Определения неформальной экономики

Понятие неформальной экономики возникло в третьем мире в ходе исследований городских

рынков труда в Африке. Термин предложил Кейт Харт [Keith Hart], экономист-антрополог,

который использовал его для того, чтобы, по его словам, как-то обозначить «разрыв между

полученным реальным опытом и всем тем, чему научило меня британское образование» [Hart

1990: 158]. По его мнению, эмпирические наблюдения за предпринимательской деятельностью

населения Аккры и других африканских столиц явно не стыкуются с принятыми в западной

традиции представлениями об хозяйственном развитии [Hart 1990: 158].

В своем отчете Международной организации труда [International Labour Office, ILO] Харт

говорит о дуалистической модели возможностей получения доходов городской рабочей

силой: различие основано прежде всего на разделении между наемным трудом и

самозанятостью. Понятие «неформальности» применялось в отношении самозанятых. Харт

подчеркивал особую динамику и разнообразие этих видов деятельности, в которые, по его

мнению, вовлечены далеко не только «мальчишки-чистильщики обуви и торговцы

спичками» [Hart 1973: 68]. Впоследствии, по мере институционализации данного понятия

Международной организацией труда, эта динамическая характеристика была утрачена, и

«неформальность» получила иное определение – это стали использовать преимущественно в

качестве синонима бедности. Понятие неформальной экономики использовали для описания

городских хозяйственных практик, которые характеризуются следующими признаками: 1)

легкий вход на рынок с точки зрения требуемых навыков, объема капитала и организации; 2)

семейное владение предприятиями; 3) небольшие масштабы деятельности; 4) трудоемкое

производство с применением устаревших технологий; 5) нерегулируемые конкурентные

рынки [Peattie 1980].

Дополнительные признаки неформальной экономики, выведенные из данного определения,

включают низкий уровень производительности труда и весьма ограниченную способность к

накоплению капитала [Tokman 1982]. В более поздних публикациях, подготовленных МОТ в

рамках Региональной программы занятости в Латинской Америке [PREALC], занятость в

неформальном секторе неизменно связывалась с неполной занятостью [underemployment];

предполагалось, что в этом секторе заняты работники, не сумевшие встроиться в современную

экономику [PREALC 1985; García 1991]. Определение «неформальности» как менее развитых

секторов, исключенных из современного хозяйства, успешно использовалось в многочисленных

публикациях МОТ, PREALC, Всемирного банка, посвященных исследованиям городской

бедности и рынков труда [Sethuraman 1981; Gerry 1978; Tokman 1978].

Другие исследователи «неформальности» увидели проблему в ином свете и поставили под

сомнение негативную характеристику неформального сектора. С этих альтернативных

позиций неформальная деятельность воспринимается как свидетельство динамичного

характера предпринимательской активности населения. Харт так описывает ситуацию:

«люди опять берут в свои руки ту хозяйственную власть, которую централизованные

структуры пытались у них отнять» [Hart 1990: 158]. Перуанский экономист Эрнандо де Сото

переформулировал тезис Харта и придал ему новый смысл. В своей книге «Иной путь»5 де

Сото определяет «неформальность» как реакцию населения на негибкое поведение

«меркантилистских» государств, господствующих в Перу и других странах Латинской

Америки, которые выживают за счет того, что отдают привилегию легализованного участия

в экономике малочисленной элите [De Soto 1989]. Следовательно, неформальная

предпринимательская деятельность (в отличие от ее трактовки в рамках МОТ и PREALC) –

это не механизм выживания, возникающий в качестве реакции на недостаточное количество

рабочих мест в современном хозяйстве, а результат распространения действий истинных

рыночных сил в экономике, зажатой тисками государственного регулирования.

В индустриально развитых странах трактовка неформального сектора также не лишена

нормативного компонента, придаваемого ему соперничающими теориями в странах третьего

мира, однако здесь делается попытка вывести более четкое и менее предвзятое определение.

Все больше исследователей в развитых странах приходят к выводу, что на самом деле в

понятие «неформальный сектор» следует включать «действия хозяйственных агентов,

которые не вписываются в установленные институциональные правила или лишены

институциональной защиты» [Feige 1990: 990]. Иногда, напротив, утверждают, что к нему

следует отнести «все виды деятельности, которые связаны с получением дохода и

регулируются не государством, а социальной средой» [Castells and Portes 1989: 12]. Эти

определения выходят за рамки априорных суждений о том, хороша или плоха такая

деятельность, оставляя данный вопрос для эмпирических исследований. В этом смысле

указанные определения кажутся эвристически более полезными, нежели те, что приняты в

странах третьего мира – последние изначально предписывают определенный результат.

