Хосе ортега-и-гассет 3 страница

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

идеями противостоит в нас тому, что мы ощущаем как
саму реальность, как «внешний мир».

Поэтический мир представляет собой высшую сте-
пень фантастического, в сравнении с ним мир науки
кажется стоящим ближе к реальности. Отлично! Но
если мир науки кажется нам почти реальным в сравне-
нии с поэтическим миром, не следует упускать из виду,
что он тоже фантастичен и в сравнении с реальностью
является не более чем фантасмагорией. Такое двойное
наблюдение позволяет нам заключить, что разные
«внутренние миры» как бы вставлены в реальный, или
внешний, мир, вместе с которым они образуют некое
огромное сочленение. Я хочу сказать, что один из них,
например мир религиозный или мир науки, нам кажет-
ся стоящим ближе к реальности, на нем воздвигается
мир «sagesse», или непосредственного жизненного опы-
та, и уже вокруг него располагается мир поэзии. Дело
в том, что в каждом из этих миров мы живем со своей
определенной дозой «серьезности» или, если угодно,
напротив, со своей различной степенью иронии.

Заметив это, мы тотчас вспомним, что расположе-
ние внутренних миров не всегда было одним и тем же.
Известны эпохи, когда ближе к реальности для челове-
ка стояла религия, а не наука. Был в греческой истории
период, когда «истиной» для греков являлся Гомер и,
следовательно, то, что именуется поэзией.

И тут возникает один важный вопрос. Я полагаю,
что европейское сознание до сих пор грешит легкомыс-
ленным отношением к множественности миров, что
оно никогда всерьез не утруждало себя выяснением
отношений между мирами, равно как и выяснением
того, что же они такое. Науки—прекрасная вещь
в своих собственных границах, но, когда напрямик
спрашиваешь, что же такое наука как человеческое
занятие по сравнению с философией, религией, муд-
ростью и т. д., ответ получаешь самый туманный.

Очевидно, что все это: наука, философия, религия,
поэзия — вещи, которые человек делает, и, как все, что
делается, они делаются им зачем-то и для чего-то. Ну,
это ладно, но тогда почему человек делает эти вещи
по-разному?

Если человек познает, если он занимается наукой
или философией, то, очевидно, потому, что с некоторых

489 '

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

пор пребывает в сомнении по поводу важных для него
вещей и стремится обрести уверенность на этот счет.
Присмотримся, однако, внимательно к этой ситуации.
Для начала отметим, что она не может быть исходной
ситуацией, поскольку пребывать в сомнении означает,
что в один прекрасный день человек в него впал. Но
ведь нельзя начинать с сомнения. Усомниться может
только тот, кто раньше слепо веровал. Всякий акт
познания обусловливается предшествующей ситуаци-
ей. Верующего, не сомневающегося не снедает беспо-
койная жажда познания. Познание рождается в сомне-
нии, и породившая его сила не исчезает. Заниматься
наукой—это непрестанно упражняться в сомнении
насчет провозглашаемых истин. Эти истины—знание
только в той мере, в какой они противостоят сомне-
нию. Их удел—вечный поединок на ринге, вечная
схватка со скептицизмом. Этот поединок на ринге
называется доказательством. Вместе с тем доказатель-
ство свидетельствует о том, что уверенность, к кото-
рой стремится ученый или философ,—вещь достаточ-
но серьезная. Тот, кто верит, верит именно потому, что
не он выковывал уверенность. Верование—это уверен-
ность, которую мы обрели неведомо какими путями.
Всякая вера дается нам, обретается нами. Ее изначаль-
ный образец—вера «отцов и дедов». Но, познавая, мы
как раз утрачиваем дарованную уверенность, в кото-
рой пребывали до сих пор, и нам нужно своими
собственными силами снова сотворить себе верова-
ние. А это неосуществимо, если человек не верит в то,
что у него достанет на это сил.

