Введение 3 страница. Как мы уже отмечали, интерсубъективность повседневной жизни тоже имеет темпоральное измерение

Как мы уже отмечали, интерсубъективность повседневной жизни тоже имеет темпоральное измерение. В мире повседневной жизни есть свое интерсубъективное доступное стандартное вре­мя. Стандартное время можно понять как пересе­чение космического времени и существующего в обществе календаря, основанного на временных циклах природы и внутреннего времени с его ука­занными выше различиями. Не существует пол­ной одновременности этих различных уровней темпоральности, о чем свидетельствует восприя­тие ожидания. Как мой организм, так и мое обще­ство накладывают на меня и мое внутреннее вре­мя определенную последовательность событий, включающую и ожидание. Мне может хотеться принять участие в спортивном состязании, но при­ходится ждать, пока заживет мое ушибленное колено. Или опять приходится ждать, пока будут го­товы бумаги, необходимые для официального признания моей квалификации. Вполне понятно, что темпоральная структура повседневной жизни необычайно сложна, так как разные уровни эмпи­рической темпоральности все время должны при­водиться в соответствие друг с другом.

Я сталкиваюсь с темпоральной структурой по­вседневной жизни как с фактичностью, с которой я должен считаться, т. е. я должен постараться, чтобы мои проекты совпадали с ней по времени. В повседневной жизни я воспринимаю время как непрерывное и конечное. Все мое существование в этом мире, постоянно упорядочиваемое време­нем, насквозь проникнуто им. Моя собственная жизнь - лишь эпизод во внешнем условном потоке времени. Оно существовало до моего рождения и будет существовать после того, как я умру. Зна­ние неизбежности моей смерти делает это время конечным для меня. У меня есть лишь определен­ное количество времени, отпущенное мне для реа­лизации моих проектов, и знание этого влияет на мое отношение к этим проектам. Поскольку я не хочу умирать, это знание отравляет тревогой мои проекты. Так, я знаю, что не смогу до бесконечно­сти участвовать в спортивных состязаниях. Я знаю, что становлюсь старше. Может даже стать­ся, что это последняя возможность моего участия. Мое ожидание будет тревожным в той степени, в какой конечность времени посягает на мой про­ект. Как уже отмечалось, эта темпоральая струк­тура принудительна. Я не могу по своей воле по­вернуть вспять последовательность событий, на­лагаемых ею: "первое-сначала" — это существен-ый элемент моего знания повседневной жизни. Так, я не могу сдать тот или иной экзамен, пока не усвою определенных образовательных программ, не могу приступить к работе, пока не сдам экзаме­на и т.д.

Кроме того, та же темпоральная структу­ра предполагает историчность, которая определя­ет мою ситуацию в мире повседневной жизни. Я родился в один день, пошел в школу - в другой, на­чал работать - в третий и т.д. Однако эти даты все­гда "размещены" в более широких исторических рамках, и это "размещение" несомненно формиру­ет мою ситуацию. Так, я родился в год полного банкротства, когда мой отец потерял все свое со­стояние, я пошел в школу прямо перед революци­ей, начал работать сразу после того, как разрази­лась мировая война и т.д. Темпоральная структура налагает предустановленную последовательность не только на "повестку" любого дня, но и на всю мою биографию. В рамках системы координат, ус­тановленной темпоральной структурой, я воспри­нимаю как ежедневный "ритуал", так и всю мою биографию. Часы и календарь подтверждают, что я в самом деле "человек своего времени". Лишь в рамках этой временной структуры повседневная жизнь сохраняет для меня свой акцент реальности. Так, в случаях, когда я по той или иной причине могу быть "дезориентирован" (скажем, если в ре­зультате автомобильной катастрофы я потеряю память), я чувствую почти инстинктивное стрем­ление "переориентировать" себя в рамках темпо­ральной структуры повседневной жизни. Я смот­рю на свои часы и пытаюсь вспомнить число. Уже только благодаря этим действиям я снова возвра­щаюсь в реальность повседневной жизни.

2. Социальное взаимодействие в повседневной жизни

Реальность повседневной жизни я разделяю с другими людьми. Но как эти другие восприни­маются в повседневной жизни? Опять-таки мож­но различать несколько способов такого воспри­ятия. Наиболее важно восприятие других людей в ситуации лицом-к-лицу, которая представляет собой прототип социального взаимодействия. Все другие случаи - отклонения от нее.