Однако даже нейтральные определения «неформальности» вывести непросто в силу

масштабности предмета, который они призваны описывать. Рассуждая с позиций новой

институциональной экономической теории и пытаясь конкретизировать значимые для нас

аспекты реальности, Э. Фейдж предложил весьма удачную таксономию. В основе его

классификации – институциональные правила, которые не учитываются в рамках той или

иной хозяйственной деятельности. Он выделяет четыре формы скрытой экономики

[underground economy].

1. Нелегальная экономика [illegal economy], включающая производство и распределение

запрещенных законом продуктов и услуг. Сюда относятся торговля наркотиками,

проституция и нелегальная организация азартных игр.

2. Недекларируемая экономика [unreported economy] – действия, «предполагающие обход

или уклонение от установленных налоговых правил» [Feige 1990: 991]. В упрощенном

виде ее можно измерить объемом доходов, о которых следует заявлять в налоговые

органы и который остается незаявленным.

3. Нерегистрируемая экономика [unrecorded economy] – деятельность, которая не

соблюдает требований к отчетности, установленных государственными статистическими

органами. Она измеряется объемом доходов, который должен учитываться в системе

национальных счетов, но остается неучтенным.

4. Неформальная экономика [informal economy] – хозяйственные действия, которые

направлены на избежание издержек, связанных с соблюдением законов и

административных правил по поводу «отношений собственности, коммерческого

лицензирования, трудовых договоров, гражданских правонарушений, финансового кредитования и систем социального обеспечения» и не подпадают под их защиту [Feige

1990: 992].

Конечно, все эти различные формы во многих случаях взаимно перекрываются, поскольку

виды деятельности, названные неформальными, чаще всего являются также

недекларируемыми и нерегистрируемыми. Наиболее важный водораздел проходит между

неформальными и незаконными видами деятельности, имеющими свои отличительные

характеристики. Социологи признают, что «легальное» и «криминальное» – так же, как

нормальное и ненормальное – суть социально определяемые категории, подверженные

изменению. Нелегальное предприятие предполагает производство и продажу товаров,

которые в данном месте и в данное время определены как запрещенные, в то время как

неформальное предприятие, как правило, имеет дело с товарами, разрешенными законом.

М. Кастельс и А. Портес попытались схематически проиллюстрировать данное различие (см.

схему 1) [Castells and Portes 1989]. Формальное и неформальное здесь различаются не

характером конечного продукта, а тем, каким образом он производится или обменивается.

Так, предметы одежды, еда в ресторане или запчасти для автомобилей (т.е. совершенно

законные товары) могут быть произведены в рамках регулируемых законом

производственных схем [arrangements] или же в обход установленных правил. Проводя

четкую грань между этими тремя категориями – формальной, неформальной и нелегальной

деятельностью, – мы можем систематически изучить их взаимосвязи, хотя эта задача

становится трудноосуществимой, когда нелегальное и неформальное смешиваются. Так, на

примере Боливии Х. Бланез проанализировал последствия проникновения наркобизнеса в

формальный и неформальный секторы хозяйства [Blanes 1989]. Аналогичные переплетения

разных типов деятельности замечены Д. Старком и Г. Гроссманом в бывшем Советском

Союзе и у его восточноевропейских союзников [Stark 1989; Grossman 1989].

Результаты этих и некоторых других исследований позволили провести функциональную

классификацию неформальных видов деятельности в зависимости от их целей. Такие виды

деятельности (по определению, все они осуществляются за пределами государственного

регулирования), во-первых, могут иметь целью выживание индивида или домохозяйства при

помощи натурального хозяйства или простой продажи товаров и услуг на рынке. Во-вторых,

в фирмах, относящихся к формальному сектору, они могут быть ориентированы на

увеличение управленческой гибкости, снижение трудовых затрат и выражаться в теневом

найме или использовании неформальных предпринимателей в качестве субконтракторов. В-

третьих, малые фирмы могут заниматься данными видами деятельности для накопления

капитала – таким образом они мобилизуют свои сетевые связи, увеличивают гибкость и

сокращают издержки. Эти три типа деятельности были названы соответственно

неформальными экономиками выживания, зависимой эксплуатации и роста [informal

economies of survival, dependent exploitation, and growth] [Portes, Castells, and Benton 1989].

