Тема 5. Соціальна філософія Х.Ортеги-і-Гасета. 3 страница

сомнению свои взгляды и не считаться ни с кем. Привычка ощущать

превосходство постоянно бередит желание господствовать. И массовый человек

держится так, словно в мире существует только он и ему подобные, а отсюда и

его третья черта - вмешиваться во все, навязывая свою убогость бесцеремонно,

безоглядно, безотлагательно и безоговорочно, то есть в духе "прямого

действия".

Эта совокупность заставляет вспомнить такие ущербные человеческие

особи, как избалованный ребенок и взбесившийся дикарь, то есть варвар.

(Нормальный дикарь, напротив, как никто другой, следует высшим установлениям

- вере, табу, заветам и обычаям.) Не надо удивляться моей желчности. Это

первая попытка атаковать триумфатора и знак, что есть еще европейцы, готовые

восстать против его тирании. Пока это лишь разведка, главный бой впереди -

он не заставит себя ждать и наверняка будет иным, чем мне представляется. Но

атака окажется такой, что массовый человек не сумеет опередить ее - он будет

ждать ее и даже не подозревать, что решающий удар уже нанесен.

Существо, которое в наши дни проникло всюду и всюду выказало свою

варварскую суть, и в самом деле баловень человеческой истории. Баловень -

это наследник, который держится исключительно как наследник. Наше наследство

- цивилизация, с ее удобствами, гарантиями и прочими благами. Как мы

убедились, только жизнь на широкую ногу и способна породить подобное

существо со всем его вышеописанным содержимым. Это еще один живой пример

того, как богатство калечит человеческую природу. Мы ошибочно полагаем, что

жизнь в изобилии полнее, выше и подлиннее, чем жизнь в упорной борьбе с

нуждой. А это не так, и тому есть причины, непреложные и архисерьезные,

которые здесь не место излагать. Не вдаваясь в них, достаточно вспомнить

давнюю и заигранную трагедию наследственной аристократии. Аристократ

наследует, то есть присваивает, жизненные условия, которые создавал не он и

существование которых не связано органически с его, и только его, жизнью. С

появлением на свет он моментально и безотчетно водворяется в сердцевину

своих богатств и привилегий. Внутренне его ничто с ними не роднит, поскольку

они исходят не от него. Это огромный панцирный покров, пустая оболочка иной

жизни, иного существа - родоначальника. А сам он лишь наследник, то есть

носит оболочку чужой жизни. Что же его ждет? Какой жизнью суждено ему жить -

своей или своего пращура? Да никакой. Он обречен представлять собой другого,

то есть не быть ни собой, ни другим. Жизнь его неумолимо теряет

достоверность и становится видимостью, игрой в жизнь, и притом чужую.

Изобилие, которым он вынужден владеть, отнимает у наследника его собственное

предназначение, омертвляет его жизнь. Жизнь - борьба и вечное усилие стать

собой. Именно те трудности, что мешают мне осуществиться, будят и напрягают

мои силы и способности. Если бы мое тело не весило, я бы не мог ходить. Если

бы воздух не давил на него, оно лопнуло бы, как мыльный пузырь. Так, от

отсутствия жизненных условий, улетучивается и личность наследственного

"аристократа". Отсюда и то редкостное размягчение мозгов у родовитого

потомства и никем еще не изученный роковой удел наследственной знати - ее

внутренний и трагический механизм вырождения.