В ситуации лицом-к-лицу другой предстает пе­редо мной в живом настоящем, которое мы оба переживаем. Я знаю, что в таком же живом на­стоящем я предстаю перед ним. Мое и его "здесь-и-сейчас" постоянно сталкиваются друг с другом, пока длится ситуация лицом-к-лицу. В результа­те происходит постоянный взаимообмен моей и его экспрессивности. Я вижу его улыбку, по­том, реагируя на мой хмурый вид, он перестает улыбаться, потом улыбается снова, видя мою улыбку, и т.д. Каждое мое выражение направле­но на него и наоборот; и эта непрерывная взаим­ность актов самовыражения одновременно до­ступна нам обоим. Это означает, что в ситуации лицом-к-лицу я могу "схватить" множество при­знаков субъективности другого. Конечно, неко­торые из них я могу интерпретировать непра­вильно. Я могу думать, что другой улыбается, хо­тя на самом деле он ухмыляется. Тем не менее ни­какая другая форма социальной взаимосвязи не может с такой полнотой воспроизвести свойства субъективности, как ситуация лицом-к-лицу. Только здесь субъективность другого является эмпатически "близкой". Все прочие формы связи с другими людьми в той или иной степени явля­ются "отдаленными".

В ситуации лицом-к-лицу другой совершенно реален. Эта реальность является частью всей ре­альности повседневной жизни и в качестве тако­вой - массивной, тяжелой и принудительной. Ко­нечно, другой может быть реальным для меня и без встречи с ним лицом-к-лицу, скажем, благо­даря его репутации или переписке с ним. Однако в наиболее глубоком смысле слова он становится реальным для меня, только когда я встречаюсь с ним лицом-к-лицу. Можно даже сказать, что в ситуации лицом-к-лицу другой гораздо более реален для меня, чем я сам. Конечно, "я знаю се­бя лучше", чем могу знать его. Моя субъектив­ность доступна мне так, как никогда не будет до­ступна его, независимо от того, насколько близ­ки наши взаимоотношения. Мое прошлое в моей памяти, и хотя я не смогу восстановить его во всей полноте, все равно это больше, чем другой может сказать о нем. Но это "лучшее знание" са­мого себя требует рефлексии. Оно не дано мне непосредственно, тогда как другой именно так дан мне в ситуации лицом-к-лицу. Поэтому он мне доступен таким, "каков он есть". Это пони­мание непрерывно и дорефлексивно. С другой стороны, то, "каков я есть", не столь понятно. Чтобы понять себя, я должен приостановить не­прерывную спонтанность переживания и созна­тельно обратить внимание на самого себя. Кроме того, такая рефлексия относительно себя самого обычно бывает вызвана тем или иным отноше­нием ко мне другого человека. Обычно она явля-ется "зеркальной" реакцией на отношение ко мне другого. Из этого следует, что отношения с дру­гими в ситуации лицом-к-лицу весьма подвижны.

Довольно трудно установить жесткие образцы для взаимодействия в ситуации лицом-к-лицу. Каковы бы ни были образцы, они будут все вре­мя меняться благодаря необычайно разнообраз­ному и едва уловимому взаимообмену субъектив­ными значениями. Например, мне может пока­заться, что другой недружелюбен ко мне, и тогда я буду вести себя по отношению к нему, не выхо­дя за рамки по-своему понимаемого образца "не­дружелюбных отношений". Однако в ситуации лицом-к-лицу я могу столкнуться с установками и действиями другого, настолько противореча­щими этому образцу, что мне придется отказать­ся от него ка^неуместного и считать его друже­любным. Иными словами, образец не может вме­стить всего многообразия свойств субъективнос­ти другого, доступного моему пониманию в ситу­ации лицом-к-лицу. Мне же, напротив, гораздо проще не принимать в расчет это многообразие свойств до встречи с другим лицом-к-лицу. Даже в случае такого довольно "близкого" взаимоот­ношения, как переписка, я вполне могу не прини­мать в расчет уверений другого в дружбе, как не отражающих его настоящего отношения ко мне, просто потому, что в переписке мне недостает его непосредственной, непрерывной и необычай­но реальной экспрессивности. Конечно, вполне возможно, что даже в ситуации лицом-к-лицу я неправильно интерпретирую значения другого человека, а он "лицемерно" скрывает свои. В то же время неправильно интерпретировать и "лицемерить" гораздо труднее во взаимодействии лицом-к-лицу, чем в менее "близких" формах со­циальных связей.