В качестве примеров неформальной экономики первого типа обычно приводят

строительство жилья собственными силами [self-construction of shelter] и распространение

уличной торговли в городах стран третьего мира [Roberts 1978, 1989a]. Примером второго

типа неформальной экономики служит сфера пошива одежды в США и, в частности,

отношения, которые сложились здесь между теневыми мигрантами-субподрядчиками, а

также людьми, подряжающимися на случайную работу, с одной стороны, и крупными

фирмами, с другой [Waldinger 1986]. Третий тип неформальной экономики представлен

весьма успешно работающими сетями микропроизводителей-ремесленников в центральной

Италии [Sabel 1982; Capecchi 1989].

На практике эти три типа экономики не являются взаимоисключающими ни с точки зрения

возможностей их сосуществования в рамках одной городской среды, ни с точки зрения

намерений их участников. Таким образом, одна и та же работа, которая для неформально

занятого человека означает выживание, может повышать гибкость производства формально

организованной фирмы, которая его нанимает. Аналогично, неформальные субподрядчики, связанные отношениями субординации с более крупными фирмами, могут накопить

значительный капитал и установить связи, которые позволят им начать собственное дело и

развиваться автономно. Указанные типы экономики различаются не столько мотивацией

акторов, сколько все более усложняющимся уровнем социальной организации, которой они

требуют. Следовательно, несмотря на то, что стратегии выживания неформальных торговцев

в городах стран третьего мира никак нельзя назвать простыми, тем не менее все они

находятся в принципиально иной плоскости, нежели отношения сложной координации,

необходимые для устойчивого развития и роста целого сообщества производителей [Lomnitz

1977; Benton 1989].

Схема 1. Типы хозяйственной деятельности

Последнее определение «неформальности», предложенное Дж. Гершуни, Р. Палом и

другими британскими социологами, связывает это понятие с ситуацией, когда в развитых

экономиках домохозяйства сами обеспечивают себя товарами и услугами [Gershuny 1978,

1985; Pahl 1980; Pahl and Wallace 1985]. Такие виды деятельности, как ремонт дома или

работа в огороде, являют собой элементы натурального хозяйства – с тем единственным

отличием, что ими занимаются не обедневшие акторы, а домохозяйства среднего достатка,

стремящиеся максимально эффективно распределить свое время. Самообеспечение [selfprovisioning]

представляет собой особый вид деятельности, отличный от тех, что названы

неформальными, поскольку оно не идет вразрез с законом и не предполагает активной

вовлеченности в работу рынка. Ведь основная цель самообеспечения – вывести

определенные сферы потребления в рамках домохозяйства из-под зависимости от товаров и

услуг, предлагаемых на рынке.

Определяемая таким образом неформальная экономика образует особую предметную

область, сконцентрированную не на возникновении и функционировании нерегулируемой

рыночной деятельности, а на модели частного (домохозяйственного) потребления в развитых

хозяйствах. Невнимание к этому нюансу в определении ведет к распространенной ошибке,

когда сравниваются никак не связанные между собой явления, воспринимаемые как часть

одной и той же содержательной области. Работа Гершуни и его коллег выходит за рамки

основной традиции, которая будет анализироваться далее в данной главе. Однако она важна

для прояснения одного из парадоксов, к которым приводит государственное регулирование

рынков. Поэтому этот альтернативный подход к предмету, принятый в британской

литературе, будет рассматриваться в одном из последующих разделов.

Социальная динамика «неформальности»

Ввиду отсутствия государственного регулирования неформальные трансакции часто

описывают как игру чистых рыночных сил. Ведь в оптимистичных объяснениях

неформальной экономики в странах третьего мира она зачастую сводится к распространению

«подлинного рынка» в противовес жестко контролируемой системе привилегий [De Soto

1989]. Основываясь на опыте африканских стран, Харт называет это явление

«неукрощенным рынком» [untamed market] и заявляет, что данные виды деятельности

обретают глобальный характер [Hart 1990: 158]. Яркий пример такой глобальности – ряд

неформальных видов деятельности, известных как вторая экономика [second economy], в

ныне сошедших со сцены режимах государственного социализма в странах Восточной

Европы. Здесь неформальность тоже приравнивалась к рынку и индивидуальной свободе.

