно, он никогда
и не обратится, иными словами, полную противополо-
жность двадцатипятилетнему затворнику под сте-
рильным стеклянным колпаком Веймара, тщательно
засушенному в Geheimrat²³. Жизнь — наша реакция
на радикальную опасность (угрозу), саму материю
существования. И потому для человека нет ничего
опаснее очевидной, чрезмерной безопасности. Вот при-
чина вечного вырождения аристократий. Какую ра-
дость доставил бы человечеству Гете в опасности, Гете,
стиснутый своим окружением, с невиданным упорством
развивающий сказочные творческие способности!

Но в тот решительный час, когда в гордую душу
Гёте ворвалась героическая весна подлинной немецкой
литературы, Веймар отрезал его от Германии, вырвал
с корнем из родной почвы и пересадил в бесплодный,
сухой горшок смешного двора лилипутов. Какое-то
время, проведенное в Веймаре (как на курорте!), без-
условно, пошло бы ему на пользу. Немецкая лите-
ратура, основателем которой мог быть только Гете,—
это единство бури и меры, Sturm und Mass. Sturm
чувства и фантазии, которых лишены прочие евро-
пейские литературы; Mass, которой в разной степени,
хотя и безмерно, наделены Франция и Италия. С 1770
по 1830 год всякий истинный немец мог принести
свой камень на памятник Sturm. Даже посткантианская
философия — не что иное, как Sturm! Но немец обы-
кновенно бывает только Sturm — не знающим меры.
Furor teutonicus²⁴ заставляет его выходить за рамки
привычного бытия. Только вообразите — я уже не го-

* «Какой правдоподобный, какой реальный!» — так Гете сказал об осли-
ке, который грелся на солнышке.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

ворю о поэтах! — что Фихте, Шеллинг, Гегель обладали
заодно и bon sens²⁵! Все дело в том, что Гете чудесно
объединял в себе оба начала. Его Sturm достиг
достаточного развития. Следовало развить и другой
не менее важный момент. Вот зачем он отправляется
в Веймар — пройти курс подлинного «ифигенизма»^2б.
Пока все хорошо. Но зачем же остался в Веймаре
этот человек, готовый в любую минуту удариться
в бегство? Более того, десять лет спустя он опять
бежит — и возвращается вновь. Его временное бегство
неопровержимо свидетельствует: Гете должен был по-
кинуть двор Карла Августа. Мы можем проследить
практически день за днем то своеобразное окаменение,
в которое ввергает его Веймар. Человек превращается
в статую. Статуи не могут дышать, ибо лишены
атмосферы. Это как бы лунная фауна. Жизнь Гете
движется против его судьбы и начинает себя из-
живать. Мера становится чрезмерной и вытесняет
материю его судьбы. Гете — костер, который требует
много дров. Но в Веймаре нет атмосферы, а значит,
и дров. Веймар — геометрическое построение, Великое
Герцогство Абстракции, Имитации, неподлинного. Это
царство «как будто бы».

На побережье Средиземного моря раскинулось не-
большое андалузское селение, носящее чудесное имя
Марбелья²⁷. Четверть века тому назад там проживало
несколько семей старинного рода, которые, всячески
кичась благородством происхождения, то и дело
устраивали шумные празднества в несколько помпез-
ном и анахроническом духе. Окрестные жители сложи-
ли о них такое четверостишие:

«Как будто бы сеньоры

Потешили весь мир:

Ведя в как будто граде

Как будто бы турнир!»

Теперь мы уже не можем сказать о Гете — wie seind!
Несколько кратких эскапад, когда он отдается на волю
судьбы, только подтверждают наше предположение.
Его жизнь странным образом не может насытить себя.
Все, что он есть, не радикально и не полно: он — ми-
нистр, который на самом деле таковым не является.
Он — regisseur, который ненавидит театр, и поэтому —
вовсе не regisseur; он — натуралист, которому так и не

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

удалось стать натуралистом, и поскольку милостью
божьей он прежде всего поэт, Гете заставляет живуще-
го в нем поэта посещать рудник в Ильменау²⁸ и вербо-
вать солдат, гарцуя на казенном коне по кличке Поэзия
(я был бы весьма признателен, если бы Вам удалось
доказать, что этот как будто бы конь — выдумка оче-
редного недоброжелателя).

Вот страшное подтверждение тому, что человек
располагает лишь одной подлинной жизнью, той, ко-
торой требует от него призвание. Когда же свобода
заставляет Гете отрицать свое неустранимое «я», под-
меняя его на произвольное другое — произвольное, не-
смотря на самые почтенные «основания»,— он начина-
ет влачить призрачное, пустое существование между...
«поэзией и правдой». Привыкнув к такому положению
вещей, Гете кончает потребностью в правде, и подобно
тому, как у Мидаса все превращается в золото, у Гете
все испаряется в бестелесных, летучих символах. От-
сюда его как будто бы любовные увлечения зрелой
поры. Уже отношения с Шарлоттой фон Штейн²⁹ до-
вольно сомнительны, и мы бы никогда их не поняли,
если бы его как будто бы приключение с Виллемер³⁰
окончательно не прояснило для нас той способности
к ирреализму, которой достиг этот человек. Если
жизнь — символ, не нужно отдавать чему-либо пред-
почтение. Спишь ли ты с Christelchen³¹ или женишься
в «идеально-пигмалионическом» смысле* на скульп-
туре из Палаццо Калабрано — все равно. Однако судь-
ба — полная противоположность подобному «все рав-
но», подобному символизму!