С другой стороны, даже в ситуации лицом-к-лицу я постигаю другого посредством схем типи­зации, хотя они и более подвержены непосредст­венному вмешательству с его стороны, чем "от­даленные" формы взаимодействия. Иначе гово­ря, хотя довольно сложно применять жесткие об­разцы к взаимодействию лицом-к-лицу, но даже оно с самого начала упорядочено, если происхо­дит в рамках привычного порядка повседневной жизни. (Можно оставить на потом рассмотрение случаев взаимодействия между совершенно по­сторонними людьми, не имеющими общей осно­вы в повседневной жизни.) Реальность повсед­невной жизни содержит схемы типизации, на языке которых возможно понимание других и общение с ними в ситуациях лицом-к-лицу. Так, я воспринимаю другого как "мужчину", "евро­пейца", "покупателя", "живой тип" и т.д. Все эти типизации непрерывно влияют на мое взаимо­действие с ним, пока я решаю, например, пока­зать, как можно хорошо провести время, прежде чем продать ему мой товар. Наше взаимодейст­вие лицом-к-лицу будет упорядочено этими типи-зациями, пока они не станут проблематичными из-за вмешательства с его стороны. Так, напри­мер, может оказаться, что, хотя он "мужчина", "европеец", "покупатель", он также ханжа и мо­ралист, а то, что поначалу казалось живостью, в действительности - выражение презрения к американцам вообще и американским торгов­цам в частности. Конечно, здесь моя схема типи

тогда как всего лишь о современниках я могу, но не обязан думать. Анонимность возрастает по мере того, как я удаляюсь от партнера к совре­меннику, так как анонимность типизации, по­средством которых я "схватываю" партнеров в ситуациях лицом-к-лицу, постоянно "обогаща­ется" множеством признаков конкретного чело­века.

Это, конечно, еще не все. Своих современни­ков я воспринимаю совершенно по-разному. Не­которых я вновь и вновь воспринимаю в ситуаци­ях лицом-к-лицу и надеюсь встречаться с ними регулярно (мой друг Генри). О других я вспоми­наю как о конкретных людях на основе прошлых встреч (блондинка, которую я встречал на ули­це), бывших, однако, мимолетными, и которые, скорее всего, больше не повторятся. Других я знаю как конкретных людей, но воспринимаю их лишь посредством более или менее анонимных пересекающихся типизации (мои британские конкуренты, королева Англии). Последних мож­но разделить на вероятных партнеров по ситуа­циям лицом-к-лицу (мои британские конкурен­ты) и потенциальных, но вряд ли вероятных партнеров (королева Англии).

Однако степень анонимности, характеризую­щая наше восприятие других людей в повседнев­ной жизни, зависит и от другого фактора. Я ви­жу продавца газет на углу улицы так же регуляр­но, как свою жену. Но он менее важен для меня, и с ним я не в близких отношениях. Он может ос­таваться относительно анонимным для меня. В зависимости от степени интереса и степени ин­тимности анонимность восприятия может уменьшаться или увеличиваться. Они могут оказывать на нее взаимное влияние. Я могу быть в доволь­но близких отношениях с рядом своих партнеров по теннисному клубу и в весьма формальных от­ношениях со своим боссом. Однако первые, хотя и совершенно не анонимные, могут стать просто "светской компанией", тогда как последний оста­ется уникальной личностью. Далее, анонимность может стать почти полной в случае определен­ных типизации без намерения их индивидуализи­ровать, как, например, «типичный читатель лон­донской "Тайме"». И, наконец, "границы" типиза­ции - а тем самым и ее анонимности - можно рас­ширить, говоря о "британском общественном мнении".