Предприятия второй экономики, производившие и продававшие услуги, которые не могли

быть представлены контролируемыми государством рынками, во многих отношениях

видоизменяли логику социалистического хозяйствования. Даже государственные

предприятия и их руководители зачастую вынуждены были обращаться к неформальным

источникам, чтобы справиться с перебоями в снабжении и преодолеть узкие места в

официальной производственной системе [Lomnitz 1988; Grossman 1989]. Действительно,

некоторые венгерские социологи соглашаются с тем, что силы свободного рынка,

выпущенные на волю второй экономикой, и оказались тем средством, которое расшатало

устои политической легитимности государственных социалистических режимов и в

конечном счете привело к их гибели [Rev 1986; Gabor 1988; Böröcz 1989].

Содержательной проблемой, однако, является то, что отсутствие государственного

регулирования неформального обмена открывает путь нарушениям нормативных ожиданий

и широкому распространению мошенничества. Встает вопрос: кто в отсутствие

контролирующих агентов должен следить за недобросовестными производителями,

поставщиками поддельных товаров или теми, кто не возвращает кредиты? Отдельные

случайные [arms-length] сделки (например, быстрая продажа контрабандного товара) по-

прежнему возможны между посторонними людьми, однако деятельность, требующая

большего вложения ресурсов и расчитанная на более долгосрочную перспективу,

сталкивается с неопределенностью и всевозможными рисками. Такая проблема встает даже в

случае краткосрочных трансакций. Иллюстрация к этой дилемме – рабочие-мигранты,

которых можно увидеть на улицах Нью-Йорка, Майами, Лос-Анджелеса и других городов

стоящими в ожидании работы [Stepick 1989; Millman 1992]. Подрядчики часто приглашают

их на несколько дней или даже недель, а когда работа выполнена – обманывают, платя

меньше, чем было первоначально обещано. Что могут поделать в этой ситуации мигранты

при отсутствии контракта и вообще правового статуса в данной стране?

Следует обратить внимание на существенные различия между нелегальными и

неформальными практиками. Деятельность нелегального предприятия, которое на

постоянной основе поставляет незаконные товары или услуги, всегда предполагает

некоторые возможности принуждения к исполнению обязательств [enforcing agreements] –

как правило, с применением силы. В случае проституции, например, эту роль играет сутенер,

в злачных ночных местах – вышибала, в сицилийской мафии – профессионал, специально

занимающийся контролем за исполнением обязательств [Ianni 1974]. Во всех этих случаях

нелегальная экономика оказывается ближе к формальной в том смысле, что и в той и в

другой есть сложившиеся системы возмещения ущерба и поддержания соглашений –

прибегают ли к помощи полиции, обращаются в суд или к услугам специально обученных

профессионалов. Многие же неформальные практики, напротив, лишены такой защиты.

Швея-субподрядчик, отдающая своему неформальному посреднику сотню рубашек в обмен

на обещание выплаты денег в будущем, вынуждена полагаться только на это обещание.

Аналогично, иммигрант, нанятый подрядчиком на неформальной основе, не располагает

никакими средствами, которые могли бы помочь ему получить обещанную зарплату.

Первый парадокс неформальной экономики заключается в том, что чем ближе она к модели

подлинного рынка, тем больше эффективность ее функционирования зависит от социальных

связей. Динамика хозяйственного действия, названная М. Грановеттером «проблемой

укорененности» [Granovetter 1985], нигде не проявляется так отчетливо, как в трансакциях, в

которых единственным средством против мошенничества является взаимное доверие,

основанное на общей принадлежности к группе. В ситуации неформального обмена доверие

порождается как общей идентичностью и схожими установками, так и предположением, что

жульничество будет наказано путем исключения нарушителя из его ключевых социальных

сетей. В зависимости от того, сколь активно экономические ресурсы передаются через такие

сети, социальное наказание путем исключения из сетей может оказаться более серьезным и,

следовательно, более эффективным, чем все прочие виды санкций.

<…>

О. Уильямсон обратил внимание на соперничество между рынками и иерархиями как

альтернативными формами ведения бизнеса и максимизации полезности [Williamson 1975,

1985]. Хорошо известно, что иерархические трансакции [hierarchical transactions] совершаются

в рамках административной [command] структуры фирмы, а рыночный обмен предполагает

случайные [arms-length] контакты между деперсонифицированными максимизаторами

прибыли. Неформальная экономика функционирует в условиях полного отсутствия этих двух

форм обмена – они полностью заменяются социально контролируемыми трансакциями. Не

располагая никакой иерархической системой или правовыми средствами, которые позволили

бы не допускать рыночных провалов, неформальное предприятие полагается исключительно

на эту третью форму регулирования. Пауэлл называет ее сетевой формой хозяйственной

организации и утверждает, что ее функционирование предполагает «несущественное

разделение формальных деловых и личных ролей. Положение человека в одной сфере

зачастую определяет его положение в другой сфере. В результате, стремление сохранить свое

членство в сети успешно вытесняет оппортунизм, и необходимость в иерархическом контроле

практически отпадает» [Powell 1990: 317].

