Предпосылки толкования права

Исторические и философско-методологические

СУДЕБНОГО ТОЛКОВАНИЯ ПРАВА

СУДЕБНОГО ТОЛКОВАНИЯ ПРАВА

ГЛАВА 1. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

Родовой для понятия «толкование» является категория «понимание», так как толкование — один из аспектов понимания. Понимание (нем. — verstehen, англ. — comprehension, understanding, франц. — comprehension) есть присущая человеческому сознанию форма освоения действительности, означающая раскрытие и воспроизведение смыслового содержания предмета. Окружающая человека реальность (социально-культурная и природная) преломляется
в сознании и становится осмысленной действительностью.

Действительность — это то, что объективно существует; действительность равнозначна окружающему миру или связной системе предметов[72]. Присущая человеческому мышлению предметность требует операции осмысления, т. е. наделения предметов значениями, связующими эти предметы в целостное единство. Другими словами, человек ориентируется в мире с помощью возникающей в сознании «картины» или «образа мира». Элементы мира — вещи и явления — предстают как носители смыслов и значений. Понимание — это антропологически универсальное явление, так как без понимания невозможна ориентация или «навигация» человека в мире, т. е. оценка окружающих условий существования и принятие решений, направ­ленных на обустройство индивидуальной и коллективной жизни.

Если понимание — это универсальная операция мышления, то толкование — это лишь одна из специфических познавательных процедур, приводящих к пониманию. Ее специфика определяется
в первую очередь таким качеством, как процедурность.

Процедура — это линейная и регламентированная последовательность действий, направленная на достижение конкретного результата. Процедурность мышления связана прежде всего с рациональным уровнем сознания, так как именно при рациональном мышлении, опирающемся на логику, возможна точная алгоритмическая последовательность мысли. Переход в режим толкования осуществляется тогда, когда к «мыслительным автоматизмам» (т. е. к освоению действительности на бессознательном, «инстинктивном» уровне) подключается рациональное мышление. Рациональное толкование
в этом смысле противоположно интуитивному пониманию. Интуитивное понимание протекает в режиме так называемого «инсайта», т. е. осмысление происходит не как последовательный поиск смысла с помощью аналитических процедур, а как его моментальное
и безотчетное «схватывание»[73]. Другими словами можно сказать, что толкование как иной режим осмысления требуется в ситуациях проблематичности понимания, когда смысл по той или иной причине сразу не схватывается.

Психологической и одновременно исторической причиной перехода к герменевтическому (истолковывающему) режиму осмысления является так называемый «когнитивный диссонанс». Когнитивным диссонансом называют «интеллектуальный конфликт, возникаю­щий, когда имеющимся мнениям и представлениям противоречит новая информация» [74]. Изменения, происходящие в куль­турной
и природной среде, нарушают баланс психики. Этот своеобразный психологический дискомфорт является основой для поиска путей усвоения нового содержания, включения его в систему устоявшихся идей и представлений. Правда, можно сказать, что человек постоянно сталкивается с изменениями окружающей среды, и поэтому толкование универсально и неразличимо с пониманием. Такой подход к понятию толкования имеет свое место в истории науки[75], но, на наш взгляд, он является слишком широким. Толкование —
не единственный способ усвоения (уяснения) нового. Так, напряжение, вызванное когнитивным диссонансом, может быть устранено Ъи при помощи других способов. Например, когда «индивид отвергает или избегает новой информации, или убеждает себя, что противоречия на самом деле не существует»^[76].

По нашему убеждению, интерпретация вторична по отношению к пониманию, которое может возникать благодаря укорененности мышления в жизненной реальности, в непосредственном восприятии. Как говорит об этом Й. Ратцингер, «то, что может существовать только благодаря интерпретации, перестает существовать
в действительности»[77]. Интерпретации, толкования нужны потому, что реальность является частично скрытой, а возможны они потому, что существует понимание как момент, предшествующий толкованию.

Для того, чтобы выделить функции толкования, рассмотрим этот феномен сквозь призму социологии знания. Ведь очевидно, что функции толкования как способа производства знания, необходимого для поддержания жизнедеятельности людей, возникают в сфере социального общения. Мы уже упоминали, что толкование как способ осмысления возникает в условиях кризиса объяснительной модели мира. Мировоззренческие кризисы возникают в результате усложнения социальных условий и соответствующих им практик. Это усложнение может быть спровоцировано изменениями в природной среде, но в сознание человека оно проникает через изменение социальной структуры: например, землетрясение не требует интерпретации, интерпретации требует паника при землетрясении. Смыслы и значения, которыми наделены вещи и явления мира
в ситуации возросшей социальной или культурной динамики, становятся зыбкими. Традиционное знание и базирующееся на нем стереотипное мышление перестают обеспечивать гармоничность опыта и жизнедеятельности. Растет неопределенность.

