М. В. Антокольская

III

II

I

Леонид Андреев. Правила добра

Кто не любит добра? Случилось так, что некий здоровенный пожилой черт, по тамошнему прозвищу Носач, вдруг возлюбил добро. В молодости своей, как и все черти, он увлекался пакостничеством, но с годами вступил в разум и почувствовал святое недовольство. Хотя по природе он был чертом крепкого здоровья, но излишества несколько пошатнули его, и пакостничать уже больше не хотелось; склонность же к порядку - добродетель, весьма распространенная среди чертей, - твердый, положительный, хотя несколько и туповатый ум, некая беспредметная тоска, особенно овладевавшая им по праздникам, и, наконец, неимение опоры в семье и детях, так как Носач остался холостяком, - постепенно поколебали его убеждение, будто ад и адские порядки есть окончательное воплощение разума в бессмертную жизнь. Он с жадностью искал работы, чтобы отвлечься от своих тяжелых сомнений, и перепробовал ряд профессий, прежде чем надолго и окончательно не устроился при одной маленькой католической церкви во Флоренции в качестве соблазнителя. Тут он, выражаясь его словами, отдохнул душою; и тут же, по времени, было положено начало его новой подвижнической жизни. Церковь была маленькая, и работы Носачу представлялось немного. Отмелких пакостей, на которые так склонны юные черти, как-то: задуваниевосковых свечей, подставление ножки псаломщику и нашептывание молящимся старухам беспричинных гадостей, он уклонялся, чувствуя скуку, серьезное же дело не навертывалось. Молящиеся все были люди скромные, тихие и дьявольским наветам поддавались туго: ни золотом, которого они не видали, ни огневой любовью, которой они не знали никогда, ни гордыми мечтаниями высокого честолюбия, совершенно чуждого их непритязательной жизни, не удавалось Носачу поколебать мир и тишину их неглубоких душ. Пустяковые же грехи они охотно творили сами, и не было у черта ни надобности, ни охоты даром тратить воображение на приискивание новых, тем более что круг маленьких грехов весьма ограничен. Пытался он первоначально ввергнуть вбездну соблазна самого попа, но и тут потерпел естественную неудачу: попбыл старенький, беззубый, наполовину впавший в детство - и, как дитя,невинный. Если черту и удавалось во время богослужения вышибить у попа из памяти необходимые слова и заменить их неподходящими и даже соблазнительными; если удавалось обкормить попика кашей или заставить проспать утреннюю мессу, - то и в этом был только внешний, формальный грех, а грех настоящий отсутствовал: разницу между тем и другим прекрасно чувствовал прирожденный черт. И мало-помалу в свои прямые обязанности соблазнителя он начал вносить равнодушие и холод формализма: наскоро расскажет старухе неприличный анекдот, плюнет раза два-три в угол, заставит попика каждый раз в одном и том же месте перепутать слова, и поскорее усядется на свое излюбленное место в тени колонны - по украденному молитвеннику внимательно следит за службой. Такое времяпровождение, хотя и приятное, было, однако, враждебнодеятельной натуре пожилого черта: и, незаметно для себя, он втянулся вобиход церковный, разделил интересы домоправительства, стал чем-то вроде второго сверхштатного сторожа. По утрам подметал церковь и чистил медные ручки, во время службы поправлял лампады и вместе с верующими гнусаво подтягивал клиру: "Ora pro nobis". И, входя в церковь снаружи, он уже привычным жестом окунал лапу в кропильницу со святой водой и кропил себя, а когда все шли под благословение, то шел и он, слегка толкаясь, по своей грубоватой дьявольской привычке. В редкие свои посещения ада, куда он являлся, как и все черти, с фальшивыми докладами. Носач все больше и больше преисполнялся отвращением к его шуму, гвалту, грязи и дикой неразберихе.Визгливые ведьмы, которым в свое время он отдал полную дань восторга, ныне преисполняли его чувством омерзения; и не одной из них со своею былою ловкостью он прищемил хвост в дверях, радуясь страху и мучениям несчастной. И так как все непрерывно лгали, и каждое слово каждого было ложью, исатана лгал впереди всех и за всех, то начинала, с непривычки, болетьголова, и скорее хотелось на воздух. После одной из таких побывок Носач с особым удовольствием вернулся в тихую церковь и двое суток, как убитый, спал за колонной; проснувшись же, принял видимость и решительно направился к попику в исповедальню: был именно тот час, когда верующие исповедывались. Попик очень удивился, что незнакомый пожилой господин с тщательно выбритым, сухим лицом, имевшим постное и даже мрачное выражение благодаря огромному отвислому носу и резким складкам вокруг тонких губ, есть самый настоящий черт. Но когда Носач клятвенно подтвердил свое заявление, стал с детским любопытством расспрашивать его об адских делах. Но черт только отмахивался рукой и угрюмо ворчал: - Ах, и не говорите, святой отец, это - не жизнь, а чистый ад. - А где же твои рога? - спрашивал поп. - И где же твои копыта? И тызачем ко мне пришел: соблазнить меня хочешь или покаяться? Если соблазнить, то напрасно, - меня, сударь, соблазнить нельзя. Попик засмеялся и похлопал его по плечу. - А кашу помните? - угрюмо спросил черт. - Какую кашу? - удивился попик. - А на той неделе, в субботу, помните? Вы еще много съели, помните? Попик заволновался: - Так это ты мне? А-й-ай-ай-ай-ай! Поди прочь! Поди прочь отсюда, нехочу тебя и видеть! Надевай свои рога и уходи, а то сторожа позову. - Я покаяться пришел, а вы меня гоните! - уныло сказал черт. - Аще,сказано, одну заблудшую овцу... - Так ты и Евангелие знаешь! - удивился старичок. Черт строго и гордо ответил: - Проэкзаменуйте. - Так, так, так! Ты, значит, серьезно, - а? - Проэкзаменуйте. - Ну, и удивил же ты меня... не знаю, как тебя назвать, ах, удивил.Пойдем же ко мне, я тебя поэкзаменую: тут тебе пока не место. Скажите,пожалуйста, черт, а Евангелие знает!.. Пойдем! Пойдем! И целый вечер у себя на дому попик экзаменовал Носача и восторженноудивлялся: - Да ты богослов! Ей-богу, богослов. Ты занимался, что ли, этимивопросами? - Занимался-таки, - скромно подтвердил черт. Вообще хотя он держался и скромно, но с большим достоинством, нелебезил, не забегал вперед, и сразу видно было, что это - черт строгий иположительный. Своими огромными познаниями он нисколько не кичился и все больше и больше нравился добродушному старому попику. - Так чего же ты хочешь? - спросил поп. Черт с размаху бухнул на колени и завопи: - Святой отец, разрешите и научите меня творить добрые дела!