Если бы лишь на этом и спотыкалась наша наивная вера, что изобилие

способствует жизни! Но куда там. Избыточные блага[*Не надо путать рост

жизненных благ и даже изобилие с их избытком. Подобный рост в XIX веке

привел к небывалому, количественно и качественно, росту жизни, о чем я уже

упоминал. Но настал час, когда неограниченные возможности цивилизации в

контрасте с ограниченностью среднего человека обрели оттенок избытка,

чрезмерного, то есть излишнего, обилия. Всего лишь один пример: уверенность,

которую, казалось бы, сулил прогресс - непрерывный рост уровня жизни, -

развратила среднего человека и обернулась самоуверенностью, другими словами,

- ущербным и разрушительным самообманом] сами собой уродуют

жизнедеятельность и производят на свет такие ущербные натуры, как

"баловень", или "наследник" (аристократ лишь его частный случай), или,

наконец, самый вездесущий и законченный тип - современного массового

человека. (Стоило бы, кстати, подробнее проследить, как многие

характернейшие черты "аристократа" всех времен и народов, подобно семенам,

дают массовые всходы. Стремление, например, делать игру и спорт своим

главным занятием; всеми средствами, от гигиены до гардероба, культивировать

собственное тело; не допускать романтизма в отношениях с женщинами; делить

досуг с интеллигентами, в душе презирая их и с радостью отдавая на

растерзание лакеям и жандармам; предпочитать абсолютную власть

демократическим прениям и т. д. и т. п.[* В этом, и не только в этом

отношении английская аристократия кажется исключением. Само по себе

удивительно; однако достаточно беглого взгляда на британскую историю, чтобы

увидеть, как этим исключением, при всей его исключительности, подтверждается

правило. Вопреки ходячему мнению, английская знать была наименее

"благополучной" в Европе и свыклась с опасностью и риском, как никакая

другая. Потому-то она, живя в постоянной опасности, научилась и научила

уважать себя, что требует безустанной боевой готовности. Как-то забывается,

что Англия, даже в XVIII веке, была беднейшей страной Европы. Это и спасло

британскую знать. Нужда заставила ее смириться с таким, в остальной Европе

неблагородным, занятием, как торговля и промышленность, - то есть жить

созидательно, а не уповать на привилегии].)

И снова я с тяжелым сердцем вынужден повторить: этот новоявленный

варвар, с хамскими повадками - законный плод нашей цивилизации, и в

особенности тех ее форм, которые возникли в XIX веке. Он не вторгся в

цивилизованный мир извне, как "рослые рыжие варвары" V века, и не проник в

него изнутри, путем таинственного самозарождения, вроде того, что Аристотель

приписывал головастикам. Он - естественное порождение упомянутого мира.

Можно сформулировать закон, подтвержденный палеонтологией и биогеографией:

человеческая жизнь расцветала лишь тогда, когда ее растущие возможности

уравновешивались теми трудностями, что она испытывала. Это справедливо и для

духовною и для физического существования. Касательно последнего напомню, что

человек развивался в тех областях земли, где жаркое время года

уравновешивалось нестерпимо холодным. В тропиках первобытная жизнь

вырождается, и, наоборот, низшие ее формы, как, например, пигмеи, вытеснены

туда племенами, возникшими позже и на более высокой эволюционной ступени.

Словом, именно в XIX веке цивилизация позволила среднему человеку

утвердиться в избыточном мире, воспринятом как изобилие благ, но не забот.

Он очутился среди сказочных машин, чудодейственных лекарств, услужливых

правительств, уютных гражданских прав. А вот задуматься над тем, как

непросто создавать эти машины и лекарства и обеспечивать их появление впредь

и как шатко само устройство общества и государства, он не успел и, не

заботясь о трудностях, почти не ощущает обязанностей. Такой сдвиг равновесия

калечит его и, подрезав жизненные корни, уже не дает ему ощутить саму

сущность жизни, вечно темную и насквозь опасную. Ничто так не противоречит

человеческой жизни, как ее же собственная разновидность, воплощенная в

"самодовольном недоросле". И когда этот тип начинает преобладать, надо бить

тревогу и кричать, что человечеству грозит вырождение, едва ли не

равносильное смерти. Пусть уровень жизни в Европе сегодня выше, чем когда бы

то ни было, - нельзя, глядя в будущее, не опасаться, что завтра он не только

не возрастет, но безудержно покатится вниз.