Итак, социальную реальность повседневной жизни можно понять в континууме типизации, анонимность которых возрастает по мере их уда­ления от "здесь-и-сейчас" ситуации лицом-к-лицу. На одном полюсе континуума находятся те другие, с которыми я часто и интенсивно взаимо­действую в ситуациях лицом-к-лицу.Это, так ска­зать, "мой круг". На другом полюсе - крайне ано­нимные абстракции, которые по самой своей природе никогда не могут стать доступными вза­имодействию лицом-к-лицу. Социальная струк­тура - это вся сумма типизации и созданных с их помощью повторяющихся образцов взаимодей­ствия. В качестве таковой социальная структура является существенным элементом реальности повседневной жизни.

Следует отметить здесь еще один момент, хотя мы и не сможем осветить его полностью. Мои от­ношения с другими не сводятся к отношениям лишь с партнерами и с современниками. Я всту­паю также и в отношения с предшественниками и преемниками, теми другими, которые жили раньше и которые будут жить после меня в об­щей истории моего общества. Кроме моих быв­ших партнеров (мой умерший друг Генри), я свя­зан и с моими предшественниками посредством крайне анонимных типизации - "мои прародите­ли эмигранты" или "отцы-основатели". По по­нятным причинам мои преемники типизируются еще более анонимно - "мои внуки" или "будущие поколения". Эти типизации, в сущности, пустые абстракции, совершенно лишенные индивидуаль­ного содержания, тогда как типизации предшест­венников,.по крайней мере в некоторой степени, имеют такое содержание, хотя и довольно мифи­ческого характера. Как бы то ни было, аноним­ность обеих систем типизации не мешает тому, что они становятся элементами реальности по­вседневной жизни, иногда довольно важными. В конце концов, я могу пожертвовать жизнью из верности отцам-основателям или ради будущих поколений.

3. Язык и знание в повседневной жизни

Человеческая экспрессивность объективиру­ется, т.е. проявляет себя в продуктах человечес­кой деятельности, доступных как ее создателям, так и другим людям в качестве элементов обще­го всем мира. Такие объективации служат более или менее устойчивыми показателями съективных процессов, присущих их создателям, и позволяют вывести эти процессы за пределы ситуации лицом-к-лицу, в которых их можно бы­ло непосредственно наблюдать.

Например, субъективная установка на гнев не­посредственно выражается в ситуации лицом-к-лицу с помощью разнообразных телесных зна­ков - выражения лица, всего положения тела, особых движений рук, ног и т.д. Эти знаки мож­но наблюдать в ситуации лицом-к-лицу, которая именно потому и представляется мне оптималь­ной ситуацией для получения доступа к субъек­тивности другого человека. Но те же знаки нель­зя сохранить за пределами живого настоящего ситуации лицом-к-лицу. Однако гнев можно объ­ективировать посредством оружия. Скажем, у меня была ссора с человеком, который дал мне достаточно выразительное доказательство свое­го гнева по отношению ко мне. Ночью я был раз­бужен ножом, вонзившимся в стену над моей кро­ватью. Нож как объект выражает гнев моего врага. Он открывает мне доступ к его субъектив­ности, хотя я и спал, когда он бросал нож, и я ни­когда не видел его, так как он скрылся сразу по­сле своего броска. Если бы я оставил нож на сво­ем месте, то на следующее утро я снова смог бы увидеть его, и он снова выражал бы гнев челове­ка, который его бросил. Кроме того, кто-то еще мог бы прийти посмотреть на него и сделать та­кой же вывод. Другими словами, нож в моей сте­не стал объективно существующим элементом реальности, которую-я разделяю с моим врагом и с другими людьми. Вероятно, этот нож не был сделан исключительно для того, чтобы бросить его в меня. Но он выражает субъективную ин­тенцию к насилию, независимо от того, каков был мотив: гнев или практическое размышление типа убийства ради добычи пищи. Оружие как объект реального мира выражает общее намере­ние совершить насилие, которое признается лю­бым, кто знает, что это за оружие. Тогда оружие оказывается как продуктом человеческой дея­тельности, так и объективацией человеческой

субъективности.