Стосковался я о добре, святой отец. Жить не могу без добра, а как еготворить, еще не ведаю. От сатаны же и от дел его отрекаюсь вовеки: тьфу,тьфу, тьфу! Когда волнение поулеглось, попик благодушно похлопал черта по плечу,для чего ему пришлось приподняться на цыпочки: Носач чуть не вдвое был выше ростом. От прикосновения черт устранился, - он не любил фамильярного обращения, - и с угрюмостью, составлявшей главную черту его характера, настойчиво спросил: - Так как же, святой отец, научите? - Добру-то? Можно. Это можно? Но только знаешь ли ты творения святых отцов? В библии ты силен, но этого, дружок, пожалуй, маловато. Да, маловато! Иди-ка погуляй, а я тебе вечерком составлю списочек: что читать. Черт уже выходил, когда попик, с любопытством глядевший на его широкую спину, остановил его вопросом: - Послушай, милейший: ты всегда это носишь?.. - Одежду? - Нет, все это, - попик неопределенно очертил рукою фигуру дьявола, -вот у тебя нос этакой грушей... у тебя всегда так? И лицо у тебя оченьпостное, как будто ты мало кушаешь, и одежда у тебя черная... Мне этонравится, но всегда у тебя так, или же ты имеешь и другой вид? Если имеешь, то покажи, пожалуйста: я хоть и стар, а чертей еще никогда не видал. Дьявол мрачно солгал: - Другого вида не имею. - Нет? Ну, что ж поделаешь: нет, так и нет. Иди же погуляй, а япоработаю. Хоть я давеча и сказал тебе комплименты, что ты богослов, но ты еще мало... - попик значительно поднял палец, - очень еще мало знаешь. Да! - А про добро узнаю? Мне главное про добро узнать. Попик успокоительно сказал: - Про все узнаешь. Столько книг прочесть, да не узнать: какой ты,брат, мнительный! Два года сидел черт над книгами и мучительно доискивался: что естьдобро и как его делать так, чтобы не вышло зла. С древнееврейским языком черт и раньше был хорошо знаком, а теперь изучил еще и греческий: все читал в подлиннике, сверял, отыскивал ошибки, доселе ускользавшие от общего внимания, не без остроумия и даже убедительности создавал новые богословские схемы, впадая в несомненную ересь. Совсем измучился и даже похудел, но ответа на свой вопрос так-таки найти не мог и впал под конец в отчаяние. Два года терпел, ничего, а тут так вдруг загорелось и так страшно стало, что пошел к попу среди ночи и разбудил его: помогите! - Ну, говори, несчастный, что такое у тебя случилось? - Да то и случилось, что прочел я все ваши книги, а как допрежде незнал добра, так и теперь не знаю. Жить мне тошно, святой отец, и тьманочная пугает! - Да все ли ты прочел? Ой, не пропустил ли чего? Тороплив ты, сударь. - Сейчас последнюю кончил. Умен я, святой отец, вот в чем мое горе: уму меня дьявольский, тонкий, не терпящий противоречия: и раньше я других на противоречиях ловил, а теперь вот и сам попался! Попик укоризненно покачал головою. - Мудрствуешь? - То-то и беда, что мудрствую. Вон у добрых людей, рассказывают, голостакой есть внутренний, указующий пути добра, а какой может быть у дьявола голос? Только от ума и действует дьявол. А как начал я с умом читать эти ваши книги, так только одни противоречия и вижу: и то можно и другое можно, и того нельзя и другого нельзя. Вот хочу я для начала земной моей жизни вступить с хорошей женщиной в брак и совместно с нею творить добро, а как начитался ваших книг, так и не знаю теперь: добро есть брак или зло. - Многий вместити... - Вместить-то я много могу, да не знаю, что вмещать. Вот вы, святойотец, безбрачны, и в этом даже ваша святость, а патриархи не хуже вас были,а жен имели даже по несколько. И не будь бы в браке святые отцы Иоаким и Анна, то не было бы у них дщери... Попик даже испугался и замахал рукой отчаянно: - Молчи, молчи, грешник! С тобой и говорить опасно, - того и гляди,сам в ересь впадешь! Уж лучше женись, если не можется. - Да разве это ответ? - А что же тебе надобно, горделивый? - А мне такого ответа надо, чтобы годился он на все времени и длявсяких случаев жизни, и чтобы не было никаких противоречий, и чтобы всегда я знал, как поступить, и чтобы не было никаких ошибок, - вот чего мне надо.Жениться я погожу, а вы пока подумайте. Даю вам семь дней сроку, а выпозовете меня через семь дней, вернусь я в ад, - поминай как звали! Даже рассвирепел черт: вот до чего захотелось ему добра! Понял этодобрейший попик и, не рассердившись нисколько, старательно думал шесть днем, а на седьмой позвал к себе дьявола и сказал: - Черт ты внимательный, а главное-то в книгах и проморгал, да. Читал,что сказано: возлюби ближнего, как самого себя. Ясно ведь, а? -торжествовал попик, - возлюби - вот тебе и все. Но измученный черт нимало не обрадовался и мрачно ответил: - Нет, не ясно. Раз я про себя не знаю, что мне нужно, и желания моинеясны и даже противоречивы, то как же другому буду я благодеянияоказывать? Живым манером в ад его вгоню, опомниться он не успеет. - Экий ты - не знаю, как тебя назвать, - раскоряк! Ну, не можешь ты,как самого себя, то просто возлюби. И когда возлюбишь, то все и увидишь, и все поймешь, и добро без усилий сотворишь: узенькая будет у тебя тропочка по виду, как канат натянутый, и никуда с нее не упадешь и ни в какую трясину не взвалишься. - Возлюби! - мрачно ухмыльнулся Носач, - возлюбить-то я и не могу.