Социальный механизм, стоящий за неформальным экономическим обменом, можно назвать

поддерживаемым доверием [enforceable trust], поскольку взаимная вера в соблюдение

договоренностей подкрепляется отнюдь не только моральными убеждениями. Карающая

власть сообщества, его способность наделять индивидов тем или иным статусом или,

напротив, лишать статуса, – вот главная сила, гарантирующая послушание индивидов. Именно

этот механизм лежал в основе «блата», обеспечивавшего успешное функционирование

неформальных операций в бывшем Советском Союзе [Grossman 1989]. В США это можно

показать на примере распространенной практики ассоциаций взаимного кредита [rotating credit

associations] в сообществах иммигрантов из Азии6. Эта практика объясняет, почему

предприниматель, приехавший в Нью-Йорк из Доминиканской Республики, может вдруг

получить взаймы без малого полмиллиона долларов, не подписав ни единой бумаги.

По определению, неформальная хозяйственная деятельность обходит существующие законы

и регулирующие государственные структуры. Следовательно, чем более активно проводится

контроль за соблюдением установленных государством правил и чем более серьезно

наказание за их нарушение, тем выше должна быть степень социальной укорененности

неформальных трансакций. Причина состоит в том, что их успех в ситуациях с высоким

уровнем контроля и репрессий зависит не только от возможности предупредить

мошенничество партнеров, но и от способности избежать поимки властями. Секретность

таких ситуаций требует высокого уровня взаимного доверия, и единственным способом

поддержания такого доверия являются плотные социальные сети.

Наглядным примером такой ситуации служит функционирование неформальной экономики,

представленной евреями в бывшей советской Грузии. Система основывалась на подпольном

производстве [clandestine production] и распределении потребительских товаров.

Производство осуществлялось на государственных фабриках из государственного сырья при

прямом нарушении официальных правил. Уличенных в этой деятельности ожидало

длительное тюремное заключение. Несмотря на подобную опасность система процветала и

без особых сбоев функционировала годами [Lomnitz 1988: 51]. Для организации подпольного

производства требовалось исправно выполнять невысокие официальные нормы производства

и допускать при этом высокий уровень потерь [high wastage allowance]. Система

бухгалтерского учета систематически менялась. Например, во времена особой активизации

неофициального производства объявлялось, что на производственных линиях ведутся

«ремонтно-профилактические работы». Для выполнения официальных заданий

использовались некондиционные запчасти и сырье, что позволяло направлять больше сырья

в подпольное производство.

Грузинские евреи могли поддерживать эту сложную неформальную систему только при

помощи мощных сетей, скрепленных общей культурой и историческим опытом. Дж. Альтман,

изучавший эту систему, пишет: «Доверие – ключевой элемент в функционировании второй

экономики… Слово человека и является его поручительством» [Altman 1983: 4–6]. В случае

возникновения проблем с властями (например, при милицейских рейдах или внедрении

государственных агентов) сеть помогала вывести своих членов из-под угрозы и уничтожить

улики [Lomnitz 1988: 52]. Высокий уровень взаимного доверия, необходимый для преодоления

тоталитарного подавления, периодически подкреплялся ритуалами в поддержку солидарности

[rites of solidarity], в том числе щедрыми застольями (порою весьма дорогими),

организованными для увеселения других членов сообщества [Altman 1983].

Высокая степень контроля со стороны государства и внешние угрозы очевидно ведут к

укреплению уз солидарности [solidarity bonds] среди тех, что вовлечен в неформальную

деятельность. Ограниченная солидарность [bounded solidarity] членов сети, символизируемая

и подкрепляемая вышеуказанными практиками, – это еще один элемент, поддерживающий

подпольные трансакции и предупреждающий мошенничество или нарушение тайны

[Lomnitz 1988]. Тем не менее основным гарантом против подобных нарушений выступает не

спонтанно возникающее чувство солидарности, а способность сообщества принуждать

индивида к исполнению обязательств.

Дата добавления: 2015-05-10