Инверсия

Мы уже говорили, что условием самого полагания бинарной оппозиции является некая относительная симметризация онтологических ниш, которые затем заполняются элементами оппозиции. Симметрия здесь понимается не как образ, а как структурная категория. Симметрийная конструкция, простейшей и базовой модификацией которой является центральная симметрия, включает в себя помимо одной или нескольких пар симметрийно соотносящихся элементов ещё и иноположенную этим элементам ось или центр, по отношению к которому эта симметрия и осуществляется. В данном случае место иноположенного центра занимает само экзистенциально переживающее сознание, изначально равноотчуждённое от семантических элементов оппозиции. Но семантическая симметрия, как уже отмечалось, всегда сочетается с аксиологической асимметрией: один из элементов имеет положительную отмеченность, другой отрицательную. Аксиологическая асимметрия в сколь угодно сублимированном и/или атавистическом виде присутствует в дуальных оппозициях всегда, ибо без этого невозможно полноценное полагание инакости дуально разводимых элементов. Ничто не может превратиться в нечто, пока не прояснена его ценностная отмеченность в культуре.

Экзистенциально переживающее сознание, таким образом, изначально (a priori) выступает в связующей функции между элементами оппозиции. (Как бы я ни переживал разорванность между какими-либо смыслами, как бы ни стремился природниться к одному и отсечься от другого, я уже выступаю посредником между ними, поскольку всё это происходит в рамках целостности моего переживающего сознания.)

Основные положения инверсионной суперпозиции таковы. Стремление к полной и абсолютной партисипации к одному из полюсов оппозиции при максимальном отчуждении от противоположного герметизует семантику этих полюсов. Это значит, что они жестко увязываются с закрепленными за ними семиотическими образами и коррелятами эмпирического опыта. В этой ситуации “иррадиация” смысловых элементов в промежуточное пограничное пространство крайне затруднена. Поэтому находящемуся посредине переживающему сознанию исключительно трудно строить переходные синтетически-опосредующие смыслы. Односторонняя партисипационная направленность, разворачивая семантику положительного полюса, умножая связанные с ним производные смыслы и коннотации, уже самим этим действием, сама того не желая (ещё как не желая!), порождает симметрийные отрицательные смыслы на другом полюсе. Чем больше мы готовимся, тем коварнее становится враг, чем больше мы знаем и говорим о Боге, тем рельефнее и конкретнее выступает образ Дьявола и т.д. В середине же нет почти ничего, кроме самого переживающего сознания.

Не имея возможности синтезироваться в срединном медиационном поле, смысловые элементы, как в гальванической ванне, разлетаются к полюсам. Но полюса не могут бесконечно пребывать в парадоксальном состоянии герметичного синкретизма. По достижении некой критической точки происходит инверсия, т.е. перекодировка полюсов относительно сохраняющего свою симметрийно организующую позицию переживающего сознания. Инверсия может осуществляться в двух направлениях или как бы по двум осям симметрии: по семантической и по аксиологической.

Семантическая инверсия связана с тем, что конгломерат субстратных значений перестал адекватно выражаться традиционно закрепленными за ним семиотическими кодами. Обстоятельства, приводящие к этой ситуации, могут быть весьма многообразны. Это и простое “разбухание” содержательной сферы за счёт синкретического поглощения дополнительных смыслов при сохранении константных семиотических форм (например, обычная лексическая бедность языка, невосприимчивого к новым значениям). Это и критическая профанизация семиотических форм, выражающих сакральное как следствие неизбежной рутинизации употребления (надоело слово царь). Это, наконец, и результат ситуативной расчистки культурного сознания (“раскультуривания”), возникающей вследствие необходимости глобальной переорганизации космоса. Внутренним моментом такого процесса выступает ситуативная партисипация к хаосу (превращенная и болезненная форма партисипации), а культурное сознание откатывается к своим архаическим основаниям, где все сущности относительны, а смыслы амбивалентны. Многочисленными примерами этого служат и народная смеховая культура, и карнавал, и бунт, и, наконец, поведение новых хозяев Зимнего дворца, нагадивших в эрмитажные вазы.