Реальность повседневной жизни не просто полна объективации, она и возможна лишь бла­годаря им. Я постоянно окружен объектами, ко­торые обозначают субъективные намерения мо­их партнеров, хотя у меня иногда и возникают трудности в связи с правильным пониманием то­го, что определенный объект "обозначает", осо­бенно если он был создан людьми, которых я не знал достаточно хорошо или вообще не знал в си­туациях лйцом-к-лицу. Любой этнолог или археолог охотно подтвердит наличие этих труднос­тей, но сам факт, что их можно преодолеть и по артефакту реконструировать субъективные на­мерения людей, которые жили в давно исчезнув­ших обществах, - красноречивое доказательство огромной силы человеческих объективации.

Особый и очень важный случай объективации представляет собой процесс обозначения (сигни-фикапия), т. е. сознание человеком знаков. Знак отличается от других объективации своей явной интенцией быть показателем субъективных зна­чений. Конечно, все объективации используются как знаки, даже если первоначально они были со­зданы без такого намерения. Например, оружие могло быть поначалу создано для того чтобы убивать зверей, но впоследствии, скажем, в обря­де, оно становится обозначением агрессивности и насилия вообще. Есть, однако, определенные объективации, которым с самого начала было недвусмысленно предназначено быть знаками. Например, вместо того чтобы бросать в меня нож (акт, в ходе которого препполагалоь меня убить, но это мог быть и акт, с помощью которо­го предполагалось лишь показать такую возмож­ность), мой противник мог бы поставить черный крест на моей двери в знак того, что мы теперь официально находимся в состоянии вражды. Та­кой знак, не имеющий иной цели, кроме обозна­чения субъективного смысла, вкладываемого в него тем, кто его поставил, становится субъек­тивно доступным другим людям, с которыми мы разделяем нашу общую реальность. Как я, так и другие люди признают смысл, который он под­разумевает и который представляется его созда­телю объективньм "напоминанием" его перво­начального намерения. Из вышесказанного ста­новится ясно, что инструментальное и сигнифи­кативное использование таких объективации тесно переплетены. Особый случай представляет собой магия, где происходит слияние этих двух моментов, но сейчас нас это не интересует.

Знаки группируются в системы. Так, существу­ют системы жестовых знаков, стандартных теле­сных движений, различных систем материальных артефактов и т.д. Знаки и знаковые системы яв­ляются объективациями в том смысле, что они объективно доступны другим людям за предела­ми проявления субъективных интенций "здесь-сейчас". Для знаков характерна "отдаленность" от непосредственных проявлений субъективнос­ти и опосредованное присутствие субъекта. Так, исполнение танца, выражающего агрессивное намерение, резко отличается от того, как чело­век в приступе гнева сжимает кулаки или дерется со злобным выражением лица. Последние дейст­вия выражают мою субъективность здесь-и-сей-час, первые могут быть абсолютно отделены от этой субъективности. Я вообще могу быть сов­сем не злым и не агрессивным, но исполнять свою партию в танце лишь потому, что мне за­платили, чтобы я сделал это вместо того, кто действительно зол.

Другими словами, если танец может быть от­делен от субъективности танцора, то злость не может быть отделена от того, кто злится. И та­нец, и злоба суть проявления телесной экспрес­сивности, но лишь первый имеет характер объек­тивно доступного знака. Все знаки и знаковые си­стемы характеризуются "отделенностью", но различаются по степени, в которой они отде­лены от ситуаций лицом-к-лицу. Так, очевидно, что танец менее отделен, чем материальный ар­тефакт, выражающий то же самое субъективное значение.

Язык, который можно определить как систему словесных знаков, представляет собой наиболее важную знаковую систему человеческого обще­ства. Конечно, в основе языка лежит присущая человеческому организму способность к словес­ным выражениям, но о языке начинают говорить лишь в том случае, когда возможно отделение словесных выражений от непосредственного здесь-и-сейчас субъективных структур. Это еще не язык, когда я рычу, хрюкаю, завываю, шип­лю, хотя эти звуковые'выражения могут стать лингвистическими, поскольку они интегрирова­ны в объективно доступную знаковую систему. Общие объективации повседневной жизни под­держиваются главным образом с помощью линг­вистических обозначений. Кроме того, повсед­невная жизнь - это жизнь, которую я разделяю с другими посредством языка. Понимание языка существенно для понимания реальности по­вседневной жизни.