Все это, надеюсь, достаточно ясно указывает на крайнюю

противоестественность "самодовольного недоросля". Это тип человека, который

живет, дабы делать то, что хочется. Обычное заблуждение маменькина сынка. А

причина проста: в семейном кругу любые, даже тяжкие проступки остаются, в

общем-то, безнаказанными. Семейный очаг - это тепло искусственное, и здесь

легко сходит с рук то, что на вольном воздухе улицы имело бы весьма пагубные

последствия, и в самом скором времени. Но сам-то недоросль уверен, что может

повсюду вести себя как дома, что вообще нет ничего неизбежного,

непоправимого и окончательного. И потому уверен, что может делать все, что

хочет[*Как семья соотносится с обществом, точно так же, только крупнее и

рельефнее, нация соотносится с человечеством. Самые самодовольные на

сегодняшний день, да и самые монументальные "недоросли" - это народы,

которые вознамерились в человеческом сообществе "делать то, что хочется". И

по наивности называют это "национализмом". Как не претит мне

интернациональный дух и ханжеское почтение к нему, но эти капризы

национальной незрелости кажутся карикатурными].

Роковая ошибка! "Ваша милость пойдет куда следует", - говорят попугаю в

португальской сказке. Но разве нельзя делать то, что хочется? Речь не о том,

что нельзя, речь совсем о другом: все, что мы можем, - это делать то, чего

не можем не делать, становиться тем, чем не можем не стать. Единственно

возможное для нас своеволие - отказаться это делать, но отказ не означает

свободу действий - мы и тогда не вольны делать то, что хочется. Это не

своеволие, а свобода воли с отрицательным знаком - неволие. Можно изменить

своему предназначению и дезертировать, но дезертировать можно, лишь загнав

себя в подвалы своей судьбы. Я не могу убедить каждого ссылкой на его

собственный опыт, потому что не знаю этого опыта, но вправе сослаться на то

общее, что вошло в судьбу каждого. Например, на общее всем европейцам - и

куда более прочное, чем их публичные "идеи" и "взгляды, - сознание того, что

современный европеец не может не ценить свободу. Можно спорить, какой именно

должна быть эта свобода, но суть в ином. Сегодня самый махровый реакционер в

глубине души сознает, что европейская идея, которую прошлый век окрестил

либерализмом, в конечном счете и есть то непреложное и неизбежное, чем

сегодня стал, вольно или невольно, западный человек.

И как бы неопровержимо ни доказывали, насколько ложной и гибельной была

любая попытка осуществить этот непростительный императив политической

свободы, вписанный в европейскую историю, конечным остается понимание его

подспудной правоты. Это конечное понимание есть и у коммуниста и у фашиста,

судя по их усилиям убедить себя и нас в обратном, как есть оно - хочет он

того или нет, верит он в это или нет[*Каждый, кто верит, согласно Копернику,

что солнце не заходит за горизонт, изо дня в день видит обратное, и,

поскольку очевидность мешает убеждению, продолжает верить в него. В нем

научная вера непрерывно подавляет влияние первичной или непосредственной

веры. Так и упомянутый католик своей догматической верой отвергает свою

подлинную, личную веру в насущность свободы. Я упомянул его в качестве

примера и только для пояснения своей мысли, а не для того, чтобы подвергнуть

такому же строгому суду, какому подвергаю современного массового человека,

"самодовольного недоросля". Совпадают они лишь в одном. Вина "недоросля" в

том, что он целиком не самобытен. У католика же бытие подлинно, но не

целиком. Но даже "это частичное совпадение мнимо. Католик изменяет себе в

той сфере бытия, где он сын своего времени и, хочет он того или не хочет,

современный европеец; и изменяет потому, что стремится остаться верным

другой властной сфере своего бытия - своей религиозной вере. Это означает,

что судьба его, по существу, трагична. И он принимает ее такой.