В результате семантической инверсии базовый смысловой субстрат, сохраняя свою аксиологическую отмеченность, обретает иные семантические формы. Причём формы эти часто берутся из арсенала противоположного полюса (а собственно, откуда же ещё!). Родственные и близлежащие формы не годятся. Семантическим инвертом образа царя может быть только вор, злодей, душегуб и самозванец. Властителем обновленной империи, несущей всё те же сакральные коннотации, может быть персона никак не ниже антихриста Ленина, и т.д. При инверсии полюса оппозиции как бы накладываются друг на друга. Возникающий при этом момент амбивалентности и вызывает у переживающего сознания партисипацию к хаосу. Но это не безысходный хаос полностью неосвоенного и отчуждённого бытия. Этот хаос чреват новым порядком (как молчание, по Платону, чревато смыслом), который наступает с новым расчленением полюсов, воспроизводящих по сути структуры старых ценностей, но выраженных в новой семантике и в новых языковых формах. Партисипация к хаосу играет к тому же роль временного освобождения от культуры и обычно сопровождается всплеском докультурных форм психической активности — аффектным состоянием, неосознанной эйфорией и спонтанностью психических реакций.

При аксиологической же инверсии, напротив, семантически статичные формы меняют ценностную окрашенность на противоположную. Великие учения одномоментно признаются ложными, институализованные благодетели оборачиваются злодеями, мать инвертируется в мачеху или наоборот, отец-деспот превращается в гаранта защиты и порядка и т.д. Часто оба вида инверсии сочетаются, но если рассматривать их по отдельности, то надо отметить, что сознание, как правило, легче идёт на аксиологическую инверсию. Её последствия несколько менее болезненны отчасти потому, что аксиологическая отмеченность изначально асимметрична и ориентация сознания между полюсами связана не с конструированием некоего нового объекта, а всего лишь с симметрийной сменой предиката (отношения) в поле привычных и освоенных семантических констант.

В целом инверсионный тип бинарных отношений чрезвычайно архаичен. Уже в первобытности симметрийное оборачивание служило прагматическим приёмом ритуально-магического целенаправленного взаимодействия субъекта с окружающим миром. (Ритуальные заговоры охотничьей магии, где все пожелания произносятся с частицей не, особые коннотации право- и левосторонних отношений, часто принимающих форму инверсий и т.д. Позднее, инверсии религиозных ритуалов и молитв в магических практиках и сатанинских сектах, где в результате симметрийного оборачивания происходит партисипация к противоположному полюсу, и т.д.)

Способ наращивания семантико-семиотического тела культуры посредством последовательного ряда инверсий наименее динамичен и продуктивен. Платой за инерцию и уклонение от синтезирующей творческой смыслообразующей медиации является мучительное совмещение в сознании (и соответственно, в культуре) относительно герметичных и конфликтно противопоставленных друг другу самоманифестирующихся полюсов, данных зато в константных и неизменных знаковых формах, провоцирующих лёгкую партисипацию. (Во второй части книги будет показано, что инверсия как доминирующая парадигма ориентации в мире дуальных оппозиций установилась в манихейском сознании паллиативного типа субъекта культуры в эпоху глобализации оппозиций и стягивания их к полюсам.)

Медиация

Если инверсия воспроизводит взаимодействие полюсов оппозиции в закрытой системе, когда симметрийные преобразования по интенциональным осям (семантической или аксиологической) оставляют как само переживающее сознание, так и элементы оппозиции в пределах своих суперпозициональных ниш, то медиация, напротив, предполагает принцип открытости.

Это означает, что переживающее сознание выступает уже не как поле рядоположенной манифестации дуализованных смыслов, между которыми осуществляется экзистенциальный выбор, а как пространство синтетического становления новых промежуточных смыслов. Инверсионный тип сознания стремится максимально блокировать развитие инновационного смыслового поля в культуре. Инверсионное смыслообразование — это всегда компромисс с синкрезисом, поскольку в результате инверсионных перекодировок новационные смыслы инкорпорируются в регенерирующиеся всякий раз заново синкретические блоки как бы de facto. Нормативно-статусное закрепление этих новационных блоков всегда запаздывает и происходит уже тогда, когда синкретические блоки начинают в очередной раз расслаиваться. К примеру, традиционалистская власть всегда живёт в позавчерашней культурной ситуации и, когда спохватывается, то делает всегда мало и поздно. Примерами такого рода поведения переполнена вся мировая история.