Какой же был бы я черт, если бы мог возлюбить?.. Не черт бы я был, а ангел,и не я тогда у вас, а вы бы у меня учились. Поймите же меня, святой отец,потрудитесь: не могу я по природе своей любить ангельской любовью, но и зладелать не желаю, а хочу творить добро - вот вы этому самому меня и научите. Сказал попик сокрушенно: - Природа твоя гнусная. - На что гнуснее! - согласился черт угрюмо: - вот потому-то и боротьсяс нею хочу, а не камнем ни дно идти. Не для одних же ангелов небо, имею же и я право стремиться к небесам? - вот вы мне и помогите. Даю вам еще семь дней сроку, а не поможете, - махну на все рукою и провалюсь в тартарары! Прошло еще семь дней, и, позвав мрачного черта, сказал ему попикследующее: - По многом размышлении нашел я для тебя, несчастный, два весьмавразумительных правила: полагаю, что не промахнешься. Сказано: если кто попросит у тебя рубашку, то ты и последнюю отдай. И спи того лучше сказано: если кто тебя по одной щеке ударит, то ты и другую подставь. Делай так, как сказано вот тебе и будет урок на первый раз, и сотворишь ты добро. Видишь, как просто! Черт подумал и радостно осклабился: - Это другое дело. Не знаю, как и благодарить вас, святой отец: теперья знаю, что такое добро. Но оказывается, что и тут не узнал он добра. Прошло две недели, и ужестал успокаиваться обрадованный попик, как снова явился к нему черт; и был он мрачнее прежнего, на лице же имел кровоподтеки и ссадины, а на плечах, поверх голого и темного тела трепалась совсем новенькая рубашка. - Не выходит, - мрачно заявил он. - Что не выходит? - встревожился попик. - Лицо у тебя такоенеприятное, - ах, боже ты мой, - и над глазом синяк... а нос-то, нос-то!..Что же это ты, милейший, пошел добро творить, а вместо того - подрался.Или, может быть, ты с лестницы упал? - ничего я не понимаю. - Нет, подрался. - Да я же тебе говорил: аще кто ударит тебя по левой щеке, подставьправую. Помнишь? - Помню. Две недели ходил я, святой отец, по городу и все искал, чтобыменя по щеке ударили, и никто меня не ударил, и не мог я, святой отец,выполнить заветы добра. - А драка-то? А это что же такое? - Это совсем другое дело. Заспорил я с одним гражданином, и он меняударил тростью по голове вот по этому месту, - черт указал на темя. - Тогдая его, - так мы и подрались: и скажу вам, не хвастаясь: я ему два ребрасломал. Попик отчаянно замотал головой. - Ах, господи, да ведь сказано же тебе: "Аще кто ударит тебя по левойщеке..." Но черт кричал еще громче: - Говорю же вам: не по щеке, а вот по этому месту! Сам знаю, что когдапо щеке, то нужно другую, а он по этому месту. Вот шишка, - попробуйте. Руки опустились у несчастного попика. Отдышавшись, сколько следовало, сказал он с горечью: - Ну, дурень же ты. Ум у тебя глубокий, человек ты, или, как бы этосказать, высокообразованный, а в отношении добра любая курица больше тебя понимает. Как же ты не понял, что святые слова сии имеютраспространительное толкование. Дурень ты, дурень! - Вы же сами говорили - толкований никаких не надо. - Да, - горько усмехнулся попик, - толкований никаких не надо, - тытак думаешь! Ну, что я буду с тобой делать, сам ты сообрази, ведь не могуже я с тобой по городу ходить. Сидел бы ты лучше дома. А что это за рубашка у тебя - подарил кто-нибудь? - Сам я хотел ее подарить, да никто так ни разу и не попросил. Двенедели ходил по городу среди самых бедных людей, и чего только у меня ни просили, а рубашки так никто и не догадался попросить, - уныло вздохнул черт. - Видно, сами они не понимают, что такое добро. - Ах, несчастный, - снова заволновался поп, - вижу я, что наделал тыбольшого зла. Просили тебя, говоришь, о многом? - Просили. - И хлеба, например, просили? - Просили. - А ты ничего и не дал? - Я все ждал, чтобы рубашку попросили. Не ругайте же меня, святойотец, и я сам вижу, что плохо мое дело. Да ведь хочу же я добра, подумайте,недаром же я от сатаны отрекся, недаром же я два года, как студент, сиделнад книгами. Нет, видно, не будет мне спасения. - Ну, ну, погоди, не отчаивайся, я тебя еще поучу. А скажи, за чтотебя гражданин-то этот палкой ударил? Может быть, ты невинно пострадал, за это много прощается. Черт развел руками. - Уж и не знаю: тогда думал, что невинно, а теперь начинаю и в этомсомневаться. Так было дело. После долгих моих скитаний по городу,утомленный, но по-прежнему пылающий жаждою добра, присел я на берегу Арно отдохнуть, чтобы набрать сил для нового хождения. И вижу: утопает в реке неведомый человек, закружило его водоворотом, и носится он с необыкновенной быстротой. Раз он проплыл мимо меня, и другой, и третий... - И четвертый? - Да и четвертый. И пока я размышлял, отчего он не тонет, приписываяэто чудесное явление силе невиданных подводных течений, собрался на его крик народ, и тут, - теперь мне стыдно об этом рассказывать, - произошла эта самая скверная драка. Должен вам пожаловаться, святой отец: меня не один этот гражданин, - меня и другие били. Стоял черт, опустив длинные руки, бессильные творить добро, и отвислый нос его, пораненный ударом, выражал уныние и крайнюю тоску. Посмотрел на него попик искоса и недружелюбно, еще раз взглянул, радостно вздохнул почему-то и, подойдя близко, наклонил к себе тугую голову дьявола и поцеловал его в лоб. И тут еще заметил: на темени, у самого корня седых колос, запеклась кровь. Дьявол покорно принял поцелуй и шепотом сказал: - Страшно мне, святой отец! Видел я в аду крайние ужасы, до последнегостраха касалась моя душа, но не трепетала столь мучительно, как теперь.Есть ли что страшнее: стремиться к добру так неуклонно и жадно и не знатьни облика, ни имени его! Как же люди-то на вашей земле живут? - Так и живут, миленький, как видишь. Одни в грешном сне почивают, акои пробудились, те мучатся и ищут, как и ты, с природой своей борются.мудрые правила сочиняют и по правилам живут. - И спасаются? - недоверчиво спросил черт. - А это уж одному богу известно, и нам с тобой в этот конец даже изаглядывать не годится. Да ты не отчаивайся, миленький, я уж тебя неоставлю, я тебя и еще поучу, у меня много времени свободного. Черт тыстарательный, и все у тебя пойдет по-хорошему, только в уныние не впадай, да ранку на голове промой холодной водой, как бы не разболелась. Так кончили они разговор; и не знали они оба, ни огорченный унылыйдьявол, ни сам попик с благостной душой, когда он лобызанием любви касался противного дьявольского чела, а дьявол в свою очередь жалел жалостью любовной мечущихся людей, что как раз в эту минуту совершалось то самое добро, имени и порядка которого тщетно доискивались оба. Так и разошлись, не зная: попик - к себе, приискивать новые правиладобра для поучения, а дьявол - к себе, в темноту запыленных углов, чтобытам зализывать раны и тщетно допрашивать бога об его грозных и непонятных велениях.