Стоит только коснуться самых простых вещей, как
становится очевидным, что познание, этот особый вид
человеческой деятельности, зависит от целого ряда
условий, поскольку человек никогда не начинает позна-
вать ни с того ни с сего, вдруг. И разве не точно так
же обстоят дела со всеми великими видами умствен-
ной работы человека—религией, поэзией и т. д.?

Однако, как ни странно, мыслители до сих пор не
утруждали себя уточнением этих условий. В сущности,
они даже не пытались исследовать взаимосвязь видов
деятельности между собой. Насколько мне известно,
только Дильтей достаточно широко ставит вопрос и,
определяя, что такое философия, считает нужным од-

ИДЕИ И ВЕРОВАНИЯ

новременно сказать, что такое наука, религия и лите-
ратура * Ведь ясно, что у них есть нечто общее. Сер-
вантес и Шекспир дают нам представление о мире
точно так же, как Аристотель и Ньютон. Это же
можно сказать и о религии.

Итак, описав разнообразие сфер интеллектуальной
деятельности человека—неопределенное выражение
«интеллектуальная деятельность» все же дает нам
достаточно оснований для противопоставления его
«практическому» действию,— философы успокоились,
решив, что дело сделано. Правда, некоторые доба-
вляют к перечисленным видам деятельности миф,
смутно дифференцируя его с религией, но суть дела
не меняется.

Важно, однако, что все, включая Дильтея, считают
эти виды деятельности конститутивными моментами
человеческого бытия, человеческой жизни. И оказыва-
ется, что человеку присуща склонность к указанным
видам деятельности точно так же, как ему присуще
иметь ноги, физиологические рефлексы, издавать ар-
тикулированные звуки. Отсюда следует, что человек
религиозен потому, что он религиозен; разбирается
в философии или математике потому, что ему свойст-
венно разбираться в философии и математике; сочиня-
ет стихи потому, что сочиняет; причем это «потому
что» означает, что религия, знание и поэзия суть спо-
собности человека, данные ему от века. И выходит, что
человек всегда—все это вместе взятое: верующий, фи-
лософ, поэт, но, разумеется, в различной мере и соот-
ношении.

А коль скоро так считалось, то, конечно, признава-
лось следующее: понятия «религия», «философия»,
«наука», «поэзия» могут быть сформулированы только
в связи с вполне конкретными, определенными челове-
ческими делами, свершенными в такое-то время в та-
ком-то историческом месте. Например,— укажем толь-
ко на самые очевидные случаи—философия становит-
ся философией только в Греции в V веке, наука
обретает собственное лицо только в Европе в начале
XVII века. Но как только по поводу какого-то хроно-
логически установленного события складывается

* Впрочем, делает он это неглубоко, не говоря уж о принципиальной
ошибке, речь о которой ниже.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

устойчивое представление, все принимаются выиски-
вать в любой исторической эпохе что-либо подобное
или хотя бы немного похожее—для того чтобы
прийти к заключению: в данное время человек тоже
был верующим, ученым, поэтом и т. д.

Но стоило ли формировать пресловутое устойчивое
представление, чтобы потом лишать его какой бы то
ни было определенности и прилагать к самым несход-
ным явлениям?

Мы изымаем из форм человеческой деятельности
всякое конкретное содержание. Например, религией
мы считаем не только любое верование в любого бога,
каким бы он ни был, но и буддизм, хотя в нем никаких
богов нет. Равным образом мы называем знанием
любое суждение о сущем, каким бы ни было то, о чем
судят, и каков бы ни был способ рассуждения; мы
называем поэзией любое доставляющее удовольствие
словесное творение, сколь различными бы ни были
сами творения; мы с редким великодушием приписы-
ваем необузданное и противоречивое разнообразие по-
этических смыслов лишь нескончаемой череде стилей,
и ничему больше.

Так вот, по моему мнению, к этому укоренившему-
ся обыкновению следует отнестись "критически, и это
по меньшей мере, а скорее всего, его надлежит радика-
льно пересмотреть. Но об этом другая моя работа.

Дата добавления: 2015-05-09