"Самодовольный недоросль", напротив, дезертирует, изменяя себе по

безалаберности, а всему остальному - единственно из трусости и желания

увильнуть при малейшем намеке на трагедию] - у католика, сколь бы преданно

ни чтил он "Силлабус"[14]. Все они знают, что, какой бы справедливой ни была

критика либерализма, его подспудная правота неодолима, потому что это не

теоретическая правота, не научная, не умозрительная, но совсем иного и

решающего свойства, а именно правота судьбы. Теоретические истины не просто

спорны, но вся сила и смысл их в этой спорности; они рождены спором, живы,

пока оспоримы, и существуют единственно для продолжения спора. Но судьбу -

то, чему предстоит или не предстоит стать жизнью, - не оспаривают. Ее

принимают или отвергают. Приняв, становятся собой; отвергнув, отрицают и

подменяют себя[*Оскудеть, опуститься, пасть - это и значит отказаться от

себя, от того, в ком ты должен был осуществиться. Подлинное существование

при этом не исчезает, а становится укоризненной тенью, призраком, который

вечно напоминает, как низка эта участь и какой непохожей она должна была

стать. Такая жизнь лишь неудачное самоубийство].

Судьба проступает не в том, что нам хочется, - напротив, ее строгие

черты отчетливее, когда мы сознаем, что должны вопреки хотению.

Итак, "самодовольный недоросль" знает, что должно быть, но, несмотря на

это и даже именно поэтому, словом и делом изображает, будто убежден в

обратном. Фашист обрушивается на политическую свободу именно потому, что

знает: всецело и всерьез ее не может не быть, она неотменима как сущность

европейской жизни и в серьезную минуту, когда нуждаться в ней будут

по-настоящему, она окажется налицо. Но так уж настроен массовый человек - на

капризный лад. Он ничего не делает раз навсегда, и, что бы ни делал, все у

него "понарошку", как выходки маменькина сынка. Поспешная готовность его в

любом деле вести себя трагически, отчаянно и безоглядно - это лишь

декорация. Трагедию он разыгрывает именно потому, что не верит, будто в

цивилизованном мире она может разыграться всерьез.

Не принимать же на веру все, что человек изображает из себя! Если

кто-то настаивает, что дважды два, по его святому убеждению, пять, и нет

оснований считать его помешанным, остается признать, что сам он, как бы ни

срывал голос и ни грозился умереть за свои слова, попросту не верит в то,

что говорит.

Шквал повального и беспросветного фиглярства катится по европейской

земле. Любая позиция утверждается из позерства и внутренне лжива. Все усилия

направлены единственно на то, чтобы не встретиться со своей судьбой,

отвернуться и не слышать ее темного зова, избежать очной ставки с тем, что

должно стать жизнью. Живут в шутку и тем шуточнее, чем трагичнее надетая

маска. Шутовство неминуемо, если любой шаг необязателен и не вбирает в себя

личность целиком и бесповоротно. Массовый человек боится встать на твердый,

скальный грунт предназначения; куда свойственнее ему прозябать, существовать

нереально, повисая в воздухе. И никогда еще не носилось по ветру столько

жизней, невесомых и беспочвенных - выдернутых из своей судьбы - и так легко

увлекаемых любым, самым жалким течением. Поистине эпоха "увлечений" и

"течений". Мало кто противится тем поверхностным завихрениям, которые

лихорадят искусство, мысль, политику, общество. И потому риторика цветет как

никогда. Сюрреалист отважно кладет (избавлю себя от необходимости приводить

это слово) там, где раньше стояли "жасмины, лебеди и фавны", и полагает, что

превзошел мировую литературу. А всего-то заменил одну риторику другой,

прежде пылившейся на заборах.

Понять современность, при всей ее неповторимости, помогает то, что

роднит ее с прошлым. Едва средиземноморская цивилизация достигла своей

полноты, как на сцену выходит циник. Грязными сандалиями Диоген топчет ковры

Аристиппа. В III веке до Рождества Христова циники кишат - они на всех углах

и на любых постах. И единственное, что делают, - саботируют цивилизацию.