Вот и снова начал благостный поп обучать добру непокорную дьявольскую душу, - но тут-то и начались для обоих самые тяжкие мучения. Пробовал попик давать подробные наставления на разные случаи жизни, и выходило хорошо, пока случаи совершались в том самом виде и в том порядке, в каком предначертал их его наивный ум. Не только со старательностью, а даже и со страстью, проявляя силу воли необыкновенную, черт выполнял предписанное. Но всего многообразия жизненных явлений не мог уловить в свои плохонькие сети человеческий ум, и ошибался черт ежеминутно. В одном месте сделает, а рядом пропустит, потому что вид другой и слова у просящего не т.е; а то бывает, что и черт не дослышит, либо не так поймет, - и опять ошибка, человеку обидно, а добру попрание. Уже и у попика начал мутиться разум: никак он до тех пор не предполагал, чтобы столько было у жизни лиц, темных загадок, вопросов неразрешенных. "И откуда это все берется? - думал попик, пока черт в углу зализывалновую рану или тяжко вздыхал от гнетущего бессилия. - То ничего не было, а то вдруг так все и полезло, так все и полезло. Тут не только черт, а исвященнослужитель не разберется. Но как же я раньше разбирался? -удивительно! Боюсь я этого, а ничего не поделаешь: надо попробоватьраспространительное толкование. Дам ему этакие общие законы, а он их пусть распространяет... Только бы не вышло чего, о господи!" И на распространительное толкование черт покорно согласился: измучился он к этому времени до последней крайности и готов был на всякие жертвы, -да не принимались его жертвы. Били его столько, что за одно это он мог быпопасть в мученики, а выходило так, что и побои не только его не украшали, а налагали ярмо все нового и нового греха. Ибо за дело его били, и не могли этого не признать ни он сам, ни его великодушный покровитель. Уже и плакать черт научился, а раньше совсем как будто и слез не имел. Плакал он столько, что, казалось бы, за одни эти одинокие слезы и неутомимую тоску о добре мог бы попасть он в угодники, а выходило так, что и слезы не помогали, ибо не было в них творческой к добру силы, а только грешное уныние. Только и надежды теперь оставалось, что на распространительное толкование. И совсем приободрился черт и даже с некоторою гордостью сказал попу: - Теперь вы за меня, святой отец, не бойтесь: теперь я и сам могу. Этораньше мне трудно было, а раз теперь вы допускаете толкование, я уже несобьюсь. Ум у меня положительный, твердый, пить я уж давно ничего не пью, и никаких ошибок теперь уже быть не может. Только вы не таитесь от меня, а прямо скажите самый важный и самый первый закон, по которому жить. Когда этот закон исполню, тогда вы и другие мне скажете. Собрал всю свою науку, все свои соображения старый попик, взглянул и в душу к себе, - вздохнул радостно и не совсем решительно сказал: - Есть один такой закон, но только боюсь я тебе его открыть: очень он,как бы это сказать, опасен. Но так как на все есть воля божия, то, так ибыть, открою, ты же смотри не промахнись. Вот, смотри. И, раскрыв книгу, трепетно указал черту на великие и таинственныеслова: не противься злу Но тут и черта покинула его гордыня, как увидел он эти страшные слова: - Ох, боюсь, - сказал он тихо. - Ох, промахнусь я, святой отец. Было страшно и попу; и молча, объятые страхом, смотрели друг на другачерт и человек. - Попробуй все-таки, - сказал наконец поп. - Тут, видишь ли, хоть тохорошо, что тебе самому ничего делать не нужно, а все с тобой будут делать.Ты же только молчи и покоряйся, говоря: прости им, господи, не ведают, что творят. Ты эти слова не позабудь, они тоже очень важны. Вот и ушел черт в новые поиски добра; два месяца пропадал он, и двамесяца, день за днем, час за часом, в волнении чрезвычайном поджидал еговозвращения старый поп. Наконец вернулся. И увидел поп, что черт совсем исхудал, - одна широкая кость осталась,а от мяса и след пропал. И увидел поп, что черт голоден, жаждет, до гологотела обобран придорожными грабителями и много раз ими же избит. Иобрадовался поп. Но увидел он и другое: из-под закосматившихся бровейугрюмо и странно смотрят старые глаза, и в них читается все тот женепроходящий испуг, все та же неутолимая тоска. Насилу отдышался черт, харкнул два раза кровью, точно по каменной мостовой бочонок из-под красного вина прокатили, посмотрел на милого попа, на тихое место, его приютившее, и горько-прегорько заплакал. Заплакал и попик, еще не ведая, в чем дело, и наконец сказал: - Ну, уж говори, чего наделал! - Ничего я не наделал, - печально ответил черт. - И было все так, как и надо по закону, и не противился я злому. - Так чего же ты плачешь и меня до слез доводишь? - От тоски я плачу, святой отец. Горько мне было, когда я уходил, атеперь еще горше, и нет мне радости в моем подвиге. Может быть, это и есть добро, но только отчего же оно так безрадостно? Не может так быть, чтоб безрадостно было добро и тяжело было бы его творящему. Ах, как тяжело мне, святой отец. Присядьте, а я вам расскажу все по порядку, вы уже сами разберете, где тут добро, - я не знаю. И долго рассказывал черт, как его гнали и били, морили жаждою играбили по пустынным дорогам. А в конце пути случилось с ним следующее: - Лежу я, святой отец, отлеживаюсь на камне, что при дороге. И вижу я:идут с одной стороны два грабителя, злых человека, а с другой стороны идет женщина и несет в руках нечто, как бы драгоценное. Говорят ей грабители:отдай! - а она не отдает. И тогда поднял грабитель меч... - Ну! - вскричал попик, прижимая руки к груди. - И ударил ее мечом грабитель, и рассек ей голову надвое, и упало надорогу нечто драгоценное, и когда развернули его грабители, то оказалосьоно младенцем, единым и последним сокровищем убитой. Засмеялись грабители и один из них, тот, что имел меч, взял младенца за ножку, поднял его над дорогою... - Ну! - дрожал поп. - Бросил и разбил его о камни, святой отец! Поп закричал: - Так что же ты! Так как же ты! Несчастный! Ты бы его палкой, палкой! - Палку у меня раньше отняли. - Ах, боже мой! Ведь ты черт, ведь у тебя же есть рога! - ты его бырогами, рогами! Ты бы его огнем серным! Ведь ты же, слава богу, черт! - Не противься злому, - тихо сказал черт. Было долгое молчание. Побледневший попик как стоял, так и пал на колени и