Другими словами, появление феномена толкования связано
с кризисами архаической, статичной модели действительности, которая возникает в ситуации слабой социокультурной динамики,
когда взаимное соответствие индивидуального и коллективного мышления и жизнедеятельности обеспечивается за счет простого повторения найденной модели отношения к реальности, за счет рутинизации и стереотипизации мыслительных процессов. В ситуации возросшей социокультурной динамики, в условиях, обладающих высокой степенью неопределенности «бифуркационных» воздействий, возникает задача уменьшения степени неопределенности
за счет выбора наилучшего (истинного) значения для того или иного социально значимого факта. К типу судьбоносных фактов относятся факты, от которых зависит миропорядок. В обществах, солидарность которых основана на обрядовых практиках, такими судьбоносными фактами являются ритуальные вещи и моменты ритуала; именно они перетолковываются в соответствии с изменяющейся действительностью. В письменных обществах, где регулятивную функцию выполняют книги, толкуются тексты — в первую очередь религиозные и юридические.

Это позволяет дать определение понятия «толкование» применительно к историко-культурным условиям возникновения и функционирования этого способа осмысления действительности. Толкование, или интерпретация, — это специфический прием рацио­нального отношения к действительности в условиях возрастания неопределенности поведения людей под давлением изменения социальной и природной среды. Толкование снижает степень неопределенности и позволяет установить контроль над реальностью
за счет нахождения (уяснения) и закрепления (разъяснения) наиболее адекватного варианта смыслового содержания того или иного жизненно важного факта действительности. На ранних этапах человеческой истории наиболее важным типом фактов, требующим толкования, становятся устные и письменные тексты религиозно-правового характера.

Толкование никогда не представляет собой завершенного, статичного состояния. «Оно всегда имеет характер процесса проникновения — неполного и частичного»^[78]. Это меткое замечание А. Н. Уайтхеда указывает на то, что толкование может возникнуть только в ситуации сомнения. Центральный смысл понятия «толкование» состоит в том, что оно неотделимо от понятия «вариативность». Сущность отношений между содержанием понятий «толкование» и «вариативность» выявляется при обращении к становлению феномена человеческой рациональности, связи генезиса рациональности с социокультурными предпосылками формирования логического аппарата человеческой рациональности. При взгляде на со­дер­жательное наполнение понятий «вариативность» и «толкование» под историческим углом зрения обнаруживается связь проблемы многовариантности с кризисом представлений о незыблемости миропорядка, когда открывшееся многообразие реальности осознается как угроза коллективной идентичности и требует обнаружения «инварианта», через который хаотическое нагромождение фактов и смыслов могло бы быть связано в упорядоченную (и поэтому подконтрольную разуму) систему. Инвариант — это такое толкование, которое наделяется атрибутом авторитетности, истинности и неприкосновенности.

Еще одно важнейшее понятие для объяснения генезиса феномена и понятия «толкование» — это понятие «канон». Канон призван дать надежные точки опоры для понимания сложной реальности (физической, социальной или текстовой), создать условия для установления смысловых соответствий, точности комментирования. Канон устраняет произвол и случайность, уменьшает излишнюю сложность в объяснении истинного общественного порядка[79] или вариантов принципов мироустройства при переходе от архаической родоплеменной организации общества к государству.

Итак, исторически проблема толкования появляется в тот момент, когда люди осознают проблематичность фактической стороны действительности и начинают поиски наиболее адекватного
задаче сохранения общественного целого варианта выхода из социального и идеологического кризиса. Вопрос «Что означает этот факт?» перестает однозначно определяться ситуацией, так что ответ приходится искать для каждого конкретного случая и опираться при этом на авторитет толкователя. Другими словами, возникновение проблемы толкования и института толкователей в истории человеческих обществ было связано с ситуацией потери ориентации, когда восприятие фактической реальности сильно усложняется. Первым таким кризисом ориентационной модели общества по причине усложнения мира стал период перехода от дописьменного общества
к письменному. Для нашей темы здесь важно то, что переход
от устного способа функционирования информации о принципах мироустройства к организации массива такой информации с помощью письменности означает смену форм жизнеобеспечения человеческих коллективов. В этом смысле речь идет о переходе от обрядовых обществ к обществам текстовой культуры [80]. Одним из важ­нейших проявлений этого перехода становится возникновение права как особого письменного способа урегулирования социальных отношений, разрешения противоречий и конфликтов.