Недостаточными и запоздалыми были реформы в Османской империи эпохи Танзимата (30—70-е гг. XIX в). Периоды либерального правления сменялись реакцией. В результате Турция терпела поражение за поражением и утрачивала свои геополитические позиции. Только Ататюрк, сумевший переломить традиционалистскую политическую культуру, вывел страну в режим динамичного развития. Вынужденными, поэтому запоздалыми и фундаментально недостаточными, были любые шаги царского правительства накануне катастрофы российского самодержавия. И это только самые “свежие” примеры. Таково, в частности, поведение всех европейских монархов накануне революций, не говоря уже об императорах Рима, Византии, старого Китая и т. д.

Медиация же предполагает динамичное взаимодействие смысловых полюсов в переживающем сознании. При этом само переживающее сознание преодолевает отчуждение иноположенности этих смысловых полюсов. К тому же происходит партисипация к становящемуся смыслу, а это исключительно важно, ибо здесь достигается состояние процессуальной длительности переживания единения с нечто. Нечто в процессе своего становления ещё не обрело ставших конечных форм, а потому находится в некой неопределившейся точке между полюсами расчленений. Это значит, что длительность партисипационного переживания медиативных смыслов есть длительность переживания реального снятия конфликтной оппозиционности бытия в культуре.

При этом рассматриваемое переживание протекает не отстранённо-рефлективно, а экзистенциально, поскольку процесс становления медиативного смысла есть в то же время и момент эволюции самого переживающего сознания, синтезирующего в своём опыте онтологические характеристики дуализованной семантики полюсов. Когда же синтез новообразованного смысла завершается, складывается соответственно новая ситуация. После акта целостной экзистенциальной партисипации к этому новому смыслу срабатывает механизм рефлексии и вновь вступает в силу универсальный закон расчленения. Новая целостность семиотизуется, т.е. обретает в культурном сознании знаковый эквивалент, и претерпевает последующие расчленения в том или ином семантическом направлении.

Так выстраивается генетическая прогрессия медиативных форм. Чем глобальнее первоначальные оппозиции, тем длиннее (развернутое) образующаяся между ними лестница опосредующих медиативных семантем. Вспомним наблюдения Леви-Стросса, описывавшего движение архаического сознания. Последнее, сталкиваясь с некой глобальной оппозицией, которая не может быть снята непосредственно (типа земля — небо), “спускает” её посредством прогрессии изофункциональных (не в логическом, а, разумеется, коннотативном понимании) оппозиций до такой степени имманентности и эмпирической дискретности, когда эта оппозиция может быть снята. Что же касается партисипации к процессу синтетического становления медиативных смыслов, то здесь характерным примером может выступать творческий процесс в искусстве, когда художественное сознание стремится максимально продлить саму процессуальность творческого акта, ощущая, что фиксация ставшей и конечной формы означает разрыв экзистенциального единства со всеобщим и свободной причастности к бесконечности семантического космоса. Ставшая форма закрывает канал трансцендирования и рождает первичный импульс отчуждения (“мысль изреченная есть ложь” — Тютчев). В этом же ряду лежат и многочисленные культурные мотивации, нацеленные на партисипацию к процессу, при относительной вторичности ценности результата (“конечная цель ничто, движение все” — лидер II Интернационала Э. Бернштейн). По сути синтезирование и переживание медиативных форм и есть новационно-творческий процесс в культуре. Медиация, как универсальный принцип культурогенеза, связывает интенциональные установки сознания с семантикой объектов культуры. Культура, таким образом, институцианализует медиативные функции и закрепляет их в традиции. Медиативную функцию выполняют любые знаковые формы, от знаков письма до всякого рода символов, геральдики и денег. Типология объектов-медиаторов бесконечна и требует отдельного исследования.