покорно сказал: - Моя вина. Не ты, не грабители убили женщину и ребенка, - я, старый,убил женщину и ребенка. Отойди же в сторону, мой друг, пока я помолюсь за наш великий человеческий грех. Долго молился поп; окончивши молитву, разбудил уснувшего черта исказал ему: - Не для нас с тобой эти слова. И вообще не нужно ни слов, нитолкований, ни даже правил. Вижу я, что иногда хорошо любить, а иногдахорошо и ненавидеть; иногда хорошо, чтобы тебя били, и иногда хорошо, чтобы ты и сам кого-нибудь побил. Вот оно, сударь, добро-то. - Тогда я пропал, - решительно и мрачно заявил черт. - Для себя вы какхотите, а мне дайте правила. - А ты и опять промахнешься и меня подведешь: нет, сударь, довольно! -Попик даже рассердился. - Нету правил. Нету и нету. - А раз правил нет, так и добра никакого нет. - Что? Добра нет? А что я с тобой, с чертом, разговариваю, что я тебя,черта, учу, это - не добро? Поди, сударь, неблагодарный ты это, как бысказать, господин! Но то ли озлобился черт, то ли вновь до отчаяния дошел, - уперсямрачно и ворчит: - То-то много вы меня научили, есть чем похвалиться! - Да разве черта научишь? - А раз черта не научишь, так чего же ваше добро стоит? Ничего оно не стоит! - Эй, прогоню! - Прогоняйте, если не жалко. Я в ад пойду. Помолчали. Черт спросил: - Так как же, святой отец, идти мне в ад? Даже прослезился попик: так жалобно спросил его черт, и поклонилсянизко, говоря: - Прости меня, миленький, обидел я тебя. А относительно добра вот чтоя тебя спрошу: черт ты любознательный, и во многих ты бывал храмах ихранилищах искусств, и много ты видел творений великих мастеров, - нравятся ли они тебе за красоту? Черт подумал и ответил: - Какие нравятся, а какие нет. - А слыхал ли ты, чтобы для красоты были правила? - Какие-то, говорят, есть. - Какие-то! А можешь ли ты, раскоряка, узнав с них какие-то правила,сотворить красоту? - Какой у меня талант? Нет, не могу. - А добро без таланта творить хочешь? Тут, миленький, для добра-тоталанта требуется еще больше, да. Тут такой талант нужен! Черт даже засвистал: - Вот оно что! Нет, святой отец, это вы уж через край хватили! Если яплохую картинку напишу, меня за это в ад не пошлют, а если я ближнемуголову сверну, так ведь какой содом подымется! Да картинку-то меня никто писать и не понуждает, а добро, говорят, твори. Твори, - а правил не дают; твори, - а в чем дело, не объясняют, да за каждую промашку в потылицу! - Талант нужен, миленький! - А если его у меня нет, так в ад мне и идти? Поп покачал головою и руками развел: - Уж и не знаю, голубчик, сам голову с тобою потерял. - Знать не хочу вашего таланта! Правила мне давайте! Я не картинкиписать хочу, а добро творить, - вот вы меня и учите, хоть сами выдумайте, аучите! Совсем разбушевался несчастный дьявол, под конец пригрозил даже пойти к другому попу. Старик даже обиделся и укоризненно сказал: - Вот уж это нехорошо, дружок! Сколько я на тебя труда положил, вот,думал, приведу к богу новую овцу, полюбил тебя, как сына, а ты хочешь кдругому. У меня тоже самолюбие есть, за что же ты меня обижаешь? Ты меня лучше не обижай. А я тебе вместо правил, с которыми и человеку-то опасно, дам урок на каждый день. Времени у меня свободного много, и сяду я за труд: с самого раннего утра очерчу тебе каждый день, сколько их есть в году, что и как делать. Но только от писаного не отступай ни на единую черточку, а то ты сейчас же промахнешься; если же будут сомнения у тебя или что позабудешь, то в этих случаях бездействуй. Как бы тебе это сказать: закрой глаза, заткни уши и стой как истукан. Нынче же сажусь за работу, а ты иди наверх, приютись где-нибудь под крышей и бездействуй, пока не скажу. Если же скучно будет, то помогай звонарю, - он совсем у меня от старости ослабел и не в те веревки дергает. Звони себе во славу господню! Вот и сел старый поп за свой великий труд, а черт началбездействовать. Для этой цели разыскал он среди темных чердачных переходов, поблизости от колокольни, комнату не комнату, а так помещение: четыре стены глухие, вместо двери низкий сводчатый лаз, и только на одной стене, высоко над полом, светлело глубокое, запыленное, крытое паутиною оконце. Раз в два или в три дня приносил ему попик скудную пищу и присаживался для недолгой душевной беседы, а в остальное время, никого не видя, черт бездействовал и размышлял. Против этих размышлений напрасно предостерегал его попик, говоря, что у дьявола его размышления есть действие; и притом вредное, - черт хоть и соглашался, но ничего поделать с собою не мог. Трудно было не думать об испытанном, а как начнет думать, так и покажутся со всех сторон мутящие разум противоречия: скользит прекрасное добро, как тень от облачка над морской водою, видится, чувствуется, а в пальцы зажать нельзя. Кому же верить, как не богу, а сам бог нынче одно говорит, завтра другое, а то исразу говорит и то и другое; в каждой руке у него по правде, и на каждомпальце по правде, и текут все правды, не смешиваясь, но и не соединяясь,противореча, но где-то также в своем противоречии странно примиряясь. Но где? - не может найти этого места несчастный черт. И от этого овладевает им крайний человеческий ужас, и страшно не только двинуть рукою, да и вздохнуть-то страшно. - Ну, как, - спрашивает попик, - соскучился? Ничего не поделаешь,потерпи, миленький, скоро авось и кончу, тогда вот как заживешь. Здоровье у меня только плохое, и смерть близко, - ну, уж как-нибудь доведу, не оставлю тебя, сирого. Черт еле слышно шепчет: - Противоречия. - Опять! - ужасается попик. - И где ты их только находишь? Это вразуме, брат, да в словах всякие противоречия, так на то он и разум, и неможет без того, чтобы все четыре колеса не в одну сторону вертелись; а всовести, брат, все течет согласно. Черт криво усмехнулся: - Хорошо вы говорите, святой отец: так, значит, не бывает, что триколеса в одну сторону вертятся, а четвертое в другую? - Ну и дурень! Конечно, не бывает. - А вы говорите, что бывает. - Я говорю? Да что ты на меня, миленький, валишь? Сам запутался, а наменя валишь. У меня и то после каждого разговора с тобою голова болит, амне голова нужна, я для тебя же, дурака, работу сочиняю. Какой ты, брат,неприятный, как бы это сказать, господин. Лучше скажи-ка: строгобездействуешь или допускаешь послабления? Черт угрюмо вздохнул. - Строго. Вчера вот только муху убил, очень она на лицо липла, и незнаю, можно это или нельзя? - Муху-то? - засмеялся попик. - Муху можно! Постой... Ну, вот и опятьсбил ты меня, несчастный: то ли можно, то ли нет, - теперь уж и сам незнаю. Не взыщи, брат: сам меня запутал. Пока ты меня не спрашивал об мухе, - знал я хорошо, что бить их можно, и неоднократно бил, а вот теперь... - Живая она, - мрачно сказал черт. - Да, да, живая! - огорчился попик. - Так и я значит, живых мух бил?