Дописьменные общества солидаризированы благодаря обрядовым практикам: каждый член общества полностью и непосредственно включен в процесс воспроизводства миропорядка. Такой тип солидарности характерен только для небольших коллективов. Создание государства, объединение больших групп людей требует для их солидаризации инструменты, выполняющие роль посредника, который мог бы укреплять и сохранять элементы солидарности
и передавать их на большие расстоянии. Письменность — такой необходимый посредник. Появляется феномен юридического текста, который начинает посредничать между центром и периферией. Создается необходимость в институтах-посредниках и специалистах по распространению единого знания (прежде всего знания законов) из центра к периферии.

Формирование и поддержание единого социального миропорядка в государстве усложняется не только из-за обширности территории, но и за счет культурной динамики, ускорившейся в результате объединения множества разнородных родовых культур. В связи
с решением задачи преодоления этих сложностей по поддержанию единства общества и возникает феномен письма, а с ним и феномен письменных сакральных текстов. Сакральным является тот текст, который способен поддерживать единый миропорядок в государстве. Именно по этой причине ранние юридические памятники неотделимы от священных книг (Библия, Законы Ману и т. п.), и толкование юридическое сливается с религиозно-мифологическим.

Родовое общество — это общество обрядовое: здесь взаимное соответствие мышления и жизнедеятельности, индивидуального
и коллективного поведения обеспечивается участием каждого члена рода в обряде; священным текстом является миф, бытующий в устной форме. С увеличением территории и усложнением этнической структуры общества становится невозможным устное сохранение обосновывающего (сакрального) знания, на сцену истории выходит письменный способ сохранения и транслирования обосновывающего знания. Такой способ порождает особую проблему — проблему толкования сакрального текста, так называемой «экзегезы». Какое-то время текстовая культура в первых государствах соседствовала
с обрядовой культурой, и поэтому проблема толкования не была острой, не порождала института толкователей и не рефлексировались ее аспекты. Например, в Древнем Египте и Древнем Китае продолжала превалировать именно обрядовая культура; эти цивилизации выработали стойкое представление о том, что поддержание нормального порядка мироздания требует в основном средств коммуникации ритуального и духовно-мистического характера: передача суммы знаний заключена не столько в книгах, сколько в обрядах[81]. По этой причине практика толкования права не приобрела
в этих государствах особого социально-политического значения.

Толкование права возникает, таким образом, в качестве неотъемлемого элемента самого процесса правообразования, так как основополагающими чертами такого сравнительно нового социального регулятора, каким стало право, являлись его письменный характер
и наличие строго определенного, незыблемого текстуального выражения. За счет фиксации формы и содержания права достигался эффект социальной стабилизации, укрепления определенного социального порядка и обеспечение известного уровня гармонии в обществе. Но такого рода качества, естественно, требовали особых усложненных процедур понимания, существенно отличавшихся
от прежнего «автоматического» усвоения мифов, обычаев, ритуалов и других элементов нормативного комплекса.

Важное значение проблема толкования текстов получает в иудаизме, где представления об истинном законе отделяются от обрядов и связываются с текстом священных книг. При этом важно то обстоятельство, что именно в еврейской культуре основной священный текст одновременно является главным источником права,
поэтому проблема религиозной интерпретации неотделима от юри­дического толкования. В 70 г. н. э., когда древнееврейское общество (после разрушения Храма) лишилось всякой возможности для проведения обрядов, толкование обосновывающих текстов для евреев становится основой религиозной и культурной идентичности,
а равным образом всего социального порядка. В этой связи возникает раввинистический иудаизм.

Правда, в раввиническом иудаизме складывается представление о том, что толкование священного текста направлено на выявление смысла («духа закона») в неизменном тексте («при соблюдении твердой буквы»)[82]. Ограничение толкования в древнееврейской культуре каноном существенно ограничивает рост видов легальных интерпретаций. Именно в этой культурной среде появляется, в частности, буквальное толкование и толкование по аналогии. Для иудаизма свойственно особо бережное отношение к исходному письменному тексту, отступление от собственного смысла которого считается недопустимым.