Язык возникает в ситуации лицом-к-лицу, но может быть и удален от нее. И не только по­тому, что я могу громко кричать в темноте или на расстоянии, говорить по телефону, по радио или передавать лингвистические обозначения при помощи письма (последнее представляет со­бой знаковую систему второго порядка). Корни отделенности языка — в способности передавать сообщения, которые непосредственно не выра­жают субъективности "здесь-и-сейчас". Эта спо­собность свойственна не только языку, но и дру­гим знаковым системам, однако сложность и ог­ромное разнообразие языка делают его гораздо более, чем другие системы, отделенным от ситу­ации лицом-к-лицу (например, система жестов). Я могу говорить о бесчисленных материях, кото­рые никогда не были даны мне в ситуации лицом-к-лицу, включая и те, которые я никогда не пере­живал и не буду переживать непосредственно. Так что язык может стать объективным храни­лищем огромного разнообразия накопленных значений, жизненного опыта, которые можно со-хранить во времени и передать последующим по­колениям.

В ситуации лицом-к-лицу язык обладает при-сущим ему качеством взаимности, отличающим его от других знаковых систем. Непрерывное со­здание словесных знаков в беседе может сопро­вождаться непрерывными субъективными наме­рениями говорящих. Я говорю как думаю; так же делает и мой партнер по беседе. Каждый из нас слушает, что говорит другой в тот же самый мо­мент, что делает возможным непрерывное и од­новременное взаимное "схватывание" наших субъективностей, интерсубъективную близость в ситуации лицом-к-лицу, которую не может вос­произвести никакая другая знаковая система. Я слышу себя, когда говорю, мои собственные субъективные, значения становятся объективно и постоянно доступными мне и, ipso facto, более реальными для меня. Здесь следует вспомнить, что говорилось раньше о том, что другой в ситу­ации лицом-к-лицу имеет "лучшее знание" обо мне, чем я сам. Этот несомненно парадоксальный факт мы объясняли раньше непрерывным, цело­стным, дорефлексивным "схватыванием" бытия другого в ситуации лицом-к-лицу, тогда как для "схватывания" себя самого требуется рефлексия. Однако теперь, когда я посредством языка объ­ективирую свое собственное бытие, я схватываю его глубоко и непрерывно в тот же самый мо­мент, что и другой, и могу спонтанно реагировать на него, "не прерывая" размеренной рефлексии. Поэтому можно сказать, что язык делает мою субъективность."более реальной" не только для моего партнера по беседе, но и для меня самого. Эта способность языка делать понятной и ста­бильной для меня мою собственную субъектив­ность сохраняется (хотя и в видоизмененном ви­де) по мере того, как язык отделяется от ситуа­ции лицом-к-лицу. Очень важная характеристика языка схвачена в выражении, что люди должны говорить о себе до тех пор, пока они себя как сле­дует не узнают.

Язык возникает в повседневной жизни и тесно связан с ней. Кроме того, он соотносится с реаль­ностью, которую я воспринимаю бодрствующим сознанием и которой управляет прагматический мотив (то есть совокупность значений, имеющих непосредственное отношение к настоящим и бу­дущим действиям), которую я разделяю с други­ми людьми как нечто само собой разумеющееся. Хотя язык может использоваться и по отноше­нию к другим реальностям, но даже и тогда он со­храняет свои корни в реальности повседневной жизни. Как знаковая система язык имеет качест­во объективности. Я сталкиваюсь с языком как с внешней для меня фактичностью, и он оказыва­ет на меня свое принудительное влияние. Язык подчиняет меня своим структурам. Я не могу пользоваться правилами немецкого синтаксиса, когда говорю по-английски; я не могу пользо­ваться словами, придуманными моим трехлетним сыном, если мне нужно общаться с кем-то за пре­делами моей семьи; в разных случаях я должен учитывать преобладающие стандарты правиль­ной речи, даже если предпочитаю свои собствен­ные "неправильные". Язык предоставляет мне готовую возможность непрерывной объектива­ции моего возрастающего опыта. Иначе говоря, язык раздвигает свои рамки так гибко, что позво­ляет мне объективировать огромное множество переживаний на протяжении всей моей жизни. Язык также типизирует мои переживания и опыт, позволяя распределить их по более ши­роким категориям, в терминах которых они при­обретают значение не только для меня, но и для других людей. В той мере, в какой язык типизи­рует опыт, он делает его анонимным, так как опыт, подвергшийся типизации, в принципе мо­жет быть воспроизведен любым, кто попадает в рассматриваемую категорию. Например, у ме­ня ссора с тещей. Этот конкретный и субъектив­но уникальный опыт лингвистически типизиру­ется в категорию "неприятности с тещей". Эта типизация приобретает смысл для меня, для дру­гих и, вероятно, для моей тещи. Но эта же самая типизация является анонимной. Не только я, но любой (точнее, любой из категории "зять") может иметь "неприятности с тещей". Так что мой биографический опыт теперь классифици­рован согласно правилам организации значений и является объективно и субъективно реальным.