Вот грешник! Ай-ай-ай, вот грешник! Но черту этого мало. Ему нужны вывод и твердое решение. - Значит, нельзя мух бить? Вы прямо скажите. - Мух-то? - недоумевает попик. - Ты про мух говоришь? И до того, случалось, они договорятся, что оба впадут в полноеодурение и долго, не мигая, смотрят друг на друга. Но только у чертаодурение было надменное и как бы снисходительное, а у попика тихое искоропреходящее: еще до своей келейки после разговоров не успеет дойти, как все противоречия забыл, развеселился, а потом в благостном настроении уселся за тяжелую для дьявола работу. И мух опять бьет, и даже не без злорадства. Но что за мухи для дьявола! Стоит он со своею непомерную дьявольскою силой, готовый сокрушить горы и не знает, как поступить с ничтожной мухой, надоедливо ползающей по мрачному, изборожденному лицу, еще хранящему темный отблеск адских неугасимых огней. Что за муки для дьявола! Тонкий ум, изощренный в упражнениях, способный одним колебанием своим создать как бы новый, великий мир, в ужасном бессилии останавливается перед ничтожнейшим вопросом. А муха ползает, а муха надоедливо жужжит, забирается в волосатое ухо, глупо и нагло щекочет мрачно стиснутые губы, бесстыжая, нелепая, даже не подозревающая о тех страшных безднах, над которыми издеваетсябессмысленно! Многих и многого ненавидел дьявол; много и многого он, страшился, но так и не узнала его душа образа более ненавистного истрашного, нежели образ ничтожной мухи, ползающей по лицу. Но все хуже здоровье попика, одолевает его белая старость. Попишетнемного и полежит, и больше лежит, чем работает, а уже три года томитсязаключенный в бездействие дьявол и ждет обещанного добра. Поняв свою выгоду, уже не тревожит попика противоречиями, а только жалобно торопит: - Ах, поскорей бы, святой отец! - Не бойся, миленький, не умру, - успокаивает его попик. - По моемурасчету мне еще с полгодика осталось. Да, брат, с полгодика! А работа уже кконцу подходит. Не пугайся, не волнуй себя. А я тебя сегодня как разпорадовать пришел: нынче одного еретика жечь будут, так пойдем с тобою, посмотрим, повеселимся. "Сказано: не убий", - мрачно подумал черт, глядя на улыбающегосяпопика, но вслух ничего не сказал и охотно собрался в путь, так как оченьсоскучился от долгого заключения. Еретика долго жгли, и народ радовался. Приятно было и черту: немногонапоминало ад; но вдруг вспомнилась муха, которой он не смел тронуть, исразу затрещали в голове противоречия. Взглянул с тоскою на попика: тотпокачивается от слабости, от волнения бледен, дрожат старческие руки, наголубеньких глазах слезы, а весь лик радостен и светится неземным светом.Жгли в аду и черти, но не было же святости в их лице! Ничего не можетпонять обезумевший дьявол. А попик-то радуется, даже светится весь! И от волнения, как только домой пришли, в постель слег, ослабел очень отрадости. Не выдержал черт и, насупившись, вступил в диспут: - Хотел бы я знать, чему вы радуетесь, святой отец? - А как же? Еретичка сожгли! - ответил попик тихо и умильно. - Так ведь сказано же: не убий! А вы человека убили и радуетесь. - Никто его не убивал, что ты, миленький! - Да ведь сожгли же его или нет? - Слава богу, сожгли, сожгли, миленький! Даже глаза закрыл от умиления и лежит себе, такой беленький,чистенький, невинный, как младенец. "Неужто и здесь противоречие только в разуме да словах, а в совести его все течет согласно? - думал дьявол,беспомощно потирая рукой шишковатый лоб. - Ничего не понимаю! Видно, не в том добро, что делать, а в том, как делать... Нет, ничего я не понимаю,пусть он пишет свои уроки, а я уж до времени притаюсь, пальцем нешевельну!" И с того времени в одиночество свое уже не возвращался, а остался приослабевшем старце в качестве прислужника: подавал ему пищу, убирал келейку, и с дьявольской силой и упоением чистил старое попиково платье, будучи уверен, что уже здесь-то наверное греха нет. Когда же, превозмогая слабость садился поп за продолжение своего труда, черт вытягивал свою длинную, жилистую шею и через плечо с жадным любопытством заглядывал: ох, не промахнуться бы попу! Ох, не подвести бы ему несчастного черта: ведь последняя надежда. Но вот и кончена рукопись, а с нею как будто кончена и жизньстаренького попа. Уже не поднимается он с постели и последние строкиначертал лежа: и неразборчивы они и кривы, но тем дороги, что последние. На коленях принял черт великий дар и громко с истинным наслаждением поцеловал сухую руку. - Что, рад небось? - спросил попик. - Ну, радуйся, радуйся, давнопора. Только смотри, опять не промахнись! - Теперь не промахнусь, - уверенно ответил черт. - Если только вы тамв чем-нибудь не промахнулись, но это уж ваше дело; а я буду исполнятьточно, как сказано. - Черт ты старательный, это верно. И рукопись смотри, не потеряй,другой не будет. Где ты думаешь подвизаться? Если поблизости, то загляни как-нибудь, навести, мне без тебя будет скучно. Привык я к тебе, дружок.Прежде я все твоему носу удивлялся, а теперь, знаешь ли, мне даже и ноствой нравится. Это ничего, что он отвислый: у многих людей бывают отвислые носы. Так где же ты думаешь подвизаться? - Пойду по всему миру! - самонадеянно ответил черт. - Эх, пожили бы выеще с полгодика, - много тогда хорошего рассказал бы я вам, святой отец!