Циник был нигилистом эллинизма. Он никогда не создавал и даже не пытался.

Его работой было разрушение, верней, старание разрушить, поскольку он и в

этом не преуспел. Циник, паразит цивилизации, живет ее отрицанием именно

потому, что уверен в ней. Чего стоил бы он и что, спрашивается, делал бы

среди дикарей, где каждый безотчетно и всерьез действует так, как сам он

действовал напоказ и нарочно, видя в том личную заслугу? Чего стоит фашист,

если он не ополчается на свободу? И сюрреалист, если он не шельмует

искусство?

Иначе и не могло бы вести себя это существо, рожденное в чересчур

хорошо устроенном мире, где привыкло видеть одни блага, а не опасности. Его

избаловало окружение, домашнее тепло цивилизации - и маменькина сынка вовсе

не тянет покидать родное гнездо своих прихотей, слушаться старших и уж тем

более - входить в неумолимое русло своей судьбы.

XIII. ГОСУДАРСТВО КАК ВЫСШАЯ УГРОЗА

В хорошо организованном обществе масса не действует сама по себе.

Такова ее роль. Она существует для того, чтобы ее вели, наставляли и

представительствовали за нее, пока она не перестанет быть массой или по

крайней мере не начнет к этому стремиться. Но сама по себе она осуществлять

это не способна. Ей необходимо следовать чему-то высшему, исходящему от

избранных меньшинств. Можно сколько угодно спорить, кем должны быть эти

избранные, но то, что без них, кем бы они ни были, человечество утратит

основу своего существования, сомнению не подлежит, хотя Европа вот уже

столетие, подобно страусу, прячет голову под крыло в надежде не увидеть

очевидного. Это не частный вывод из ряда наблюдений и догадок, а закон

социальной "физики"[15], под стать законам Ньютона по своей непреложности. В

день, когда снова воцарится подлинная философия[*Для этого вовсе не

требуется, чтобы философы правили, как предлагал Платон[16], и не требуется

даже, чтобы правители философствовали, как более скромно предлагалось после

него. Оба варианта плачевны. Чтобы философия правила, достаточно одного -

чтобы она существовала, иначе говоря, чтобы философы были философами. Едва

ли уж не столетие они предаются политике, публицистике, просвещению, науке и

чему угодно, кроме своего дела], единственное, что может спасти Европу, -

вновь откроется, что человек, хочет он того или нет, самой природой своей

предназначен к поискам высшего начала. Кто находит его сам, тот избранный;

кто не находит, тот получает его из чужих рук и становится массой.

Действовать самовольно означает для массы восставать против

собственного предназначения, а поскольку лишь этим она сейчас и занята, я

говорю о восстании масс. В конце концов, единственное, что действительно и

по праву можно считать восстанием, - это восстание против себя, неприятие

судьбы. Люцифер был бы не меньшим мятежником, если бы метил не на место

Бога, ему не уготованное, а на место низшего из ангелов, уготованное тоже не

ему. (Будь Люцифер русским, как Толстой, он, наверно, избрал бы второй путь,

не менее богоборческий.)

Действуя сама по себе, масса прибегает к единственному способу,

поскольку других не знает, - к расправе. Не зря же суд Линча возник в

Америке, в этом массовом раю. Нечего удивляться, что сегодня, когда массы

торжествуют, торжествует и насилие, становясь единственным доводом и

единственной доктриной. Я давно уж отмечал, что насилие стало бытом. Сейчас

оно достигло апогея, и это обнадеживает, поскольку должен же начаться спад.

Сегодня насилие - это риторика века, и его уже прибирают к рукам пустомели.