Впервые с отсутствием канона для толкования мы сталкиваемся в Древней Греции. Начиная с V в., нарастает небывалая сложность культурной жизни, вызванная целым комплексом нововведений
в политике, технике, искусстве и религии. В это время традиционные связи подверглись беспрецедентной ломке; перетолковывается и традиционный смысл понятия «канон». «Этот путь привел в Греции к созданию под знаком канона новых дисциплин и тем самым
к усложнению культуры за счет автономных дискурсов»[83]. Текстами, которые обеспечивают рамки для интерпретаций, в Греции становятся не сакральные канонические книги, не обряды, а философско-теоретические тексты. Это означает, что авторитетными счи­таются такие толкования, которые освящены авторитетом той или другой философской концепции. Философских концепций столько, сколько школ. По причине соревновательного характера сосуществования
в Греции множества дискурсов истина становится проблематичной, а разрешение этой проблематичности лежит в плоскости толкований уже не канонического, а теоретического характера. «Философия и наука, то есть развитие дискурса, подчиненного логическим правилам нахождения истины, представляют собой специфическое достижение Греции, особый путь греков»[84].

Радикальное отличие канонического типа толкования египтян или евреев от теоретических интерпретаций, «изобретенных» древнегреческими философами, состоит в том, что истину больше нельзя выявить полностью, к ней можно лишь приближаться. Здесь мы находим отличие канона и классики. Канонический подход к легитимации интерпретации состоит в том, что она восходит к авторитету священного текста и больше ни к чему, в Библии, Торе, Коране или Ведах содержится все: критерии истинности, все истинные толкования и даже весь предметный мир. Классицистический подход к интерпретации состоит в том, что такого типа толкование отсылает — не сразу, а поочередно — 1) к своему предмету; 2) более ранним текстам; 3) критериям истинности текста, выработанным в той или иной школе философии[85].

Самым важным для исторического обзора генезиса феномена
и теории толкования является то, что в толковании, основанном
на авторитете философских текстов, присутствует тройное отношение между автором, предшественником и предметом. Это становится возможным по причине отделения проблемы толкования
от религиозной концепции канонического текста.

В деле толкования становятся приемлемыми такие процедуры, как внесение личностного смысла в текст интерпретации и множественность интерпретаций. Внесение личностного смысла в текст интерпретации и множественность интерпретаций становится базисом последующих исторических форм толкований. Мы находим эти принципы в первом не каноническом (а классическом) типе толкования — в «аллегорическом» способе истолкования неоплатониками литературных памятников классического наследия. Аллегория (греч. allegoria — иносказание) — такой способ толкования, при котором религиозная реальность сводится к человеческой реальности — к этике, эстетике, антропологии[86].

Таким образом, можно сделать вывод, что аллегорический метод — это начало процесса рационального отношения к толкованию и, соответственно, начало современного понимания функций толкования как процедуры осмысления с опорой на логические методы.

К этому методу примыкает средневековая экзегетика, а из экзегетической традиции вырастает философская герменевтика. В герменевтике Ф. Шлейермахера рационализм смыкается с принципом авторского толкования. Так, в качестве предмета интерпретации
у него выступает индивидуальный план выражения. «Интерпретационная процедура, по Шлейермахеру, предполагает осуществление как объективной (″лингвистической″ или ″грамматической″) интерпретации, так и интерпретации субъективной (″психологической″ или ″технической″)»^[87].

В философской концепции В. Дильтея смысл, выявляемый герменевтически, понимается как объективно заложенный в текст
и тоже связывается исключительно с феноменом автора. Г. Риккерт пишет о понимании как реконструкции в сознании понимающего того соотношения понимаемого действия с ценностью, которое выступало его исходным импульсом. «Как в концепции Дильтея, так
и в сложившейся на ее основе ″духовно-исторической″ школе интерпретации (Р. Унгер, Э. Эрматингер) важнейшей фигурой в про­цессе интерпретации выступает фигура автора»[88].

Параллельно теоретическому осмыслению феномена толкования разворачивается и эволюционирует интерпретационная практика
в рамках национальных правовых систем. Здесь в рамках европейской культуры намечаются два основных пути развития: континентальная (романо-германская) традиция склоняется к приоритету законодательства, оставляя судье роль «проводника» высшей поли­тической воли, выраженной в законе; англосаксонская правовая система, напротив, возлагает на судью стратегические задачи
по определению основных параметров правового регулирования,
в результате чего он фактически соединяет в своих руках функции интерпретатора и законодателя.