Вот до чего я хочу творить добро, - черт сжал огромные кулаки и яростнопотряс ими, - что это только видеть надо, как я начну работать! Так и ушел черт в ликовании, но вот что дальше случилось. Вместо того,чтобы сразу начать действовать по наставлениям, что, конечно, было бы самое лучшее, он отправился в ад для проповеди. Потерял ли он соображение от радости, гордыня ли его обуяла и захотелось похвастаться перед своими, или просто потянуло его к родным местам, - но только от попика прямою дорогою, мимо не колеблясь, полетел он в ад. И что же вышло? Только начал он проповедовать, а другие черти выскакивают вперед его и тоже проповедуют и даже с еще большей силой, так как свободно лгут. И в одно мгновение вся правда превратилась в ложь, и самые святые слова, яростно выкликаемые чертовскими глотками, приняли непристойный и страшный вид. Минуты, кажется, не прошло, а уж весь ад наполнился проповедниками и святыми; и впереди всех, обрадованный новой потехой, гнусавил псалмы вдребезги пьяный сатана.Визгливые истасканные ведьмы разыгрывали целые комедии на тему о благочестии и высоких подвигах; и никогда еще ад, даже в большие свои праздники, не был таким адом, как в этот несчастный день! А потом начались откровенные непристойности и всеобщая драка, - и больше всего попало Носачу, давно не упражнявшемуся и в значительной степени потерявшему ловкость. Но что самое печальное, - в драке у него порвали рукопись, и когда, отбившись от стаи шаловливых ведьм, он взглянул на свое сокровище - горю и стенаниям его не было предела. В ярости он оскорбил самого сатану, назвал его лжецом и еле унес ноги: так разгневался пьяный оклеветанныйвладыка! Со всею прытью, какая только доступна была его старым ногам, прижимая к груди истерзанную рукопись, примчался Носач к старенькому попику, но - увы! - попик уже умирал. - Да погодите же минутку - у меня рукопись порвали, - завопил черт,падая на колени.Еще с добрый десяток минут, не сообразившись, вопил черт, и жаловался,и требовал новой рукописи, взамен попорченной, потом стих и, бережноотложив рукопись, сам опустился на пол у поповской постели. После долгого молчанья разжал попик сухие, запавшие губы, бессильно пожевал ими и с трудом вымолвил: - Опять промахнулся? Черт мрачно взглянул на истерзанную рукопись и великодушно солгал: - Так, пустяки, святой отец. Мне вас жалко: вы и вправду умираете илиеще с полгодика поживете? Попик ответил: - Ни единого даже дня, дружок. Я уже вчера собрался умереть, да думаю:дай подожду денек - авось, и ты придешь. Вот ты и пришел! Спасибо тебедружок. Открой мне, пожалуйста, занавес на окне, хочу я последним взглядом проститься с дорогими местами. Но в открытое окно только и видно было, что угол крыши, крытый красной черепицей, да уголок синего неба с проходящим облаком. Попик смотрит с радостью, а черт думает: "На что он смотрит?.. Тут и смотреть не на что: красная крыша да неба кусочек. Или он на облачко смотрит? Так понесу же я его на колокольню и покажу ему все облака, какие будут, и все красные крыши его возлюбленной Флоренции". Так и сделал. Даже не спрашиваясь, подхватил он на свои жилистые рукисухонькое тельце, не оказавшее сопротивления, и с величайшею осторожностью донес до высокой площадки, где дух захватывало от высоты и сердце радовалось красоте города и божьего мира. - Смотрите-ка, святой отец: это не то, что из окошка, - сказал он сгордостью. И оба стали смотреть и радоваться. А уже близилось к закату солнце, ипо ту сторону Арно на высоком холме чернели кипарисы, готовые своими острыми вершинами как бы пронзить падающее светило. На востоке же, откуда сегодня утром поднялось ликующее солнце, воздушной цепью залегли недалекие горы; и мнилось, будто гигантскими гирляндами благоухающих сиреневых цветов опоясан прекрасный город. Розовыми цветочками казались далекие виллы, расположенные по склонам, и в ущельях прохладно синела вечерняя тень. Попик тихо радовался и вспоминал: - Вот за теми горами я родился, дружок. Там и сейчас находится моядеревня; там была прекрасная девушка, которую я полюбил и оставил для бога.И долго не было для меня иной радости, как смотреть на те далекие горы итихо вздыхать. Давно это было, дружок, не помню когда. Солнце заходило. - А вот и милый город, по которому я ходил, много ходил. И нет,дружок, более приятного чувства как ощущать под ногою горячие, родныеплиты, - как бы матерью становится земля, когда походишь по ней летсемьдесят, и смягчается твердость острого камня. Но там, куда я пойдусейчас, будет еще лучше, дружок. Черт воздохнул, колебанием груди своей приподняв легонькое тело. Попик понял его тоску и сказал гаснущим голосом: - Ты... не вздыхай. Очень возможно, дружок, что ты также пойдешь сомною в рай. Ты... черт старательный. Красною, жаркою кровью разбрызгалось солнце за черными кипарисами и погасло. И, не отстав от него ни на единое мгновение, умер старенький попик, ушел из родного города, покинул родимую прекрасную землю. Долго и напрасно будил его встревоженный черт, взывал грубым голосом: - А звезды-то! Вы еще звезд не посмотрели, святой отец. Вы еще на лунуне взглянули, а уже идет она, святой отец, поднимается, вот-вот бледнымсветом ляжет на ваши родные плиты. Откройте же глаза, святой отец, ивзгляните, умоляю вас! Когда же убедился, что покровитель его и друг умер навсегда, то отнесего и положил на холодную постель. И когда нес по лестнице, то думал: "Вот вверх я нес живого, а вниз несу мертвого!". И великая скорбь овладела душой дьявола: метался он по комнате, и вопил, выл, как зверь, бился о стены, - не привык он к человеческому горю и не умел выражать его тихо. И до того дошел, что, схватив свое единственное сокровище, цель долгих поисков и страданий, - изорванную рукопись, - с яростью швырнул ее в угол, как нечто негодное. Сделав же это, так и не понял, что именно в эту самую минуту им и совершалось то самое таинственное и недостижимое добро, имени которого он столь тщетно и мучительно доискивался. Так и не понял никогда! Но какой неприятный вид имела драгоценная рукопись! Измятая,оборванная, растрепанная, испятнанная потными лапами чертей, лежала она перед угрюмыми глазами постаревшего дьявола, вновь вернувшегося к своим стремлениям и надеждам. С трепетом раскрыл он первую страницу и надолго погрузился в изучение добродушно неразборчивых, старательных строк. И по мере того, как читал, все больше таращил глаза, пугался, недоумевал, пока, наконец, с последнею страницею весь не превратился в одно сплошное