Когда реальность отмирает, изжив себя, труп выносится волнами и долго еще

вязнет в болотах риторики. Это кладбище отжившего; на худой конец его

богадельня. Имена переживают хозяев, и хотя это звук пустой, но все-таки

звук, и он сохраняет какую-то магическую власть. Но если даже и вправду

окажется, что значимость насилия как цинично установленной нормы поведения

готова пойти на убыль, мы все равно останемся в его власти, лишь

видоизмененной.

Я перехожу к наихудшей из опасностей, которые грозят сегодня

европейской цивилизации. Как и все прочие угрозы, она рождена самой

цивилизацией и, больше того, составляет ее славу. Это наше современное

Государство. Вспоминается то, что я уже отмечал, говоря о науке:

плодотворность ее основ ведет к небывалому прогрессу, прогресс неумолимо

ведет к небывало узкой специализации, а специализация - к удушению самой

науки.

Нечто подобное происходит и с государством.

Вспомним, чем было в конце XVIII века государство для всех европейских

наций. Почти ничем! Ранний капитализм и его промышленные предприятия, где

впервые восторжествовала техника, самая передовая и производительная, резко

ускорили рост общества. Возник новый социальный класс, энергичнее и

многочисленнее прежних, - буржуазия. У этой напористой публики было одно

всеобъемлющее дарование - практическая сметка. Они умели дать делу ход и

слаженность, развернуть и упорядочить его. В их человеческом море и блуждал

опасливо "государственный корабль". Эту метафору извлекла на свет божий

буржуазия, ибо действительно ощущала себя безбрежной, всемогущей и чреватой

штормами стихией. Кораблик выглядел утлым, если не хуже, и всего было в

обрез - и денег, и солдат, и чиновников. Его строили в средние века иные

люди, во всем противоположные буржуазии, - доблестные, властные и преданные

долгу дворяне. Это им обязаны существованием европейские нации. Но при всех

душевных достоинствах у дворян было, да и продолжает быть, неладно с

головой. Они на нее и не полагались. Безрассудные, нерасчетливые,

"иррациональные", они живо чувствовали и трудно соображали. Поэтому они не

смогли развить технику, требующую изобретательности. Они не выдумали пороха.

Поленились. И, не способные создать новое оружие, позволили горожанам

освоить порох, завезенный с востока или бог весть откуда, и с его помощью

разгромить благородных рыцарей, так бестолково заклепанных в железо, что в

бою они еле ворочались, н начисто неспособных уразуметь, что вечный секрет

победы - секрет, воскрешенный Наполеоном, - не в средствах защиты, а в

средствах нападения[*Эта схема великого исторического перелома, сменившего

господство знати главенством буржуазии, принадлежит Ранке, но, разумеется,

символическая картина переворота требует множества дополнений, чтобы

походить на действительную. Порох известен с незапамятных времен. Заряд был

придуман кем-то из ломбардцев, но оставался без применения, пока не

догадались отлить пулю. Дворяне изредка употребляли огнестрельное оружие, но

оно было слишком дорогим. Лишь горожане, экономически лучше организованные,

сделали его массовым. Исторически, однако, известно с документальной

точностью, что дворянское, средневекового образца бургундское войско было

наголову разбито новым, не профессиональным, а состоящим из горожан

швейцарским. Главной силой его была дисциплина и рациональная

изобретательная тактика].

Власть - это техника, механизм общественного устройства и управления, и

потому "старый строй" к концу XVIII века зашатался под ударами беспокойного

общественного моря. Государство было настолько слабее общества, что

сравнительно с эпохой Каролингов абсолютизм кажется вырождением. Разумеется,

власть Карла Великого бесконечно уступала власти Людовика XVI, но зато

общество при Каролингах было бессильным[*Стоило бы задержаться на этом и

подчеркнуть, что эпоху европейского абсолютизма отличает именно слабость

государства. Какая тому причина? Ведь общество уже набирало силу. Почему же

Власть, будучи непререкаемой - "абсолютной", - не старалась и сама стать

сильнее? Одна из причин уже упомянута: техническая и административная

несостоятельность родовой знати. Но есть и другая - аристократы не хотели

усиливать государство за счет общества. Вопреки привычным представлениям

абсолютизм инстинктивно уважал общество, и уважал гораздо больше, чем наши

нынешние демократии. Сегодня государство умнее, но исторически

безответственнее]. Огромный перевес общественных сил над государственными

привел к революции, вернее, к полосе революций, вплоть до 1848 года.