Проследим возникновение какой-либо идеи. Любая
наша идея — реакция, положительная или отрицатель-
ная, на положения, в которые нас ставит судьба. Чело-
век, ведущий неподлинное, подменное существование,
нуждается в самооправдании. (Я не могу объяснить
Вам здесь, почему самооправдание — один из основ-
ных компонентов любой жизни, и мнимой и подлин-
ной. Не оправдывая собственной жизни в своих глазах,
человек не только не может жить,— он не может
и шагу сделать. Отсюда — миф символизма. Я не став-
лю под сомнение его истинность или ложность ни

* См.: Итальянское путешествие (Рим, апрель 1788 года).

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

. в одном из многих возможных смыслов — сейчас
речь идет лишь о его источнике и жизненной истине.

«Я на всю свою деятельность и достижения всегда
смотрел символически, и мне было в конечном счете
довольно безразлично, делать горшки или блюда»
(«ziemlich gleichgültig»). Эти неоднократно истолкован-
ные слова слетают с уст Гете в старости и, плавно паря,
мягко опускаются в юности на Вертерову могилу.
Бескровное вертерианство! Что в одном случае сделал
пистолет, в другом — равнодушие. Если все созданное
человеком — чистый символ, то какова окончательная
реальность, символизируемая в этой деятельности?
И в чем состоит подлинное дело? Ибо, без сомнения,
жизнь — дело. И если то, что действительно следует
делать, не горшки и не блюда, это обязательно что-то
еще. Но что именно? Какова истинная жизнь, по мне-
нию Гете? Очевидно, окончательная реальность для
каждой конкретной жизни является тем же, чем явля-
ется Urpflanze (прарастение) для каждого растения —
чистой жизненной формой без определенного содержа-
ния. Можно ли, дорогой друг, глубже извратить ис-
тину? Ведь жизнь — это неизбежная потребность опре-
делиться, вписать себя целиком в исключительную судь-
бу, принять ее, иными словами, решиться быть ею.
Независимо от наших желаний мы обязаны осущест-
вить наш «персонаж», наше призвание, нашу жиз-
ненную программу, нашу «энтелехию». Пусть даже
у этой ужасной реальности, нашего подлинного «я»,
много имен! А значит, жизнь движима совершенно
иным требованием, нежели совет Гете удалиться с кон-
кретной периферии, где жизнь начертала свой исключи-
тельный контур, к ее абстрактному центру, к Urleben,
пражизни. От бытия действительного — к бытию чи-
стому и возможному. Ибо это и есть Urpflanze
и Urleben — неограниченная возможность. Гете отказы-
вается подчинить себя конкретной судьбе, которая, по
определению, оставляет человеку только одну возмож-
ность, исключая все остальные. Он хочет сохранить за
собой право распоряжаться. Всегда. Его жизненное
создание, более глубокое и первичное, чем Bewußtsein
überhaupt («сознание вообще»), подсказывает, что это
великий грех, и он ищет себе оправдания. Но в чем? Он
подкупает себя двумя идеями, первая из которых —

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

идея деятельности (Tätigkeit). «Ты должен быть!» —
говорила ему жизнь, которой всегда дан голос, ибо
она — призвание. И он защищался: «Я уже есть, ибо
я неустанно действую — леплю горшки, блюда, не зная
ни минуты покоя». «Этого мало,— не унималась
жизнь.— Дело не в горшках и не в блюдах. Нужно не
только действовать. Ты должен делать свое «я», свою
исключительную судьбу. Ты должен решиться... Окон-
чательно. Жить полной жизнью — значит быть кем-то
окончательно». И тогда Гете — великий соблазни-
тель — попытался соблазнить свою жизнь сладкой пес-
ней другой идеи — символизма. «Подлинная жизнь —
Urleben - отказывается (entsagen) подчиниться опре-
деленной форме»,— нежно напевал Вольфганг своему
обвинителю — сердцу.

Нет ничего удивительного, что Шиллер разочаро-
вался, впервые увидев Веймарского придворного. Он
передал свое первое искреннее впечатление, еще не
попав под влияние того charme, которым Гете окол-
довывал всякого, кто какое-то время находился рядом.
Шиллер — полная противоположность. Бесконечно ме-
нее одаренный, он обращает к миру свой четкий про-
филь — покрытый пеной таран боевой триремы, бес-
страшно взрезающей волны судьбы. А Гете! «Er «be-
kennt» sich zu Nichts».— «Он ни к чему не привязан».
«Er ist an Nichts zu fassen».— «Его не за что заце-
пить».

Отсюда упорное стремление Гете оправдать в соб-
ственных глазах идею любой реальности sub specie
aeternitatis³²: если есть прарастение и пражизнь, то есть
и прапоэзия без времени, места, определенного облика.
Вся жизнь Гете — стремление освободиться от простран-
ственно-временной зависимости, от реального прояв-
ления судьбы, в котором как раз и заключается жизнь.
Он тяготеет к утопизму и укротизму. Любопытно, как
деформировано в нем человеческое. Родоначальник
высокой поэзии, вещающей от имени сугубо личного
«я», затерянного в мире, в своей внешней судьбе он до
такой степени плыл против собственного призвания,
что кончил полной неспособностью что-либо делать от
себя лично. Чтобы творить, он должен сначала вооб-
разить себя кем-то другим: греком, персом (горшки,
блюда). Это наименее очевидные и наиболее значимые

Дата добавления: 2015-05-09