недоразумение и страх. Даже в самые тяжелые минуты жизни черт не имел такого растерянного вида, как теперь. Что это - глумление! Насмешка над добром? Издевательство над бедным чертом, стремящимся к добродетели? Или же потерял свой последний разум старенький попик и с детской серьезностью лепечет наивные пустяки, придает характер важности ничтожным мелочам, путается в них, как в длинном, не по росту, платье? Но черт обманут, - черт в неистовстве и страхе: потеряна последняя надежда. Вся книга, с начала своего до последней оборванной страницы, состоялаиз коротеньких деловых рецептов, точнейшего описания тех действий, которые надо совершать по дням недели, по часам дня. И ни единого закона, ни единого правила, ни единого общего начала, - даже самое слово "добро" не упоминалось ни разу. Делай то-то (точное описание поступка), - и больше ничего, что-то вроде нынешних поваренных книг, с той только разницей, что даже и в поваренных книгах у составителей их видно иногда старание дать общее начало: ешь только овощи, а мяса ни в каком случае не ешь! А тут - ничего. И что особенно и больно укололо черта: во всей книге не было ни однойиз тех прекрасных истин, что в таком огромном количестве собраны за тысячи лет существования человеческого разума и служат к украшению и прославлению добра. Он сам знал их немало и мог, казалось бы, ожидать, что старенький поп не поскупится на этот предмет, - недаром же он столько учился и так прекрасно чувствовал добро. Но нет ничего! Сухой перечень голых действий, иногда тщательнозализанная клякса, свидетельствующая только о трудолюбии писавшего - и все.Но вдруг появилась надежда: может быть, попик нарочно не сделал общих выводов, предоставляя это уму и трудолюбию самого черта - о, он был достаточно хитер, этот старый, невинный попик! И снова садится старый черт за работу и вглядывается в каждое слово сквозь круглые огромные очки, выписывает, сверяет, грубыми пальцами ловит тонкую нить неназванного добра.Обрывается нитка, - но что до того старательному черту, возлюбившему добро! Отыскивает концы, вяжет хитрые узелки, путает и распутывает, складывает и вычитает, - вот-вот доберется до итогов, твердо и на все времена и для всех людей, какие были, есть и будут, установит неизменные начала добра. Черт не честолюбив, сейчас ему дело только до своей шкуры, но минутами овладевает им истома гордости: не для всех лиц, ищущих добра, работает он так неутомимо, не ему ли некогда воздвигнется новый и великолепный храм? Какими же словами можно описать отчаяние и последний ужас несчастного дьявола, когда, подведя последние итоги, не только не нашел в них ожидаемых твердых правил, а наоборот, и последние утратил в смуте жесточайших противоречий. Подумать только, какие оказались итоги: · когда надо - не убий; а когда надо - убий; · когда надо - скажи правду; а когда надо - солги; · когда надо - отдай; а когда надо - сам возьми, даже отними; · когда надо - прелюбы не сотвори; а когда надо - то и прелюбы сотвори · (и это советовал старенький поп!); · когда надо - жены ближнего не пожелай; а когда надо - то и жену· ближнего пожелай, и вола его, и раба его. И так до самого конца: когда надо... а когда надо - и наоборот, небыло, кажется, ни одного действия, строго предписанного попиком, которое через несколько страниц не встречало бы действия противоположного, столь же строго предначертанного к исполнению; и пока шла речь о действиях, все как будто шло согласно, и противоречий даже не замечалось, а как начнет дьявол делать из действия правилом - сейчас же ложь, противоречия, воистину безумная смута. И самое страшное и непонятное для дьявола было то, что наряду с действиями положительными, согласными с известным уже дьяволу законом и, стало быть, добрыми, - старый попик с блаженным спокойствием предписывал убийство и ложь. Черт никак не мог допустить, что не попик его обманывал, а обманывают слова; и вот наступил для него миг совершенного безумия, - вдруг показалось, что старый попик есть не кто иной, как самый величайший грешник, быть может, сам сатана, в виде сатанинской забавы пожелавший искусить черта. Забившись в темный угол, черт горящими глазами глядел на дверь идумал: "Да, да, это он! Он узнал, что я хочу добра, и нарочно оделся попом идаже богом, как я оделся человеком, - и погубил меня. Никогда не узнаю яправды и никогда не пойму, что такое добро. Быть же мне вовеки несчастным и в жажде добра вовеки неудовлетворенным. Проклят я вовеки". И все ждал, что раскроется дверь, и покажется смеющийся сатана и,простив, позовет его в ад. Но не приходил сатана, и дверь молчала; и,подумав, так решил несчастный старый черт: "Буду жить в отчаянии и творить предписанное, никогда не зная, чтотакое творю. Проклят я вовеки!" Так и жил черт, стареясь. Когда требовалось рукописью, - спасал, акогда требовалось убивать, - убивал. И было ли противоречие только всловах, а в действиях все уживалось согласно, но постепенно наступил длячерта покой, и почувствовал он даже как бы некоторое удовлетворение. И хотьи верил твердо, что проклят вовеки, но настоящего живого огорчения от этого не испытывал; и о добре перестал думать. Но были для него и черные дни, - обрывалась рукопись, и в зияющей пустоте вставал ужасный образ бездействия; и поднимали голову ядовитые сомнения и, как призрак манящий, звало в неведомую даль неведомое Добро. Тогда удалялся черт в свой темный чердачный угол и там застывал вбездействии. Заложив уши, чтобы ничего не слышать, закрыв глаза, чтобы ничего не видеть, стоял он, черный, подобно истукану; и были крепко сложены на груди жилистые руки, способные сокрушить горы и обреченные на бездействие. Стар уж он был в это время: завивали голову космы седых волос, лезли из широких ноздрей, мшистым кровом крыли и лицо, и грудь, и застывшие руки; и, увидя его, не подумал бы ты, что это некто живой, обреченный на страдания, а сказал бы: вот и еще одна старая колонна в храме, которой я раньше не заметил. Ползали по лицу его мухи, серая пыль ложилась на голову, и пауки неторопливо плели на нем свои тенета, - и время стояло неподвижно, как проклятое....Кто не любит добра? 15 августа 1911 г.

Дата добавления: 2015-05-10