Благодаря своей способности выходить за пре­делы "здесь-и-сейчас" язык соединяет различные зоны реальности повседневной жизни и интегри­рует их в единое смысловое целое. Выходы за пределы (трансценденции) имеют пространст­венное, временное и социальное измерения. Бла­годаря языку я могу преодолеть разрыв между моей зоной манипуляции и зоной манипуляции другого; я могу привести в соответствие мою и его биографические временные последователь­ности; и я могу беседовать с ним о людях и группах, с которыми у нас не было взаимодействия лицом-к-лицу. В результате этих трансценденции язык может "создать эффект присутствия" мно­жества объектов, которые в пространственном, временном и социальном отношении отсутству­ют "здесь-и-сейчас". Ipso facto множество накоп­ленных значений и переживаний объективиру­ются "здесь-и-сейчас". Проще говоря, с помо­щью языка весь мир может актуализироваться в любой момент. Эта трансцендирующая и инте­грирующая сила языка сохраняется, когда я не беседую с другим актуально. Благодаря лингвис­тической объективации, даже когда я говорю "с самим собой" в уединенном размышлении, в любой момент весь мир может предстать пере­до мной. Что касается социальных отношений, - язык "делает наличными" для меня не только от­сутствующих в данный момент людей, но и тех, кто относится к моим воспоминаниям и реконст­руируемому прошлому, а также людей будущего, представляемых мной в воображении. Конечно, "наличие" их всех может иметь большое значе­ние для текущей реальности повседневной жиз­ни. Более того, язык вообще может выходить за пределы реальности повседневной жизни. Он мо­жет иметь отношение к переживаниям в конеч­ных областях значений и соединять оторванные друг от друга сферы реальности. Например, мож­но интерпретировать "значение" сна, лингвисти­чески интегрируя его в рамки порядка повседнев­ной жизни. Такая интеграция перемещает отвле­ченную реальность сна в реальность повседнев­ной жизни, которая становится анклавом в рам-ках последней. Теперь сновидение приобретает значение скорее в понятиях реальности повсед­невной жизни, чем в понятиях его собственной отвлеченной реальности. Анклавы, возникаю­щие в результате такого перемещения, принадле­жат обеим сферам реальности. Они "размеще­ны" в одной, но "имеют отношение" к другой.

Таким образом, предмет - обозначение, кото­рый соединяет различные сферы реальности, можно определить как символ, а лингвистичес­кий способ, с помощью которого происходят та­кие перемещения, можно назвать символическим языком. На символическом уровне лингвистиче­ское обозначение достигает максимального отде­ления от "здесь-и-сейчас" повседневной жизни, и язык воспаряет в такие выси, которые не толь­ко de facto, но и a priori недоступны повседневно­му восприятию. Теперь язык конструирует гран­диозные системы символических представлений, которые возвышаются над реальностью повсед­невной жизни подобно явлениям из иного мира. Религия, философия, искусство, наука - наибо­лее важные системы такого рода. Назвать их -значит уже сказать, что, несмотря на их макси­мальную оторванность от повседневного опыта, конструирование этих систем требует, чтобы они представляли огромную важность для реальнос­ти повседневной жизни. Язык может не только конструировать, крайне абстрагированные от по­вседневного опыта символы, но и "превращать" их в объективно существующие элементы по­вседневной жизни» Так что символизм и символи­ческий язык становятся существенными элемен­тами реальности повседневной жизни и обыденного понимания этой реальности. Каждый день я живу в мире знаков и символов.

Дата добавления: 2015-05-26