Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

До Фуко




Усвоение культурологического подхода историками, работающими в России, на Западе, или и здесь, и там - не просто отражение факта распада СССР или продукт новейшего западного мышления. Постсоветские издатели начали поток переводов, знакомящих читателя с недоступной в советское время современной философией и культурной теорией, однако анализ знаковых систем вырос из отечественной традиции не в меньшей степени, чем из приобредших внезапное влияние иностранных теорий. Здесь произошла скорее конвергенция, чем обращение в новую религию. Русская формальная школа 1920-х годов, сосредоточенная на анализе текста, рассматривала и взаимоотношения между текстом и социальным контекстом. Роман Якобсон (1896-1982), сначала в Москве и затем в Праге, начал применять соссюровскую лингвистическую модель к сфере культуры 71. С концом сталинского режима опять стали возможны теоретические инновации.

Если верить в "информационную революцию" как один из элементов, вызвавших падение Советского государства, то события 1991 года предстанут не причиной интеллектуальных перемен (пусть они и изменили идеологический ландшафт радикальным образом), но их следствием. Лингвистические и структуралистские источники - те самые, что способствовали появлению культурной антропологии, а затем дискурсивной теории и деконструкции в Европе - начали проникать в советское литературоведение в конце 1950-х, когда в журналах появились первые статьи по структурной лингвистике, привязанные к теории информации 72. Престиж математики и теоретической физики (поддерживаемых советским истеблишментом - по идеологическим соображениям - как вершина материалистической науки, и - по практическим - как ключ к технологическому успеху) облегчил прохождение гуманитарной тематики, включавшей ссылки на квантовую механику и лингвистические модели 73.

В начале 1970-х в советских журналах начали мелькать имена ведущих фигур современной лингвистики и теории культуры: Соссюра, Клода Леви-Стросса, Ноама Хомского, Якобсона, Жака Лакана, Фуко и Жака Деррида 74. Первый русский перевод Фуко появился в 1977 году 75. Других, однако, не последовало до 1991 года, когда поднялась нынешняя волна изданий 76. Впрочем, русские уже сами занялись дискурсом. Юрий Лотман и его коллеги из Тарту (Эстония), где он начал преподавать в 1950 году, разработали собственный вариант структурно-семиотического анализа. Первый симпозиум по знаковым системам прошел в 1962 году 77. Первое изложение методологических принципов Тартуской школы увидело свет в 1964 году 78. Перенесение анализа с текста на культуру-как-текст позволило тартуским семиотикам переходить от продукта к производству и обратно, обходя стороной род социологии, дискредитированный неуклюжими марксистскими построениями 79.

Как отмечает Борис Гаспаров в своих ярких размышлениях об отношениях между французской и русской теоретической мыслью в конце 1970-х, семиотический анализ тартуского толка, с его поиском последовательных и всеобъемлющих схем, стоял ближе к рационалистическому пафосу западного структурализма, нежели к идеям Фуко и деконструктивистов, которых интересовали разрывы, точки напряжения, противоречия, эффекты отсутствия и другие неожиданные явления. Характерная для Тарту склонность к схематическим моделям смягчалась, по мысли Гаспарова, сложной фактурой работ Лотмана, посвященных аспектам русской культуры. Его тонкие исторически-обоснованные интерпретации прерывали поиск чистых моделей, изящных оппозиции и повторяющихся форм 80. И действительно, лотмановский пример исследования истории продолжает вдохновлять западных коллег. Работы лидера тартуской школы и его сподвижников стали доступны англоязычным читателям в середине 1980-х годов благодаря переводам Александра и Алисы Нахимовских 81. Ирина Паперно, Ирина Рейфман, Юрий Цивьян и Александр Жолковский, связанные с Тарту до своего переезда в США, способствовали импорту и дальнейшей трансформации тартуской традиции 82.

Изначально расходясь с направлением, произведшим "дискурс" Фуко и "габитус" Бурдье, лотмановские "структуры", снабжающие "пространство-во-времени" (field-in-time) отчетливым значением, влекут за собой те две аналитические темы, с которых мы начали статью: упорядочивание концептуальных возможностей (дискурс) и их перевод в исторические действия (практики). Например, Ирина Паперно, основываясь также и на работах Лидии Гинзбург, показывает, как в фигуре Николая Чернышевского и разыгрывался культурный сценарий и предлагалась модель для строительства других биографий. Использование литературных моделей в качестве личного сборника образцов (pattern-book) есть только один случай взаимопроникновения культурных и социальных систем, или, в иных терминах, дискурсов и практик 83.