В этой связи актуализируется, становится видимой политическая значимость института толкования права. Лицо, управомоченное определять смысл юридического предписания, фактически превращается в его «соавтора», т. е. обретает немалую долю политической власти, связанной с правовым инструментарием воздействия на общество. Не случайно интерпретационная деятельность издавна воспринималась верховной властью разных государств с элементами подозрения, как своего рода посягательство на суверенные прерогативы. Например, еще византийский император Юстиниан, проделавший грандиозную работу по систематизации римского права, одновременно провозгласил за собой монополию на толкование. Аналогичные решения принимались и римскими папами в отношении норм канонического права (например, папой Пием IV по поводу постановлений Тридентского собора). В ХVIII в. толкование права было официально запрещено в Пруссии, Баварии, Австрии. Например, «Введение в прусское пандектное право» содержало следующие нормы: «При принятии решений по спорным правовым вопросам судья не может придавать законам ни­какой иной смысл, кроме того, который четко оп­ределен в словах и в их связи относительно оспа­риваемого предмета или вытекает из следующей несомненной сути закона» (ст. 46); «Ес­ли судья считает, что смысл закона вызывает со­мнение, он должен заявить свои сомнения законо­дательной комиссии и запросить ее суждение, не называя стороны, ведущие процесс» (ст. 47)[89].

Интересно, что подобного рода отношение распространялось не только на официальное, но даже на доктринальное толкование права. Не секрет, что Наполеон I при известии о появлении первого комментария на Гражданский кодекс Франции воскликнул: «Пропал мой Кодекс!». В Баварии в 1813 г. указом было запрещено писать и публиковать какие-либо комментарии к Уголовному уложению, принятому в том же году[90].

Касаясь политических предпосылок юридического толкования, Г. Гадамер замечает: «Для самой возможности юридической герменевтики существенно, что закон одинаково обязателен для всех членов правовой общности. Где это не так, как, например, в случае абсолютизма, ставящего волю абсолютного монарха над законом, там герменевтика невозможна… Задача интерпретировать закон так, чтобы конкретный случай получил справедливое решение
в правовом смысле данного закона, здесь вообще не стоит. Напротив, не связанный законом монарх способен добиться того, что кажется ему справедливым, вообще не считаясь с законом, то есть не совершая никаких усилий по его истолкованию. Задача понимания и истолкования стоит лишь там, где законодательные положения полагаются неснимаемым и для всех обязательным образом»[91].

Российская правовая система на этом этапе тоже склонна относиться к судебному толкованию права по меньшей мере скептически. Так, в знаменитом Наказе Екатерины II, оказавшем значительное влияние на юридическую теорию и практику, вы­с­казывались
по этому поводу следующие идеи: «Судьи, судящие о преступлениях, потому только, что они не законодавцы, не могут иметь права толковать законы о преступлениях»; «Ежели право толковать законы есть зло, то также есть зло и неясность закона, налагающая нужду толкования»[92].

Наряду с этим отрицательным отношением к судебному толкованию, в течение ХIХ в. в России формируется совершенно иная традиция, связанная с существенным возвышением роли интерпретационной практики кассационных департаментов Сената как высшей судебной инстанции. Согласно ст. 815 Устава гражданского судопроизводства и ст. 933 Устава уголовного судопроизводства, «все решения и определения кассационных департаментов, которыми разъясняется точный смысл законов, публикуются во всеобщее сведение, для руководства к единообразному истолкованию и применению оных». Сам Сенат толковал это положение в том смысле, что его решения и определения являются обязательными не только для суда, на рассмотрение которого передается дело после кассации, но и для всех остальных судов при рассмотрении аналогичных дел.

Сенат выработал в своей судебной интерпретационной практике следующие основные правила: 1) суды обязаны руководствоваться кассационными решениями, разъясняющими смысл законов, при разрешении сходных дел; 2) эта обязанность распространяется только на решения, опубликованные в официальном издании;
3) из двух противоречащих друг другу решений суды обязаны подчиняться тому, которое принято позже; 4) если после того, как сенат дал разъяснение по данному делу, было официально опубликовано решение по аналогичному делу с другим разъяснением по данному вопросу, суд может руководствоваться опубликованным решением; 5) кассационные решения, не будучи законами, имеют обратную силу,
т. е. должны применяться при разрешении всех дел, а не только тех, рассмотрение которых было начато после их опубликования. Характерно, что, как отмечает Е. В. Васьковский, эти решения вырабатывались при явно негативной оценке со стороны юридической науки[93].