Не ставя такой задачи вплотную, мы ещё неоднократно коснёмся объектных форм медиации в том или ином контексте. Устойчивые медиативные функции могут закрепляться и за определённым социально-историческим субъектом. Монарх как связующее звено между сакральным миром должного и профанной реальностью, церковь и её агенты как посредник между Богом и человеком, чиновник как медиатор между властью и подвластным, деньги как всеобщий эквивалент (т.е., по сути, всеобщий медиатор) и, наконец, сам человек вообще (например, в ренессансной антропологии) как срединное звено между Богом и природой, равнооткрытое в обе стороны, — число примеров бесконечно. Медиационные отношения пронизывают всю культуру. С помощью медиации строятся последовательные цепи снятия дуальных положенностей, синтезируются новые смыслы, одновременно разворачивая как опыт индивидуального сознания субъекта культуры, так и семантико-семиотическое тело культуры в целом. Здесь лишний раз демонстрируется изоморфизм ментальности и культуры, когда последняя посредством медиативных механизмов использует экзистенциальные импульсы субъекта в целях саморазвития и самоорганизации.

Сделаем одно принципиально важное замечание. Вообще для культуры как для самоорганизующейся целостности, а она несомненно является таковой, человеческий субъект есть не более чем элемент системы, включенный в те или иные структуры и выполняющий те или иные функции. Единичный субъект культуры столь же детерминирован ограниченностью своего культурного опыта и иными детерминирующими факторами, сколь единичный предмет замкнут в оболочке своей функциональной онтологии. Для культуры в целом единичный субъект — это такой же функциональный объект, как для субъекта — утилитарный предмет. Человек — это instrumentum vocale культурного целого.

Но человеческое мышление в потенции — открытая система. И его эволюция от функционального объекта культуры до понимающего метасубъекта, снимающего в своей ментальности изначально внеположенные ей всеобщие законы самоорганизации культуры, напрямую связана с эволюцией форм медиации. От медиации частных, конечных и единичных форм, повинуясь трансцендирующим импульсам, ментальность стремится к достижению форм универсальных и абсолютных. В этом случае медиация выступает уже не как ситуация, а как состояние. А это в свою очередь выступает критерием эволюции самого человека как субъекта культуры.

Абсолютная форма медиации — это устойчивое состояние перманентного синтезирования смыслов, свободно связующих всё со всем, когда любые расчленения в пространстве культуры выступают как изоморфные и самоопределение переживающего сознания в пограничном между ними пространстве воспринимается не как мучительно разорванное состояние необходимости выбора, а как динамичное становление в синтетическом единстве с онтологией другого в режиме всерастворяющего переживания истиноблага. Это перманентное снятие всех оппозиций есть по сути выход из пространства культуры и достижение состояния непротиворечивого идеального бытия, столь вожделенного человеком и потому отображенного во всех культурных традициях, от многочисленных образов рая до слияния с Дао и растворения в трансцендирующем созерцании.

И инверсия и медиация присутствуют в каждой культуре, поскольку и в ментальности и в реальной культуре архаические и последующие слои даны в диффузном переплетении. Всё зависит опять же от соотношения доминанты и компоненты. Инверсионный способ оперирования с дуальными оппозициями более архаичен, медиационный — стадиально более высок и динамичен. Здесь нельзя уйти от вопроса о критериях стадиальности. С современных позиций постмодернистского плюрализма вполне закономерен вопрос: почему, собственно говоря, ценности динамически-творческого типа культуры предпочтительнее ценностей статическо-синкретических, ориентированных на традиционалистское саморепродуцирование? Ясно, что ни с внутренней позиции каждой из этих стратегий, ни с позиции внешней компаративистики по отношению к некой неопределенно-абстрактной точке зрения этот вопрос не решается.