Но в ходе революции буржуазия отобрала власть и, приложив к ней свои

умелые руки, на протяжении одного поколения создала по-настоящему сильное

государство, которое с революциями покончило. С 1848 года, то есть с началом

второй генерации буржуазных правлений, революции в Европе иссякли. И,

конечно, не по недостатку причин, а по недостатку средств. Власть и общество

сравнялись силой. Прощай навеки, революция! Впредь лишь антипод ее грозит

европейцам - государственный переворот. Все, что в дальнейшем казалось

революцией, было личиной государственного переворота.

В наши дни государство стало чудовищной машиной немыслимых

возможностей, которая действует фантастически точно и оперативно. Это

средоточие общества, и достаточно нажатия кнопки, чтобы гигантские рычаги

молниеносно обработали каждую пядь социального тела.

Современное государство - самый явный и наглядный продукт цивилизации.

И отношение к нему массового человека проливает свет на многое. Он гордится

государством и знает, что именно оно гарантирует ему жизнь, но не сознает,

что это творение человеческих рук, что оно создано определенными людьми и

держится на определенных человеческих ценностях, которые сегодня есть, а

завтра могут улетучиться. С другой стороны, массовый человек видит в

государстве безликую силу, а поскольку и себя ощущает безликим, то считает

его своим. И если в жизни страны возникнут какие-либо трудности, конфликты,

проблемы, массовый человек постарается, чтобы власти немедленно вмешались и

взяли заботу на себя, употребив на это, все свои безотказные и

неограниченные средства.

Здесь-то и подстерегает цивилизацию главная опасность - полностью

огосударствленная жизнь, экспансия власти, поглощение государством всякой

социальной самостоятельности - словом, удушение творческих начал истории,

которыми в конечном счете держатся, питаются и движутся людские судьбы.

Когда у массы возникнут затруднения или просто разыграются аппетиты, она не

сможет не поддаться искушению добиться всего самым верным и привычным

способом, без усилий, без сомнений, без борьбы и риска, одним нажатием

кнопки пустив в ход чудодейственную машину. Масса говорит: "Государство -

это я" - и жестоко ошибается. Государство идентично массе лишь в том смысле,

в каком Икс идентичен Игреку, поскольку никто из них не Зет. Современное

государство и массу роднит лишь их безликость и безымянность. Но массовый

человек уверен, что он-то и есть государство, и не упустит случая под любым

предлогом двинуть рычаги, чтобы раздавить какое бы то ни было творческое

меньшинство, которое раздражает его всегда и всюду, будь то политика, наука

или производство.

Кончится это плачевно. Государство удушит окончательно всякую

социальную самодеятельность, и никакие новые семена уже не взойдут. Общество

вынудят жить для государства, человека - для государственной машины. И

поскольку это всего лишь машина, исправность и состояние которой зависят от

живой силы окружения, в конце концов государство, высосав из общества все

соки, выдохнется, зачахнет и умрет самой мертвенной из смертей - ржавой

смертью механизма.

Такой и была судьба античной цивилизации. Бесспорно, созданная Юлиями и

Клавдиями империя представляла собой великолепную машину, по конструкции

намного совершеннее старого республиканского Рима. Но знаменательно, что,

едва она достигла полного блеска, общественный организм угас. Уже при

Антонинах (II век) государство придавило его своей безжизненной мощью.

Общество порабощается, и все силы его уходят на служение государству. А в

Дата добавления: 2015-05-26