По мнению А. Д. Градовского, стремление к ограничению
судейского произвола привело к противоречивым решениям верховной власти и породило внутреннюю «борьбу» в Своде основных законов. Так, его статья 65 состояла из двух частей, которые,
согласно Градовскому, находятся между собой в конфликте: «Законы должны быть исполняемы по точному и буквальному смыслу оных, без всякого изменения и распространения. Все без изъятия места, не исключая и высших правительств, должны утверждать определения свои на точных словах закона, не переменяя в них без доклада Императорскому Величеству ни единой буквы и не допуская обманчивого непостоянства самопроизвольных толкований.
Но если бы где-либо, по различию буквального смысла узаконений, встретилось затруднение в избрании и приложении закона к рассматриваемому делу — в таком случае, по невозможности согласить буквальный смысл закона с таковым же другого, самая необходимость предписывает, особенно в высших местах, следовать общему духу законодательства и держаться смысла наиболее оному соответствующего». Эти два положения, заключает Градовский, имеют различное происхождение: первое из них возникло под влиянием идей Наказа, откуда заимствовано выражение о «непостоянстве самопроизвольных толкований»; второе было вызвано практическими соображениями, связанными с разрешением противоречий между существующими узаконениями. Таким образом, русское законодательство оказалось в трудном положении: оно стремилось ограничить произвольное толкование законов и одновременно, учитывая общее хаотическое состояние самого законодательства,
вынуждено было допускать достаточно широкие полномочия судов
в сфере толкования, чтобы избежать нежелательных практических последствий, связанных с медленностью разрешения дел и необходимостью «испрашивания указа на указ» при наличии явных противоречий или нелепостей[94].

На теоретическом уровне следующий этап понимания феномена интерпретации знаменует собой западная постмодернистская концепция интерпретации. Г. Башляр, В. Кайзер, Э. Штайгер в качестве исходных презумпций интерпретации полагают объективность текста, взятого вне приписываемого ему контекстного его содержания. «В этой парадигме развивается и структурно-семиотическое направление трактовки интерпретации, рассматривающее текст как самодостаточную реальность»[95]. Согласно постмодернистской концепции, интерпретации процедура возведения к автору является избыточной. В этой ситуации интерпретация выступает не как восстановление замысла автора, но как расшифровка текстового «кода».
В отличие от классической парадигмы, философия постмодерна задает иное понимание интерпретации, понимая ее как наполнение текста смыслом — вне постановки вопроса о правильности, т. е. соответствии некоему исходному, «истинному» значению.

Если классическая интерпретация, понимаемая как «критика», предполагает рассмотрение субъектом внешне существующего текста как языкового объекта, то в постмодернизме основной стратегией по отношению к тексту выступает не понимание, а так называемое «означивание» его, т. е. привнесение собственного смысла. Второй основополагающей идеей постмодернистского понимания интерпретации является ее ориентация не на фигуру автора (как в герменевтической традиции) и не на текст (как в структурно-семио­тической традиции), а на самого читателя.

Итак, постмодернистская теория интерпретации опирается на концепцию «смерти автора» как частное проявление общей постмодернистской концепции «смерти субъекта». Это отличает ее от всех предыдущих теоретических подходов.

Формирование новых представлений о толковании совпадает
с другими явлениями, свидетельствующими о кризисе прежней картины социального мира и властного порядка. Речь идет о глобализации, которая привела к ревизии классической доктрины государственного суверенитета в сторону его существенного ослабления,
а также о широком распространении теорий «правового плюрализма», в соответствии с которыми правовая система государства вовсе не имеет монополии и даже приоритета в обществе, а наряду с ней могут существовать и действовать правовые системы в рамках
отдельных социальных групп, не имеющие официального признания[96].

Практическое преломление постмодернистских концепций в теории толкования права может выражаться, например, в том, что толкование рассматривается не как поиск истинного смысла, заложенного
в юридическом тексте, а как его произвольное конструирование
в соответствии с теми или иными текущими социальными и политическими потребностями.

Таким образом, толкование права возникает как своеобразный ответ человеческой культуры на исторические вызовы и в дальнейшем эволюционирует в зависимости от меняющихся социально-политических и идейных условий общественного развития.

Дата добавления: 2015-05-07