Можно предложить следующий критерий. Если стремление к выходу за пределы дуальных расчленений является всеобщим положением для абсолютно всех культур, то стадиально более совершенной является та стратегия, которая ведёт к максимальному приближению к этому состоянию. При этом вектор движения направлен, разумеется, не в сторону редукции культурных форм и буквального возврата в докультурное природное состояние, а в сторону полагания, практической реализации и синтезирования наибольшего числа смыслов. Субъект культуры в этом случае побеждает дуалистические противоречия не за счёт блокировки распада синкрезиса[xvi], а за счёт безграничного расширения поля медиации. Медиация в общекультурном смысле означает диалог. Способность к адекватному диалогу с максимальным количеством иных субъектов (иных культурных традиций) — вот критерий стадиального первенства. Архаические и древние культуры монологичны. Они недалеко ушли от монологичности первобытной общины, когда было осознано, что человек из другой общины тоже человек и его не следует убивать. Инверсия — также форма диалога, но также весьма архаичная, свойственная паллиативно-манихейскому типу сознания. Наиболее развитые и продуктивные формы медиации как межкультурного диалога сложились в культурах европейского круга. (Йогическая медитация хороша как медиация с трансцендентными духовно-психическими инстанциями, но не как диалог с представителями иных культурных традиций.) Но диалог как полноценная медиация предполагает не обучение всех культур одному языку и, соответственно, единой системе ценностей, как это было в эпоху панъевропейского гегемонизма. Диалог означает умение наиболее продвинутой культуры говорить с каждым культурным субъектом на его собственном языке. Заметим кстати, что в народных сказках человек часто превращается в животное, а животное в человека никогда. Человек, не обладая многими морфологическими и функциональными достоинствами животных, может редуцировать своё сознание и “говорить” с животным на его языке. И поэтому, в частности, человек выше животного. Культура, способная ситуативно редуцировать свои кодификационные системы и ценностные установки, лишний раз подчёркивая тем самым их условность и свою конечную независимость от них, и вступать в адекватный диалог-медиацию с другим, демонстрирует максимальную открытость и возможность к рецепции и синтезированию внутри себя новых смыслов. Отметим, что рецепция “чужих” в диалоге неизбежна, даже если диалог протекает в форме конфликта[xvii]. Постоянная динамика и трансформации семиотических и ценностных систем, их внутренняя релятивность в рамках культуры обеспечивают динамизм и перманентное расширение семантического тела культуры. Уж если гнаться за горизонтом, то делать это быстро.

Европейская культура наиболее близка к описанной модели. Но понимание характера метакультурного диалога-медиации ещё только складывается. Кокетливо стыдясь недавнего панъевропеизма, западное сознание потихоньку приходит в ужас от легкомысленно провозглашенного им принципа релятивной рядоположенности и многоголосия равноправных и самоценных культур и соответствующих им ценностных систем и стратегий жизнеустройства. Хорошо, когда сто цветов цветут и сто ручьев текут за музейной оградой, а в постмодернистском музее без стен (Мальро) всё это экзотическое многоголосие уже гомонит где-то на самих Елисейских полях. И вот тут западное сознание начинает нервничать. Что ж, “ты этого хотел, несчастный Жорж Данден!”

Пока что западная культура делает, и то вынужденно, лишь первые шаги, робко уходя от явно исчерпанной либерально-просвещенческой парадигмы с её абстрактно-наивной антропологией, где язык высших достижений цивилизации должен быть понятен всем. Кажется, постепенно приходит понимание, что с варваром надо говорить по-варварски, что носители культуры, где человеческая жизнь оценивается по иным критериям, вообще невосприимчивы к либеральным принципам и т.д. Не тянуть всех к общему цивилизационному знаменателю и единому метаязыку и системе ценностей, а вырабатывать умение строить адекватный диалог с любыми культурными субъектами и группами, расширяя тем самым и поле своего внутрикультурного диалога и разворачивая сферы всеобщих медиативных связей, — таков, как нам представляется, наиболее продуктивный путь европейского сознания, от всемирного гегемона и учителя до всемирного координатора.

Ещё раз оговоримся, что здесь тема инверсии и медиации не выходит за рамки предварительного определения их места в общей структуре смыслообразования в системе универсальных для культуры бинарных оппозиций. Ввиду универсального характера этих явлений, нам придется многократно к ним обращаться по ходу рассмотрения других феноменов, тесно связанных с ними в единых культурно-генетических процессах. Там и будут в той или иной мере освещены вопросы, связанные с содержательной типологией и эволюцией форм инверсии и медиации в конкретных культурных ситуациях.

Дата добавления: 2015-05-09