Западные слависты испытали и параллельное влияние Михаила Михайловича Бахтина (1895-1975) - другого мыслителя советского периода, обошедшего советскую ортодоксию. Концептуальным схемам Бахтина, как и тартуским, свойственно внимание к внутренней структуре текста и к моделям, связывающим эстетические нормы с культурным окружением. Влияние Бахтина особенно заметно в работах Кэрил Эмерсон, использующей понятие хронотопа, чтобы очертить взаимодействие прозы, музыки и драмы в XIX столетии 84. В менее теоретическом ключе, стремление установить связи, объединяющие время, текст и контекст, побудило исследователей к междисциплинарным экспериментам - эклектичным и методологически смягченным - в обход пути дерзких интерпретации, предложенного такими историками, как Хеллбек, Коткин и Хэлфин, и такими литературоведами, как Найман и Кларк 85.

Таким образом, движение в исторической науке после 1991 года можно охарактеризовать как конвергенцию двух течений, берущих начало из общего источника - лингвистики и теории коммуникации, произошедшую в ситуации так называемого постмодерна на соприкасающихся территориях французской теории (дискурсивной, деконструктивистской и социокультурной) и семиотики тартуского плана. Тартуское наследие легло в основу журнала "Новое Литературное Обозрение", на страницах которого, начиная с 1992 года, был опубликован широкий спектр российских и западных работ по истории, литературе, и cultural studies 86. Такие авторы "НЛО", как литературовед Андрей Зорин и историк Борис Колоницкий, применяют инструментарий тартуской школой для анализа сложных культурно-политических образований. Зорин, к примеру, опубликовал серию статей по XVIII и XIX векам, в которых рассматривает политическую идеологию и культурную продукцию как взаимодействующие инструменты формирования стиля данного периода 87. Виктор Живов, работающий в Москве и Беркли, совмещает в своих трудах лингвистическую подготовку с мышлением историка. Вместе с Ричардом Вортманом и группой творчески-мыслящих российских ученых он принял участие в недавнем номере свеже-воскрешенного росскийско-итальянского журнала "Россия/Russia", изданном под гибридным, с теоретической точки зрения, заглавием "Культурные практики в идеологической перспективе" 88.

Подобно Зорину, Колоницкий ищет ограниченные сферы, а не парадигмы. На основе обширного материала из российских и зарубежных архивов он возвращается к первоначальной сцене исторического преступления - 1917 году - с новыми методами расследования. Он не стремится объяснить, как идеология выступила движущей силой революции, или как революция мобилизовала культуру в качестве политического инструмента. Скорее, он показывает, как и из каких ценностестей, символов и позиций складывалось то, что он называет политической культурой 1917 года. Влияние тартуских контактов автора проявляется в его внимании к отзвукам, повторам, устойчивым темам и противопоставлениям, пропитывавшим все исследуемое пространство, хотя и варьировавшимся в зависимости от социального локуса. Показывая как глубоко коренились определенные схемы понимания и ожидания в сознании общества еще до его захвата большевиками, Колоницкий расширяет концептуальные рамки рассмотрения вопросов идеологии и партийной борьбы. Он, однако, не трактует распознанные им схемы так, как будто они существуют во вневременном вакууме; скорее, он показывает, как их форма и сила отражали давление конкретных событий 89. Колоницкий не игнорирует значение личного действия или политической организации и стратегии, но акцентирует материал, с которым не могли не сталкиваться действующие лица исторических событий - и индивидумы, и группы 90. В известном смысле, работы Колоницкого делают для понимания политического климата революции то же самое, что работы Вортмана делают для понимания политического театра монархии: их цель - очертить смысловые системы, порождающие или расшатывающие авторитет (authority) - как на вершине общественной иерархии, так и на ее дне, - и влияющие на распределение и осуществление власти.

Тематика сексуальности и гендера, также связанная с проблемами власти, вдлохновила ряд новых работ. Возвращение утраченного эротического наследия стало одним из первых знаков ослабления ранее существовавших ограничений 91. Литературоведы (российские, западные, и транспланты - вместе и по отдельности) проложили пути к новому материалу и начали обсуждение новых литературных, биографических и политических тем. Примером могут служить работы Наймана о дискурсе эпохи НЭПа, Евгения Берштейна (ученика Ирины Паперно) о гомосексуальности в Серебряном веке, Джона Мальмстада о Михаиле Кузмине (отчасти написанные в соавторстве с Николаем Богомоловым) 92. Психология, наряду с сексом, является еще одним потерянным предметом, который был найден постсоветской культурой 93. Почва для обновления психологии как теоретически-подкованной дисциплины была заложена десятилетиями несанкционированных и даже враждебных дискуссий, которые, тем не менее, помогли сохранить свой предмет 94. Немарксистская философия тоже вела в послесталинские годы полуподпольное существование, готовясь возродиться. Наряду с методом cultural studies, представленными "НЛО", философия предоставила еще один контекст для синтеза, возвращения забытых идей и их переосмысления. "Вопросы философии" стали журналом культурной рефлексии и исторических раскопок. Последнее десятилетие ознаменовалось публикациями упущенных философских текстов Серебряного века и результатов архивных разысканий, а также началом дискуссии о том, что это все означает 95.




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-05-09; Просмотров: 428; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.013 сек.